20. Пыль и желудь

Пыль — это то, что остаётся от всех домов и всех богов; желудь — то, что ещё может стать дубом, кроной, кровом. Между пылью и желудём пролегает тонкая нить мифа: она связывает прах с ростком, забвение с пророчеством. Так начинается та повесть, которую старые люди шепчут, когда ветер гонит листья и скрипят колёса мельниц: о том, как боги носили маски, а люди — ответную маску надежды; о том, как одно неправильно брошенное презрительное слово может повлечь за собой не просто обиду, а распад самой структуры личности.

Видение открывается как прелюдия: низкий аккорд дождя, затем — трепет скрипки, и голос барда, осторожный, как ветер, поёт:

«По силам ли мне поймать призрак?

Белая всадница, ты едешь шагом — но и самый быстрый посланец не догонит тебя.

Мчаться ли вскачь за тобою? — лишь чтобы убедиться, что ты всё так же далека.

Каким порывом смогу я настичь мечту?

Последовать совету бардов — и пустить моего коня шагом?

Я приближаюсь к тебе… неужели так просто?

Сердце говорит мне: нет. Пусть и согласна ты стать моею женой, но свадебного пира мало, чтобы ты осталась рядом.

Какие загадки приготовила мне судьба? На какой ждет меня роковая ошибка? На последней? На первой же?

Ты — прядь тумана поутру. Ты — лунный блик на воде. Ты — перезвон колокольцев вдали. Как удержать тебя смертному?

Накрыт свадебный пир для нас, но — вот уже другой назван твоим женихом, и должен я прислуживать ему.

…не верю своим ушам. Ты, ты сама шепчешь мне о том, как одолеть этот морок!

Значит, ты меня хоть немного любишь?» —

и бард опускает лютню; струны дрожат, как тело перед бурей.

Это — песнь про призрак, про неуловимую белую всадницу, про Мадлен, что стала именем многих. Но глубже под стихами гудит древний круг богов, старые голоса, что жили между снегом и пламенем, у них — свои стремления и свои маски.

В ладье-широкой, где лёд и пламень сливаются в одну вязкую смазку судьбы, собираются германские боги: Водан, который видел и забывал, Донар с молотом — Донар, что пахнет весенней грозой, Фрюя — с глазами, что держат в себе и морскую соль, и цветы полей, и Немна — старуха-предательница, что прячет в сундуке ночи имена погибших. Они разговаривают простым, но тонким языком.

— Водан, — говорит Донар, сжимая рукоять молота, так что в древесине слышится скрип, словно в смычке — «как быть с людьми, что носят маски богов и не ведают, что носят?»

Водан рассмеялся, и смех его был скрипкой, в которую попала стрела: — «Они носят маски потому, что они — сосуды. Не каждый служит подобно лампе и не всякая лампа держит свет. Маска — это экзамен для глаза и тест на душу. Маскироваться — опасно: плевок в её лик — как камень, брошенный в зеркало существования».

— Значит, — сказала Фрюя, — если кто плюнет в маску, что сокрывает бога, то не только лицо маски исчезнет, но и та личность, что принимала её; и даже больше: — она порождает зыбь в нашем узле имен. Плюнуть — значит отвергнуть бесконечность: в прах летит не только мимолётный град, но и сам смысл человека. — Её голос был как скрипка, натянутая до предела: тихо, но угрожающе.

— А если распознать, — прошептал Немна, — и услужить? Помни: тот, кто угодит богу под маской, может обрести не только милость, но и новую судьбу. Служба это — не рабство, а союз: бог — зеркало, но зеркало, что даёт тебе силу отразить себя в мире по‑новому.

Разговор шел, как струнный квартет, то энергично, то в октаве тишины. Они знали: живут среди людей маски, но не все маски равны. Некоторые — настоящие, через них говорят древние имена; некоторые — просто шутка, тряпка на лице пустоты. И только одна вещь их пугала по‑настоящему: случайное распознавание — не как знание, а как безумный акт отказа. Человек, плюнувший в маску, плюнул в поток имен; его индивидуальность могла рассыпаться в прах, а его зеркало — вызвать цепную реакцию: он перестает быть тем, кем был, и за ним исчезает память у тех, кто помнил. Быть может, солнце бы и не заметило, но мелкий мир — да, зыбнет.

Иначе говоря, в их границах существовало правило: маска — это испытание и дар. Распознал — угодил — получил венец; распознал и плюнул — погубил себя и по возможности целую струну вселенной. Это не была метафора: боги питались презрение; они истощались признанием и благодарностью.

И там, где боги обсуждали это, случилась человеческая история, простая и страшная, как дрожащая свеча.

Она звала себя Ингольда — молодая девушка с головой, полной сокровенных картин; ее руки знали узлы пряжи и нежность хлеба, но её душа тянулась к небу, как росток желуди к свету. Она встретила однажды мальчика, не то студента, не то думца — он читал сердце на ладони, изучал сосуды и жилы, как кто-то читает по нотам мелодию. Между ними вспыхнула любовь простой и плотской: он наблюдал её грудь словно лабораторию, она ему — как храм, где рождается тайна. В утре их первого свидания она, наивная и сладкая, не разгадала, что один из тех, кто приходил к ней под видом нищего и странника, был богом «на задании».

Этот бог должен был пройти испытание среди людей в самой низкой маске, в обноске, что прятала сталь его власти. Он пришёл в виде молчаливого мельника с простым мешком муки, с руками, покрытыми мукой-землёй, с глазами — словно глубина заведомой бездны. Рука его была липкой от текста и теплой; голос — как медная труба, опущенная в муку. Вечером он спросил у Ингольды: «Не подашь ли хлебнику твою ладонь?»

Она смутилась, не узнав никого: сердце её было плотью и огнём, и в нём жил студентов взгляд. Она отшатнулась; от страха или от гордости отказала ему. Не зная, что плюнула не просто в человека, она плюнула в маску. Не сводя глаз, он принял отказ с удивительной мягкостью. Но в этот момент маска соскользнула — и бог показал то, что было за тканью: не облик, а пустота, из которой вышла ленточка света, и голос, как холодный колокольчик, произнёс: «Ты отказала мне. Да будет так».

Это наказание было не мгновенным, а вечным, как мельница. Её обрёк бог не на смерть, а на ремесло; он запечатал за ней путь в небо и подарил ей другой путь: она должна была стать работницей мельницы миров — той самой, что стоит на стыке времён и перемалывает судьбы столь же величаво и беспощадно, как колёса льда — лёд. Её имя сократилось до шепота: теперь звали её просто Мельница, и она шла между мирами, держа в руках деревянную лопатку — лопатку, что мешает судьбы, измельчает их в серую пыль.

Мельница миров — это не бытовая мелкая механика; это здание, где жернова — не камни, а голоса. Там перемалываются и надежды, и проклятья; там рождаются города и умирают имена. Гигантские колёса крутились, как барабаны, покрытые коркой древнего теста, и каждая щель в них шептала. Пыль, образуемая мельничным помолом, — это не прах обычный, а та самая пыль, которая заполняет комнату забытого бога: она медлит, она колеблется, она знает темп. Работа её была однообразна, но от этого страшнее: день в мельнице — это столетие тоски; она шла и шла, и шла, и не видела лица ни других, ни своего.

Ночью, когда колёса останавливались и на окнах мельницы падал снег, она слышала голоса: «Почему ты отказала?» — «Был ли он вовсе богом?» — «А если бы ты узнала — дала бы ты всё?» Каждый вопрос был как клин, вбитый в мягкую древесину её сердца. Она по-прежнему помнила студента; но студента судьба забрала однажды в город, а он шёл, не зная, где её носит. Ему казалось, что он искал её в тумане, а она в это время мешала судьбы и знала цену каждого вздоха.

Слухи о ней ходили: некоторые говорили, что она — низшая в небесной иерархии, «мещанка миров», — и улыбались над тем, как чудовищно можно упасть с небес; другие же — печени старцы и те, кто носил в себе память о богах — шептали, что из неё можно сделать прибор для возвращения, но не каждый это желал. Ведь распознать бога в маске и угодить — великое счастье; а сплюнуть — угробить не только себя, но и лишить смысла чужие лица.

Много лет спустя, когда пыль стала густой и желудь — маленькой светлой точкой, которой ещё не сбросили шкурку, однажды к мельнице пришёл странник. Он стоял у ворот, снял капюшон и посмотрел прямо на Ингольду. В его глазах была глубина и усталость, и тонкая улыбка, что делала его похожим на тех, кто снова и снова проверяет мир. Она не узнала его; может быть, вот тот, что жёг в ней. Он не торопился. В его руке — был желудь, светлый и неповреждённый; он предложил его ей, как предмет, что может стать дубом.

— Ты помнишь, — спросил он тихо — «что такое признание?»

Она посмотрела на желудь и сорвала губы в улыбке, к которой примешался стон. В этом мгновении мельница замерла; одно колесо вздохнуло, как струна. И в тишине, в этих секундах, она поняла: шанс может вернуться, но цена его — не была маленькой. Узнать бога за маской и угодить — значит стать вновь частицей небес; отказаться — значит принять свою вечную мельничную долю.

Пыль и желудь — обе судьбы возможны в одном миге. Пыль — забыть, смолкнуть, пересыпаться в мешок с иными судебными мучениями. Желудь — это зародиться, подняться, стать дубом, чью тень почитает поэт и чьё имя помнят дети. Всякая встреча с маской — это экзамен на память и на благоговение.

И потому, когда на краю леса раздаётся плевок, когда кто‑то с презрением брошенным словом разбивает чужую куклу, помни: тот плевок может быть и на маску бога. Бери желудь в ладонь, приноси хлеб нищему, угадывай в лицах тех, кто мимо идёт: может, среди них скрыт тот, кто даст тебе новое имя. И помни: пыль — неизбежна, но желудь — ещё есть; и если в тебе живёт хоть малейшая вера, он прорастёт.