Грань тринадцатая. Вор в Законе.

Коридор следственного изолятора не был просто архитектурным пространством. Для Исидора, чей сон ныне облекался в плоть тюремного бетона, это был кишечник Левиафана, выложенный склизким кафелем и пропитанный эманациями векового отчаяния. Здесь время не текло — оно застаивалось, превращаясь в густой деготь, в котором вязли молитвы и проклятия.

— Лицом к стене!

Голос охранника, хриплый и бесцветный, прозвучал как лязг засова в пустой вселенной. Конвоир завозился с ключами. Этот звук — клацанье металла о двойную дверь — был лишен земной природы. Он доносился из Бездны, из тех подвалов мироздания, где куются цепи для падших титанов. Каждый щелчок отзывался в сердце Исидора тяжелым молотом, вбивающим гвозди в крышку гроба настоящего момента.

Человек стоял неподвижно. В одной руке — скрученный матрас, похожий на свиток забытого пророчества, в другой — клетчатая сумка, вместилище скромного земного скарба. Он был без возраста, как бывает без возраста скала или глубокая вода. Лицо его — строгое, высеченное из единого куска сурового спокойствия, — не знало морщин, лишь печать высшей воли лежала на челе. Простая рубашка поверх майки, расстегнутый ворот, рукава, закатанные по локоть, обнажали руки, привыкшие и к "плугу", и к "мечу".

Его осанка была хищной, но не агрессивной. Он не сутулился под тяжестью обстоятельств и не выпрямлялся в горделивом вызове; он сливался с полумраком коридора, становясь его естественным продолжением. Но глаза… глаза были провалами в иные миры. Чёрные, как деготь в котлах грешников, они обладали такой глубиной, что на их фоне несвежая ткань рубашки сияла ослепительной белизной преображения. Эти глаза пронзали стены, видя не кирпичи и арматуру, а тонкие нити судеб, сплетающиеся за ними.

— Заходи! — Дверь и решетка распахнулись, изрыгая лязг и холод.

Человек шагнул внутрь. Это не был шаг в камеру — это был шаг в неизвестность, в чрево алхимического сосуда, где души переплавляются в первоматерию.

Хата была семиместная. Шесть пар глаз — двенадцать черных зрачков — впились в вошедшего. В этом взгляде не было любопытства, в нем была дикая, животная жажда дегустации. Они поглотили его целиком, пропустили сквозь жернова своего коллективного опыта, пожевали, посмаковали вкус его страха и, не найдя его, выплюнули назад, к порогу. Обладатели глаз застыли в неподвижности, напоминающей пауков в ожидании вибрации паутины. Они не всматривались — они вслушивались в вибрации его ауры, в запах его духа.

Человек обвел взглядом это пространство — семь коек, облупленные стены, запах махорки и пота. Сердце его осталось недвижным, как зеркало пруда в безветренную ночь. Голос его, спокойный и веский, упал в тишину камеры, словно камень, брошенный в глубокий колодец:

— Здравствуйте!

Зэки зашевелились. Воздух, сгустившийся до предела, начал понемногу разряжаться. Кто-то буркнул приветствие, кто-то кивнул. Человек прошел к свободной шконке, бросил вещи — жест уверенного хозяина своей судьбы — и протянул руку ближайшему сокамернику.

— Иван.

Рукопожатие было коротким и крепким.

— Я Дамир, — выдохнул тот, и вместе с этим выдохом из камеры ушло первое, самое острое напряжение.

Имена посыпались, как четки: Колян, Диман, Санек, Игорь, второй Дамир… Ритуал имянаречения свершился. Созвездие из семи душ замкнулось.

— Присаживайся, — сказал Диман, когда церемония пожатия рук закончилась. — Ты за что здесь?

Иван опустился на край шконки. Его взгляд на мгновение ушел вглубь себя, туда, где за границей зрения вращались небесные сферы.

— Ни за что, — произнес он негромко.

— Угу, такая же фигня, — быстро отозвался Игорь, и по камере пробежал смешок — горький, привычный, как тюремная баланда. — Здесь все «ни за что».

— Давно ты здесь? Где до этого сидел? — спросил он уже серьезнее.

— Три дня как. В десятом транзите был.

Толстый Дамир, парень лет двадцати пяти с нахальной физиономией и глазами, в которых еще не выгорела житейская хитрость, подался вперед:

— А все-таки, Иван… «Ни за что» не бывает. Нет дыма без огня. Нет следствия без причины. За каждым приговором стоит дело. Что в бумаге-то написано?

Иван улыбнулся. В этой улыбке было столько печального знания и света, что толстый Дамир невольно отпрянул.

— Все бывает, — ответил Иван.

Дамир поник. Его нахальство вдруг осыпалось, как сухая штукатурка. Глаза его на мгновение прояснились, отразив глубокую, спрятанную на самом дне душу, и он, порывисто встав, скрылся в тени у шкафа, бормоча что-то о неотложных делах.

— Все бывает, милый Чжубадзе, как говаривал Будда, — подал голос Санек, провожая его ироничным взглядом и похлопав по плечу.

Но Колян — старый, потрепанный мужик, чья одежда казалась чешуей облезшего волколака, — не унимался. Его взгляд был мудрым и жалким одновременно, взглядом существа, видевшего слишком много зим.

— Ладно тебе туману напускать. Что тебе фараоны шьют? В чем обвинение?

Иван посмотрел на свои ладони — ладони, на которых невидимые линии судьбы сплетались в узор, напоминающий корону.

— Украл я. И соблазнил. Так по их закону выходит.

Второй Дамир, чей тон был пропитан правом сильного, властно вмешался:

— А как по-твоему было? Мы тут по закону живем, но не по фараонову.

— Насчет вещей — так я свое взял. То, что мне по праву рождения принадлежало, — голос Ивана стал твердым, как булат. — А насчет девки… так я ее любил. Вот и вся правда.

Слова эти, тяжелые и золотые, легли на пол камеры. В них была такая несомненная истинность, что вопросы отпали сами собой. Ответ удовлетворил их внутреннее чувство справедливости — то самое «понятие», которое старше любых кодексов.

— Давайте чифиру, что ли? — предложил Игорь, нарушая тишину. — Иван, будешь?

— Давай, попробую.

Воздух в камере стал теплее. Но Диман, чье любопытство было глубже простого интереса, задал последний вопрос:

— А сам ты… кто по жизни? Чем промышлял на воле?

Иван поднял голову. В этот миг тени в углах «хаты» вытянулись, а свет единственной лампочки под потолком задрожал, словно от ветра, которого здесь быть не могло.

— Целитель я… — произнес он, и голос его зазвучал как шепот листвы в Эдемском саду. — И еще палач.

Замешательство, холодное и острое, прошило души сокамерников. Кто-то криво усмехнулся, пряча страх, кто-то отвернулся, заподозрив безумие, но глаза у всех загорелись иным, лихорадочным блеском. В этом сочетании — врач и убийца — была та самая дуальность бытия, которую они чувствовали кожей каждый день.

— И еще поэт я, — добавил Иван, и в этом дополнении послышалась музыка струн киннора, вибрирующая сквозь тысячелетия.

— Ай, не хочешь говорить — так не ври! — Диман махнул рукой, пытаясь отогнать наваждение. — Семья-то у тебя есть? Жена, дети?

— Да, — ответил Иван, и в его черных глазах отразились Девять Колец Царя Давида, невидимые для профанов, но держащие на себе весь этот каземат. — Жена и двое детей.

Он замолчал, глядя на свои руки. Он знал, что эта камера — лишь тринадцатая грань его сна, лишь еще одно кольцо в бесконечной цепи воплощений. Он был Вором в Законе, но Закон этот был написан звездами на небесном своде. Он пришел забрать свое — искры света, запертые в этих измученных телах. Он был Целителем их ран и Палачом их иллюзий.

Девять Колец сияли на его невидимых руках, и эти кольца были выше любого тюремного свода, вне любого человеческого круга. Он сидел среди них — поэт среди прозы, вор среди обкраденных, — и сама Вечность входила в хату вместе с паром от свежезаваренного чифира.

Слово Вор в праязыке всего лишь означает "мужчина". Не высшее его проявление. "Воры" все в законе. Путиники. Дхармачи. Ветераны мировых войн за справедливость. Мир этот им отмерял пенсию и санаторий, а своет директоров не выделил. Вот это мужичье и "берет свое", выбирает по крупицам. Во всех смыслах. Чужое взять — из гнезда дхармы выпасть. Вороны. Мужичье. Прокуроры истинные и падальщики мифичечские. Хугин и Мунин, Х и М моего и Императора. Почти эйнхерии. Два шага до....

+_=-=-=-=-=

В ту ночь Исидор, носивший во сне имя Иван, окончательно перестал быть узником. Стены камеры не исчезли, но они перестали быть преградой. Он обнаружил в себе пугающую и величественную перемену: мир, прежде разделенный на «мое» и «чужое», схлопнулся в единую точку абсолютного Обладания.

Раньше он был скромен. Его взгляд скользил по вещам, не задерживаясь на блеске золота или мягкости шелка; он довольствовался малым, как подобает страннику. Но теперь завеса магической реальности пала. Иван увидел, что мир не состоит из мертвой материи — он соткан из эссенций. Он увидел магический вес предметов: как шелк струится по жилам эфира, усмиряя гнев; как золото притягивает солнечные лучи, аккумулируя волю; как ладан и смирна пробивают бреши в завесе между мирами, а мед хранит в себе густую память земного блаженства.

Он понял: обладать вещью — значит управлять её духовным током. И, о, божественная Радость — он имел право на всё.

Это не было жадностью лавочника. Это было знание Дваждырожденного, Брахмана, чья душа обитает одновременно в чертогах духа и в грязи подворотен. Он стоял в одном ряду со Жрецами о двух душах, с Царями-сотворцами, которые не просят позволения у реальности, а диктуют ей свою волю.

Именно здесь родилась истинная суть его нового звания — Вор.

Вор в этом высшем, метафизическом смысле никогда не возьмет лишнего. У него нет нужды в накопительстве, ибо зачем копить капли тому, кто владеет Океаном? Вор не крадет чужое — он просто берет Свое. Всё, на что падает его взор и что откликается в его сердце, принадлежит ему по праву Творца. Главное в этом сакральном делании — абсолютная искренность с самим собой. Ни капли самообмана, ни грамма надменности. «Не вознесусь!» — шептал он, чувствуя, как Вселенная пульсирует в его ладони.

Знать себя — значило обладать идеальным иммунитетом против манипуляций мира. Иван видел свою Волю как чистый клинок, отделяя подлинные потребности духа от навязанного шума толпы.

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, Иван, — прохрипел Колян, наблюдая, как новый сокамерник задумчиво вертит в руках алюминиевую кружку, словно та была Граалем.

Иван поднял на него свои бездонные глаза и улыбнулся — так улыбаются императоры, идущие инкогнито сквозь толпу нищих.

— Мне другая поговорка по душе, Колян… Империя там, где Её Император.

Он обвел взглядом тесную «хату», и стены на мгновение дрогнули, готовые обратиться в колоннады дворца.

— Я сказал: не будет тюрем на земле, — голос его зазвучал с силой библейского пророка. — Не будет заводов, изрыгающих промышленную грязь, не будет лагерей, где гноят человеческий дух. Земля очистится. А те, кто ищет оков и грохота машин, кто не может мыслить вне клетки — что ж, мы отправим их в те миры, где этого вдоволь. Каждому — по его психоному.

— По чему? — Дамир перестал жевать хлеб.

— По Расе, — ответил Иван. — Раса — это не цвет кожи, Дамир. Это сообщество душ с похожими внутренними мирами. Сообщество творцов, чьи идеи о прекрасном и должном совпадают. Человек по-настоящему хорош лишь тогда, когда он доходит до изначального, до истока Божественной мысли, а не выдумывает новые уродства.

В ту ночь Иван начертал в своем уме то, что позже назовут Уголовным Кодексом. Но это не был закон обвинителей. Это был «Кодекс Угла» — свод правил для каждого Угла, где живет Вор, хранящий искру Господню. Это была литания защиты суверенной души:

• Я — Господень.

• Не злоумышляйте против меня.

• Не соблазняйте меня.

• Не принуждайте меня.

• Не перечьте мне.

• Не обсуждайте меня.

• Не лгите мне.

• Не наговаривайте на меня.

• Не вредите мне.

• Не обвиняйте меня.

• Не искушайте меня.

• Я — Господень.

Позже или раньше это учение назовут Воровским Законом — кодексом чести тех, кто верен лишь Высшему Судии.

Дамир, слушавший Ивана, вдруг побледнел. Он обладал даром злого предвидения и видел, как в грядущем государства — эти тени Сатаны-Обвинителя — украдут само название «Уголовный Кодекс». Они создадут свои сатанинские своды, чтобы запутать людей, чтобы заставить их забыть о Боге в своем Углу и подменить внутреннюю свободу внешним страхом.

— Тюрьма… — внезапно выдохнул Дамир, и это слово ударило в стены камеры, как похоронный звон.

Иван вздрогнул. Ужас коснулся его сердца. На санскрите, языке богов, который он внезапно вспомнил, это слово созвучно месту, откуда нет возврата; оно напоминало о Боге-Поглотителе, одном из Восьмерки Благих, преобразующем сущее через разрушение.

Реальность грубо напомнила о себе. Комнатка была крошечной, едва ли пригодной для троих. Но чья-то злая воля втиснула сюда дополнительные шконки, а затем, словно в насмешку над человеческим достоинством, приварила к ним второй ярус железных настилов. Железо было холодным и ржавым.

— Все теснят и теснят арестанта, гады, — горько пробормотал Колян, пытаясь устроиться на узком пятачке пространства. — Бытие, мать его, влияет на сознание… Тесно душе, Ваня. Слишком тесно.

Иван закрыл глаза. Он видел Девять Колец, пульсирующих в пустоте.

— Сознание создает бытие, Колян, — тихо ответил он. — Просто наше сознание пока слишком слабо, чтобы раздвинуть эти стены. Но Вор уже пришел. И он заберет ключи у стражи.

789-789-78

В этой семиместной камере, в этой тесной утробе из бетона и ржавого железа, рождалось нечто большее, чем тюремный этикет. Здесь, в густом испарении махорочного дыма и человеческого страдания, ковались законы, которые позже назовут «воровскими», но для Ивана они были законами самой Архитектоники Бытия.

Именно тогда прозвучало это тяжелое, как слиток платины, словосочетание: «Набраться весу».

Для профана это означало лишь авторитет. Для Ивана это означало — обрести плотность. Он учил их, что в мире Духов душа весит ровно столько, сколько в ней накоплено Света, Оджаса, благодатной силы Дэ. Набраться весу — значит стать гравитационным центром реальности, стяжать в себе столько Тапаса — священного жара подвижничества, — чтобы мир начал вращаться вокруг тебя. Позже, когда молодые воры будут заходить в Тюрьму — этот великий Преобразователь-Распределитель, — они будут стремиться «наблатыкаться», не просто заучивая правила, но постигая Науку весомости, искусство делать свой дух непробиваемым для энтропии.

А вторым столпом этого мироздания стало: «Отвечать за базар».

Это был закон мгновенного кармического взаиморасчета. Иван проповедовал нечто неслыханное для этого места: он заповедал всем верить.

— Я верю каждому слову, — говорил он, сидя на своей шконке, и фигура его в полумраке казалась изваянием из черного янтаря. — Ибо только через тотальную веру можно самому сохранить кристальную искренность.

— А если тебя «лечат», Иван? Если в глаза лгут, как псы? — Колян недоверчиво прищурился.

— Все равно верьте, — голос Ивана вибрировал, как струна ситара. — Верьте обязательно. Пусть лжец сам крутится в своей лжи, изнывая под тяжестью необходимости сделать свою сказку былью. Поймите: когда человек лжет, всё Бытие замирает в ожидании исполнения. Лжец берет кредит у самой Вечности. Он — самый большой должник во Вселенной, и Мир ничего ему не простит. Весь мир будет выжимать из него эту ложь, превращая его жизнь в прах, чтобы оплатить счет.

— А если нам эта его сказка нафиг не нужна? — Диман сплюнул на пол.

— Гнилой базар нужно пресекать в зародыше, — строго ответил Иван. — Не позволяйте дряни портить воздух духа. Слова — это не звуки, это семена. От слов своих человек либо оправдается, воссияв, либо осквернится до корней. Слово — это величайшая сила и ответственность, это кинжал, у которого нет рукояти, только лезвие.

Он замолчал, и тишина в камере стала такой глубокой, что послышалось шуршание крыльев невидимых сущностей.

— Слушайте и запоминайте, — продолжил он. — Не переделывайте то, что создали в первом порыве. Если сердце чисто, а ум совершенен, первое движение — всегда от Бога. Совершенный ум подобен зеркалу: он не удерживает образы, он отражает Истину без искажений. Чистое сердце — это незамутненный поток первозданных чувств. То, что доступно одному пробужденному — доступно каждому.

Он обвел их взглядом, проникая в самые темные закоулки их душ.

— И никогда не обвиняйте Богов. Вообще никого не обвиняйте. Указать на неправоту — это акт милосердия, но обвинение — это яд, который ты пьешь сам. Помните: Ад — это не котлы. Ад — это вечное повторение. Одна и та же мысль, одна и та же ошибка, один и тот же круг, по которому вы бежите, пока не сотретесь в пыль.

Затем он произнес две Истины, которые позже станут камнем преткновения и будут безжалостно искажены теми, кого назовут «суками» — людьми, потерявшими связь с Небом.

— У тебя нет собственных пороков, — сказал Иван, и воздух в камере похолодел. — Ибо ты — Искра Божия. Все твои ошибки и заблуждения — это тени, брошенные извне. А значит, за каждую твою ошибку отвечает тот, кто в ней виновен, кто подтолкнул тебя или не удержал, имея на то силу. Твой список должников бесконечен… А раз так — ты сказочно богат. Прощай их всех. Списывай долги, чтобы самому стать легким, как свет.

Эти слова были понятны лишь тем, в ком открылось ясновидение — тем, кто видел за бетонной стеной танец Духов.

— Духи никогда не сводят с нас глаз, — шептал Иван. — Мы никогда не бываем одни. Даже в одиночке мы — под прицелом миллиардов незримых зрачков.

— А девки, Иван? — подал голос Санек, и в его глазах блеснула искра земной тоски. — Как с ними быть по твоему Закону?

Иван улыбнулся, и эта улыбка была мягкой, как шелк, и острой, как бритва.

— Никак. Не тратьте силы, чтобы их заполучить. Тот, кто охотится за тенью, сам становится тенью. Но если женщина сама идет к тебе в руки, если её ведет к тебе зов её собственной души — бери. Это Подарок Судьбы. А от подарков Судьбы отказываться — значит плевать в лицо самой Жизни. Бери свое — вот и весь мой Закон.

В камере воцарился покой, какой бывает только в древних храмах после долгой службы.

— Да-а-а, Иван… — выдохнул Колян, и его суровое лицо разгладилось. — Все у тебя ладно выходит. Просто и строго. В натуре говорят: где просто — там десять ангелов, а где сложно — там тысяча чертей...

— В подчинении, — добавил Санек с тонкой, почти неземной усмешкой.

И вся камера, все семь душ, запертых в каменном мешке, вдруг взорвались смехом. Это был смех свободных существ, которые только что поняли, что ключи от всех темниц мира всегда лежали у них в кармане.