Грань шестая. Одзин ад-Тэнзо. Альцион третий.

Море осталось позади, за чертой из плоских камней, что наползали друг на друга, точно чешуя исполинского змея Ёрмунганда, издохшего в начале времен. Вода здесь была тяжелой, свинцовой; она брезговала ступать на этот берег, заваленный осклизлым месивом из желтого жира, разложившихся водорослей и костей кораблей, чьи шпангоуты торчали из песка, подобно ребрам забытых титанов.

Конь под Варгом ступал медленно, проваливаясь копытами в гниль. Он встряхивал головой, оглашая мертвую тишину лязгом удил, и вываливал длинный лиловый язык, слизывая с морды капли ядовитого тумана. Варг ежился. Его некогда белая куртка превратилась в коросту из соли и бурой крови, а мокрая рубаха липла к телу, обнажая розовые проплешины кожи — следы битв, которые уже некому было воспеть.

— Здравствуй, милый друг, — прошелестел голос, в котором слышался хруст ломающегося льда.

Мара сидела на драконьей голове — уцелевшем форштевне драккара. Алые глаза раскрашенного чудовища глядели на Варга пристально, почти узнающе.

— И не передать словами, как рада я видеть тебя, — Мара склонила голову набок, и ее волосы рассыпались по дереву седой плесенью.

— Неужели? — Варг приподнялся на стременах, и в этом движении была грация хищника, знающего, что его загон окончен. — Если так, то обними меня.

— Может, сразу поцеловать? — в ее вопросе не было кокетства, лишь жажда пустоты, стремящейся заполниться бытием.

— Если хочешь.

Она скользнула к нему, обратившись туманом, и приникла к губам. Ее пальцы — тонкие иглы инея — проникли сквозь ребра, сжали сердце. Она искала там трепет, страх, тепло…

Но сердце молчало.

Оно не стучало. Оно замерло, как замирает мир в ночь после великой снежной бури, когда луна заливает серебром безбрежные поля, превращая их в зеркало, в которое боится глядеться само небо.

Варг вспомнил ту ночь. Снег тогда лежал белый-белехонький, хрустя под снегоступами. Он шел по этому серебру, а за его спиной покачивались два клинка, соскучившиеся по теплу человеческих недр. Он чуял дым очагов, слышал далекий лай псов и звон серег в ушах Сольвейг, дочери бонда. Ее голос, мягкий, как первый пух, вился змеевым следом в морозном воздухе, сплетаясь с его дхармой в тугой узел.

— Тебе не обязательно убивать их всех, — сказал тогда Вёрд.

Вёрд шел рядом, переваливаясь, почти неразличимый в своей куртке из шкуры белого медведя. Он был тенью, он был совестью, он был зеркалом, в котором Варг видел свою искаженную суть.

— Я дал слово, — ответил Варг, и пар от его дыхания застывал кристаллами.

— Кому? Богам? А они есть? — Вёрд закинул голову, глядя на рябое от звезд небо. — На юге вон распинают нового бога, ставят кресты и торгуют душами. На севере шепчутся Ибмел и Бьегг-Олбмай… Какое им дело до твоих клинков, Варг? Ты — всего лишь точка в бесконечной рукописи Борхеса, песчинка в часах Изиды.

— Есть я, и есть то, что я должен сделать, — отрезал Варг.

Вёрд тогда растворился в сумерках, оставив его наедине с черными лицами рабов-трэлей, выходящих из мглы. Трэли казались существами из Йабми-аимо — запредельного мира, который Варг когда-то нарисовал на священном бубне старого нойды. Нойда тогда сказал, что рисунок вышел слишком живым. Что за пределы Йабми-аимо нельзя заглядывать, не став его частью.

И вот теперь, на этом берегу гнили, круг замкнулся. Поцелуй Мары не принес ей удовлетворения — нельзя выпить то, что уже стало пустотой.

Варг отстранился. Его взгляд был направлен за горизонт, туда, где небо срасталось с морем в единую серую стену. Там, в тумане, он видел золотистые хвостики маленькой девочки и печальные глаза императрицы Дзингу, что ждала своего Одзина в другом времени, в другой плоти, но в той же самой вечности.

— Всё закончилось, Дагмар, — тихо сказал он Маре, возвращая ей имя, как возвращают долг.

Он обнажил запястье и рванул кожу зубами. Кровь брызнула на осклизлые камни — горячая, красная, живая. Последняя жертва тем, на чьих костях стоят Пределы.

— Слушайте меня! — его голос, усиленный эхом тысячи воплощений, прокатился над морем. — Я — Одзин. Я — тот, кто строил замки из песка и тот, кто разрушал их. Я пришел исполнить свою дхарму.

Он поднял руку, и капли его крови, соприкасаясь с месивом на берегу, начали светиться. Гниль преображалась. Кости кораблей одевались в призрачную плоть, а тени предков вставали из щелей между камнями. Это не было воскрешением — это было осознанием.

Мир не делился на жизнь и смерть, на север и юг, на Христа и Ибмела. Была лишь великая нить воспоминаний, на которую, как жемчужины, были нанизаны их сердца.

Варг коснулся рукояти клинка, но не обнажил его. Время убивать прошло. Пришло время звучать.

Он достал из-под плаща бубен. Тот самый, с Йабми-аимо. Кожа на нем была натянута так туго, что казалась прозрачной. Варг ударил в него — не рукой, а самым центром своего существа.

Звук был таким мощным, что туман над морем разорвался, открывая чистую лазурь. Сольвейг перестала петь, ибо ее песня стала частью этого удара. Дзингу в далекой Японии почувствовала, как затихла буря в ее душе. Кумаваси на границе миров закрыл глаза, наконец обретя покой.

Варг шел в море. Шаг за шагом, он ступал по воде, которая больше не брезговала им. Он уходил туда, где нет чисел, нет времени, нет имен.

— Ты запомнишь меня? — донесся до него последний крик Мары, тающей в лучах небывалого рассвета.

Варг не обернулся. Он уже не был Варгом. Он не был Вёрдом. Он был Одзином — дыханием, что движет звезды, и тишиной, что наступает после того, как смолкнет последний бубен.

Дхарма была исполнена. Книга была закрыта. Но на последней, чистой странице, невидимыми чернилами из слез и звездного света, было начертано лишь одно слово, значащее и начало, и конец:

«Будь».

ц46гу46г65г6г5жнзжнщ9з

Мир для Дзингу перестал быть плотным. Он сделался прозрачным, как тончайший шелк, сквозь который просвечивали не скелеты, но сами механизмы судеб. Теперь она видела не просто людей, а их «шлейфы» — вихри из прошлых обид, будущих предательств и тихих, едва теплящихся надежд. Она слышала, как бьются сердца не только в груди, но и в карманах, в зажатых кулаках, в украденных вещах.

Ее дар стал всеобъемлющим: она ощущала, как стареет камень под ее ногами, слышала вкус металла в мыслях кузнеца и видела, как тень предательства ложится на лицо советника прежде, чем он успевает осознать свою корысть. Но страшнее всего было соприкосновение с другим — с тем, что не принадлежало человеческому роду.

Она видела Кумаваси. Один из последних Вершителей, чьи кости были древнее гор, лежал на границе миров. Его жизнь уходила толчками, как пульсирующее сияние северного неба. Дзингу коснулась его угасающего разума и содрогнулась от холода вечности.

«Ты была рабыней Изиды...» — прошелестело в его предсмертном вздохе. — «В твоем имени — подлое колдовство, магия песков и жажды. Ты — Маргарет из полудемонических миров, ты — искра, упавшая в море забвения. Зачем ты здесь, богиня-дитё?»

Дзингу закрыла глаза. Перед ней вновь встал ее самый страшный кошмар: пески. Бесконечная, сводящая с ума пустыня, где ветхие дома рассыпаются от одного взгляда. Она видела себя — маленькую девочку с золотистыми хвостиками, которая строит замок из пыли. А рядом стояла она же — взрослая, прекрасная, безумно любящая эту малышку внутри себя. И эта взрослая Дзингу знала: замок будет стерт ветром. Астрономические числа секунд, песчинок, жизней… Этот холод бесконечности пугал ее больше, чем смерть.

— Почему я слышу их? — прошептала она в пустоту покоев. — Почему я слышу даже тех, кого уже нет?

Ее сознание, ведомое серебристыми нитями, вдруг провалилось в иное время, в иную плоть.

***

На берегу холодного моря, среди обломков выброшенного плавника, сидел Вёрд. Его образ двоился: Дзингу видела в нем и Варга, и кого-то бесконечно древнего. Он был весь в крови — густой, темной, уже начавшей превращаться в красные льдинки. Он счищал ее с рук снегом, и этот хруст снега отдавался в ушах Дзингу как скрежет ломающихся костей.

— Я не хотел убивать всех, — голос Вёрда был глухим, как удары молота под водой. — Получилось так. Теперь я думаю, что получилось правильно. Я отомстил.

Дзингу видела Мару — туманную сущность, чьи косы Варг сжимал в кулаке. Она чувствовала их странный, жуткий поцелуй: как Варг пил ее мрак, глотая клочья пустоты. Это была не страсть, это была попытка заполнить внутреннюю бездну чужим холодом.

— Отпусти… — плакала Мара.

И вдруг видение сместилось. Метафизический ужас сменился земной, плотской болью.

Дзингу увидела берег, плешивые камни, лишайник. И ведьму. Лысую, страшную, с молодыми, хищными зубами.

— Страшно, красавица? — щерилась та.

Дзингу чувствовала то, что чувствовала женщина в том воспоминании. Обида. Огромная, разъедающая обида, которая была сильнее материнского инстинкта. Внутри нее варилось дитя — нежеланное, ненавистное, ставшее воплощением преданных обещаний.

— Вытравить хочешь? — рука ведьмы давила на живот, и этот жест отозвался в теле Дзингу фантомной судорогой. — Срок немалый… Боги не попустят.

— Я не боюсь Богов! — крикнула та, другая, чье имя было Дагмар.

Дзингу видела, как ведьма трет травы в щербатой миске. Как вар настаивается в темноте. И на седьмой день… черная кровь. Сгустки. Слизь. Смерть того, кто мог бы стать «крепким и славным».

— Уже все… все закончилось, — прошептал голос, и Дзингу узнала в нем интонации Варга. Он гладил волосы умирающей Мары, возвращая ей имя перед тем, как окончательно развеять.

— Дагмар. Меня зовут Дагмар! Ты запомнишь?

— Конечно, — ответил Варг.

Дзингу вздрогнула и открыла глаза. Она была в своих покоях, в Японии, в 389 году. Но кровь Дагмар всё еще казалась ей теплой на собственных бедрах.

Тюай. Ее муж, император Тюай. Он был против похода. Он был против будущего. Он был той преградой, которую нужно было убрать, как Дагмар убрала плод своей обиды. Была ли Дзингу убийцей? Или она была акушеркой судьбы, пустившей черную кровь, чтобы родилось нечто более великое?

Она подошла к пруду. Золотые рыбки плавали в воде, не ведая о марах, о ведьмах, о Кумаваси. Они просто всплывали за крошками. Как просто… Как уютно быть рыбой. Как страшно быть Богиней.

— Императрица? — тихий голос служанки прервал ее созерцание. Девушка принесла теплый чай в простой керамической чаше. От нее пахло домом, сожженным хворостом и честным, простым человеческим теплом.

Дзингу взяла чашу. Ее пальцы дрожали.

— Скажи мне, милая, — тихо спросила она, — за что ты бы уважала мужчину?

Девушка растерялась, но ответила просто:

— За то, что он — опора. Как дуб в бурю. За то, что за его спиной не страшно спать.

— А женщину?

— За то, что она может вынести то, от чего дуб треснет. За тишину в ее сердце, когда вокруг война.

Дзингу кивнула. Опора и Тишина. Тюай не был опорой. Он был тенью старого мира.

Вдруг воздух за окном взорвался криком. Она «увидела» Варга — не в видении, а в реальности духа. Он стоял на Пределах, на костях миров. Он рвал зубами собственное запястье, и его кровь лилась на камни — жертва тем, кто старше богов.

— Эй вы! Те, на чьих костях стоят Пределы! Слушайте меня! — гремел его голос в ее голове.

Дзингу поставила чашу на перила. Она поняла: время созерцания рыбок закончилось. Она слышит мысли людей, она видит намерения звезд. Она — рабыня, ставшая владычицей, девочка, ставшая бездной.

— Я слышу тебя, Варг, — прошептала она, и в ее глазах отразилось не солнце, а холодные пески ее вечного кошмара. — И я принимаю этот вызов. Одзин родится. И его Дхарма будет написана кровью — и черной, и золотой.

Она сделала шаг к выходу, и серебристые нити судьбы, до того путавшиеся под ногами, вдруг натянулись, превращаясь в струны, на которых она собиралась сыграть свою великую и страшную симфонию. Грядет поход. Грядет кровь. Грядет вечность.

цуегогггшукншунш

Варг остановился. Снег под ногами более не пел — он хрипел, раздавленный тяжестью судьбы. Присев на корточки, Варг долго возился с обледенелыми веревками, выпутываясь из снегоступов, точно сбрасывал старую кожу, ставшую слишком тесной для его новой, грозной сути. Когда он выпрямился, перед ним, словно из завитков метели, соткался человек.

Рыжая борода, пахнущая кислым элем, щит, обитый потрескавшейся кожей, и меч — тупой, тяжелый, приземленный. Человек не бил. Он замер, завороженный тем холодом, что исходил от странника.

— Кто ты? — голос рыжебородого дрожал, как струна, на которой играет ветер.

— Странник, — ответил Варг. Собственный голос показался ему чужим, высеченным из донного льда. Он удивился, что всё еще помнит язык живых. Ведь тот старый нойда, в чьем бубне он когда-то заточил тени, был мертв уже столетия, хотя и продолжал верить в свою жизнь, читая ее по заячьим следам в вечной пустоте.

Псы, охрипнув от ярости, внезапно перешли на тоскливый вой. Трэли — тени в человечьем обличье — вжимались в щели, чуя неладное: так звери чуют приближение ледника. Рыжебородый качнулся, обдавая Варга парами перебродившего меда.

— Пр… проходи, — он нелепо взмахнул мечом, и сталь с жалобным звоном ударилась о бревенчатую стену.

Варг вошел.

В доме было душно. Это была духота самой жизни — густая, липкая, перемешанная с гарью очага и испарениями тел. Здесь пахло так многоголосо, что Варг на миг ослеп от запахов: брага, кислый хлеб, сырое мясо, подгнивающая солома. И над всем этим — запах молока.

«Не обязательно убивать всех...» — прошелестело в его сознании голосом Вёрда, или, быть может, это был шепот императрицы Дзингу из ее далеких, залитых солнцем покоев.

На широкой лавке, под медвежьей шкурой, догнивал старик; его босые ноги казались вытесанными из желтого дерева. Старуха пряла пряжу — бесконечную нить серой боли. Толстая девка качала младенца, и когда тот закричал, она, не глядя, ткнула ему в рот сосок, крупный и темный, как перезревшая виноградина. Жизнь здесь текла медленно, как смола, цепляясь за каждый вздох, за каждый глоток похлебки.

Варгу протянули чашу. Хлеб в его руке казался камнем из иного мира. Он ел, чувствуя вкус чужого бытия, вкус дхармы, которая вот-вот должна была преломиться.

Дети бегали вокруг, толкаясь и смеясь, не ведая, что между ними бродит Смерть, одетая в соль и сталь. Один ребенок — серые глаза, чистые, как предрассветное небо, — застыл у ног Варга. Крохотная ручонка потянулась к его косам, дернула.

— Отпусти, — попросил Варг, и его голос был тише падающей снежинки.

— Холодный, — озадаченно произнес ребенок, касаясь ладонью руки Варга. — Совсем холодный.

И в этот миг огонь в камине дрогнул и осел. Тени на стенах выросли, обретая клыки. Собаки за стеной завыли так, будто в мир вошел Волк-Пожиратель. Младенец зашелся в крике, и девка уже не баюкала его — она трясла его с внезапной, дикой злобой, и лицо ее в сумерках стало маской из Йабми-аимо.

— Кто ты такой?! — рыжебородый навис над Варгом. Хмель выветрился, оставив лишь животный ужас. Его единственный глаз — левое веко было грубо зашито суровой ниткой — налился кровью. Шрамы на щеках побелели, как кости.

— Нойда, — сказал Варг, и в этом слове звякнули все невыплаканные слезы севера.

— Нойда? Где твои олени? Где твой бубен? — человек издевательски оскалился, но рука его судорожно сжала рукоять меча.

— Издохли. Потерялся, — Варг улыбнулся. Эта улыбка была страшнее его мечей. — Я пришел не колдовать. Я пришел завершать.

Люди медлительны. Для Варга, чье восприятие теперь было сродни полету стрелы, рыжебородый двигался, как в густом меду. Он видел, как человек достает мешочек, как высыпает на ладонь травяную труху, как дует — отчаянно, суеверно.

Серый рой пыли окружил Варга, точно злые зимние пчелы. Неприятно. Мелкая магия смертных, пытающихся заговорить лавину.

А затем время раскололось.

Рыжебородый занес меч, но Варг уже не был человеком. Он был функцией. Он был Одзином. Его клинок вошел в подмышку врага с мягким, чавкающим звуком, проворачиваясь и выпуская на волю темную реку жизни. Кровь плеснула на стол, пропитала недоеденный хлеб — последнее причастие этого дома.

Крики. Визг. Они кидались на него, охваченные безумием, и напарывались на его мечи, которым внезапно стало тесно в этих четырех стенах.

*«Воины станом

стали чеканным...»* — зазвучало в воздухе, само небо запело устами Варга.

Копья летели в него, но, не достигнув цели, бессильно падали к ногам, ломаясь, как сухие ветки. Кровь — вязкая, скользкая, горячая — теперь была везде. Она хлюпала под сапогами, она пахла железом и солью.

*«… сети из стали

остры вязали...»*

Это не была битва. Это было плетение. Сети, сотканные Варгом из ярости и долга, рвали людей на части, точно тухлую рыбу. Они рассекали туман их жизней, превращая страх в тишину. Пламя в очаге съежилось, боясь коснуться того, кто когда-то был волчонком, а теперь стал пастырем теней.

*«… Гневалось в пене

поле тюленье...»*

Варг стоял посреди дома. Тишина наступила внезапно, такая глубокая, что слышно было, как падает сажа. Старик под медвежьей шкурой больше не дышал. Струйка молока из опрокинутого жбана смешивалась с красной лужей у порога.

Варг посмотрел на свои руки. Они были красными. Но внутри, там, где раньше болело и ныло, теперь была лишь бесконечная, сияющая пустота.

Дхарма севера была проста: чтобы наступила весна, старый лес должен сгореть. Чтобы родился Бог, человек в нем должен умереть тысячу раз.

Он вышел из дома. Метель услужливо заметала его следы. Где-то далеко, на краю сознания, Дзингу закрыла книгу, и пески в ее часах замерли. Вёрд улыбнулся и растворился в первом луче холодного северного солнца.

Одзин шел к морю. За его спиной догорал дом, догорала эпоха, догорала сама память о боли. Перед ним лежало «поле тюленье» — безбрежное, свободное и чистое, как первый день творения.

=--=-=-=-=-=

Огонь всё-таки погас. Он не просто затих — он отступил, словно испуганный зверь, выдохнув напоследок куцые, серые дымы, в которых еще корчились призраки уюта. Темнота, ворвавшаяся в дом, не была отсутствием света; она была плотной, осязаемой субстанцией, кишевшей движением. В ней жили хрипы, визгливый, режущий душу младенческий плач и скулёж раненых — звук, в котором сама жизнь признавала свое поражение.

«Не обязательно убивать всех…» — шептал голос в его голове, похожий на шелест страниц в библиотеке Борхеса, где каждая буква — это прожитая зря судьба.

Но Варг убивал.

Он шел вдоль ряда лавок, и его движения были лишены человеческой гневливости. Это была работа жнеца, геометрия абсолюта. Он рубил, колол, резал, стирая «змеиный след» чужого голоса с черного полотна этой ночи. Каждый удар был точкой в предложении, которое мир писал слишком долго и слишком бездарно. Варг не мстил — он редактировал реальность, возвращая ей первозданную тишину.

*… блистали раны,

что стяги бранны...*

Стихи Сапковского сплетались с эсхатологией Толкина. Каждая вспышка стали в сумраке была подобна молнии в начале времен. Так было правильно. Дхарма — это не милосердие, это соответствие. Варг дал слово, и теперь боги, чье молчание веками весило больше, чем горы, должны были признать: Варг Безымянный перерос свое имя. Он стал их инструментом. Он стал их эхом.

Он задержался до самого рассвета, пока серое небо не начало сочиться холодной, лимфатической белизной. Пришлось убивать всех. Собак, чей лай был чересчур преданным; коров, в чьих глазах отражалась тупая вечность; злого быка, в жилах которого еще бродила ярость древних туров. Овец. Трэлей. Последние пытались бежать, но их бег был лишь коротким танцем марионеток на оборванных нитях. Они зарывались в сугробы, надеясь, что снежная утроба земли скроет их от того, кто пришел забрать долги. Но снег был лишь саваном, который Варг заботливо подтыкал под их застывшие тела.

— Ну, теперь ты доволен? — спросил Вёрд.

Он стоял у порога, его фигура казалась вырезанной из ночного кошмара Майринка. Вёрд помогал запереть двери дома, превращая его в огромный гроб.

— Легче стало? — в голосе тени слышалась ирония Юнговского архетипа, столкнувшегося с собственной завершенностью.

— Нет, — ответил Варг. — Крови… слишком много.

Эхо подхватило его слова, преображая их в рев. Это был не просто звук — это был стон тектонических плит. Рев разрастал по долинам, опрокидывая волны ледяного океана, высвобождая плененные кости из донного ила. Мертвецы вставали повсюду — те, кто пал тысячу лет назад, и те, кто уснул вечным сном только что. Они поднимались, чтобы тут же рассыпаться прахом под тяжестью осознания: их время истекло.

— Нагльфар идет к чертогам Хель! — вскричал Вёрд, и в этом крике послышался безумный хохот Булгаковского Коровьева, смешанный с тоской Гэндальфа на мосту Казад-Дум.

Тени падали на камни, извиваясь, как живые существа. Они лизали красную, дымящуюся варжью кровь, которая капала с его мечей. Они дрались за каждую каплю жизни, а некоторые, самые дерзкие, тянулись к его собственным ранам, пытаясь причаститься к этому черному божеству.

— Час настал, славные эйнхерии! К бою! — Варг не кричал, он провозглашал закон.

Он впечатал пятки в трухлявые, покрытые инеем бока жеребца Ровы. Конь, чей скелет просвечивал сквозь призрачную шкуру, взял в галоп. Это не был бег по земле. Это был полет по эфиру, взбиваемому копытами в белесую, болотную взвесь небытия. Туман поднимался выше, полз по каменным отрогам, устремляясь прямо в разверстую глотку Фенрира, над которой, как последняя надежда утопающего, повисла тонкая, вибрирующая струна моста.

Биврёст еще держался. Но в нем больше не было радуги. Он был серым, как пепел сожженных миров, и прозрачным, как слеза Робин Хобб над прахом своих героев.

Варг скакал по этому мосту, чувствуя, как за его спиной схлопывается пространство. Нет больше Севера. Нет больше Юга. Есть только бесконечное «Я», которое должно уничтожить себя, чтобы стать «Всем».

В этом был фундаментальный ужас: осознать, что ты — единственный актер в театре, который сам же и поджег.

Метафизика боли сменилась метафизикой тишины. Варг-Одзин летел вперед, туда, где за краем Биврёста его ждала великая Пустота, Гиннунгагап, единственное место, где бог может наконец-то закрыть глаза и не видеть своего отражения.

Конь заржал, и этот звук стал финальной нотой симфонии. Тьма впереди была не концом пути, а началом новой, еще не написанной главы, где не будет ни слов, ни имен, ни крови. Только вечное, магическое «Быть», вибрирующее в пустоте, как забытый аккорд на лютне Ротфусса.

Варг исчез в сером свете, и мост за его спиной рассыпался алмазной пылью, навсегда отрезая живых от их создателя.

Он просто приходил напомнить некоторым, что все в бездне — игра. Кроме страданий.

Боги страданий были стерты из игры навсегда.

Как любил говорить его синистр — "Боль не шутка. Могу доказать с двух ударов..."

Тому, что плодилось здесь и распространялось по мирам двух ударов было мало. Нужен был полноценный урок.