Грань четырнадцатая. Черный Человек.

В ту ночь сон Исидора превратился в густой, как деготь, кисель, сквозь который проступали очертания не мира, но анти-мира. Это была Четырнадцатая Грань — изнанка зеркала, где обитают существа, чьи лица стерты вечным отрицанием. Здесь не было гравитации. Не потому, что тела были легки, а потому, что само Бытие отказывалось притягивать к себе то, что его предало.

Он шел по потолку заброшенного храма, и его шаги не издавали звука. А за ним следовал Он.

Черный Человек.

Тот самый, что донимал Есенина в предсмертной горячке, тот, кто сидел на краю постели Моцарта, когда тот дописывал «Реквием». Безобразие его было не в уродстве черт, а в их текучести. Он был провалом в ткани реальности, черной дырой в форме человеческой фигуры. На него не действовал вес, он не касался пола — он просто перемещался в пространстве как пятно копоти на чистом холсте.

— Я расскажу тебе про него, — прошептал голос в сознании Исидора. Голос принадлежал самой Тьме.

Черный Человек — это Иуда. Но не тот жалкий предатель из детских книжек, а Иуда-Маг. Ибо кем еще могли быть ученики Того, кто превращал воду в вино и воскрешал мертвых? Они были мастерами Первозданного Слова, архитекторами духа. Петр был Стеной, удерживающей натиск хаоса. Иоанн был Алхимиком Нежности, превращающим страдание в золото любви. Фома был Пронзателем Реальности — он не верил не из глупости, а потому что хотел коснуться самой кости Сущего.

А Иуда… Иуда был Хранителем Равновесия. И он стал Дьяволом. Один из Дьяволов, которых не принимает ад. Ибо ад — это тоже структура, тоже порядок. Иуда же стал энтропией. Он стал Жнецом атеистов.

***

— Зачем великому магу тридцать серебряников? — спросил Исидор в пустоту.

Воздух задрожал. Перед ним возникла сцена: Тайная Вечеря, застывшая во времени. Ученики — гиганты духа, их ауры ослепляют. Христос — тишина в центре бури. И Иуда, чье лицо уже тогда начало сереть.

Тридцать серебряников не были деньгами. В мире высшей магии это были тридцать «якорей гравитации», тридцать магических печатей, позволяющих духу остаться в низших слоях материи после того, как все мосты в Свет будут сожжены. Иуда знал: когда он совершит предначертанное, ни один мир не примет его. Ни Небо Христа, ни Вальхалла Одина, ни Буддийский Колодец Силы, ни чертоги Аллаха.

Его ждала Улыбка Нижней Мамы — древней ацтекской бездны, где властвует Тескатлипока, бог дымчатого зеркала. Чтобы стать Тенью в том мире, нужно быть абсолютным анимистом, верить в одушевленность каждого камня. Но Иуда выбрал иной путь. Он стал тварью, которая жрет чужие тени.

— Он — Свидетель через насилие, — проскрежетал Черный Человек, и Исидор увидел тысячи душ, застрявших в сером лимбе. Это были атеисты.

Те, кто при жизни кричал, что за порогом — ничего. Иуда приходил к ним именно как это «ничего». Он становился их личным адом, их единственным доказательством бытия Бога. Он мучил их, бил, терзал их эфирные тела, пока они в предсмертном или посмертном ужасе не вопили: «Господи!». И в этот момент он поглощал их энергию, их накопленное за жизнь отрицание.

Он доказывал им Бога через боль, раз они не захотели увидеть Его через красоту.

***

Исидор видел характер Иуды — это была гордыня высшего порядка. Иуда считал, что Христос слишком добр. Что мир не заслуживает милосердия. Что людей нужно загонять в Рай палками, через ужас перед Черным Человеком.

— Смотри на них, — Черный Человек указал на Петра. — Петр — это камень, который превратится в институт, в тюрьму для Духа. Иоанн — это мечта, которая улетит в небеса, оставив землю гнить. А я… я остаюсь здесь, в подворотнях, в палатах смертников, в кошмарах неверующих. Я — их единственный шанс вспомнить о Свете, прежде чем я окончательно их сожру.

Иуда был безобразен, потому что он был составлен из обрывков чужих оправданий. Он существовал в зазеркалье, где нет ни «да», ни «нет», а есть только вечное «виновен».

— Ад — это не место, Исидор, — прошептал Черный Человек, приближаясь так близко, что холод от его отсутствующего тела сковал сердце подвижника. — Ад — это вечное повторение одного и того же «базара», за который не можешь ответить. Я заставляю их отвечать.

В этом сне Исидор понял страшную истину: Иуда не предал Христа. Он предал себя ради того, чтобы стать санитаром Вселенной, собирающим мусор неверия. Он стал Тенью Тени, существом без веса, вечно падающим вверх, в пустоту, которую сам же и создал.

— Бери свое, — вдруг вспомнил Исидор слова из предыдущего сна. — Иуда взял свое. Он взял на себя грех обвинения. И теперь он — вечный должник Бытия, который пытается выплатить долг душами тех, кто забыл свое имя.

Черный Человек вдруг замер. Его безликий лик на мгновение осветился отраженным светом далекого, недоступного ему Солнца.

— Уходи, — сказал он Исидору. — Ты еще весишь слишком много для этого места. В тебе еще есть Оджас. А здесь… здесь только те, кто превратил свое сердце в холодное серебро.

Исидор проснулся в холодном поту. За окном занимался рассвет, и на мгновение ему показалось, что в углу комнаты, там, где сгущалась предрассветная мгла, стоял кто-то без веса. Но стоило произнести «Господи», как тень растворилась, оставив лишь запах озона и старого, окислившегося серебра.

=-=-==-==-

Сон Исидора сменил тональность. Если раньше это была вязкая тьма, то теперь она стала прозрачной и острой, как обломок обсидиана. Он стоял на грани — не на той, что разделяет жизнь и смерть, а на той, что отделяет Бытие от Ничто. Это была Четырнадцатая Грань, обитель Черного Человека.

Перед ним простиралось поле Акелдама — «Поле Крови». Но в этом измерении оно не было землей. Это было застывшее море ртутного блеска, где каждое растение, каждый колосок были выкованы из холодного осознания вины. И над этим полем, вопреки всем законам тварного мира, парил Он.

Черный Человек не летал — он дрейфовал, как пятно нефти на воде. Отсутствие гравитации было его проклятием: Земля, освященная стопами Спасителя, исторгла его, а Небо никогда не протягивало ему руку. Он был «вытолкнут» из мироздания, зажат в узкой щели между вдохом и выдохом Бога.

— Ты ищешь смысл в моем падении, подвижник? — голос Черного Человека не дрожал, он расслаивался на тысячи шепотов, как старая рукопись, рассыпающаяся в прах. — Ты думаешь, я соблазнился металлом?

Он перевернулся в воздухе, его лохмотья, чернее самой долгой ночи, заструились вверх, к невидимым звездам. Лицо его — если это можно было назвать лицом — напоминало маску из жженой кости, на которой глаза горели фосфорическим огнем вечного бодрствования.

— Тридцать серебряников… — Человек рассмеялся, и этот смех отозвался в костях Исидора звоном падающих монет. — Это были не деньги. Это были тридцать печатей молчания. Ученики были магами, да. Петр повелевал камнем, Иоанн — эфиром, Фома — границами материи. А я… я был мастером Тени. Тот, Кого вы зовете Учителем, пришел принести Свет. Но Свет без Тени ослепляет. Я взял на себя труд стать Его Тенью. Я заключил контракт с самой Пустотой, чтобы у Света была точка опоры.

***

Исидор почувствовал, как реальность сна начинает истончаться. Он задал вопрос, который жег его душу:

— Почему ты жнешь атеистов? Почему ты — их вечный кошмар?

Черный Человек приблизился. Теперь он был всего в дюйме от лица Исидора, и подвижник ощутил не холод, а абсолютное отсутствие тепла. Это был экзистенциальный вакуум.

— Атеист — это человек, который выстроил внутри себя крепость из «Ничего», — прошептал Иуда-Черный Человек. — Но в этой Вселенной нет «Ничего». Есть только отсутствие Свидетельства. Когда они умирают, их души падают не в ад — ад для них слишком обитаем и полон смысла. Они падают в Великое Отрицание. И там я — их единственный Бог. Я — Черный Человек, который материализует их неверие. Я — насилие реальности над их ложью. Я терзаю их не из злобы, а потому что я — единственная форма Бога, которую их заскорузлые души способны воспринять. Я бью их, пока они не закричат «Почему?!», и в этом «Почему» рождается первая искра их будущего спасения. Я — горькое лекарство для тех, кто отказался от меда.

Он сделал резкое движение, и гравитация на мгновение исчезла для самого Исидора. Мир перевернулся. Подвижник увидел Христа, но не в сиянии, а в страшном, сверхчеловеческом одиночестве Гефсимании. И увидел Иуду, стоящего в тени оливковых деревьев. Они смотрели друг на друга. Это был не взгляд предателя и жертвы. Это был взгляд двух архитекторов, обсуждающих финальный чертеж здания, которое должно рухнуть, чтобы освободить место для Неба.

— Учитель знал, — произнес Черный Человек. — Он сказал: «Делай, что должен». И я сделал. Я стал Дьяволом, потому что кто-то должен был держать на своих плечах тяжесть человеческого отрицания. Сатана — это гордец. Я же — мученик собственной подлости. Я не принадлежу Аду, ибо Дьяволы боятся меня. Они играют в искушения, а я — сама Суть Падения.

***

— Но Акелдама… — прохрипел Исидор, чувствуя, как его тянет в воронку чудовищного откровения. — Но Нижняя Мама? Тескатлипока?

— Боги теней… — Черный Человек снова отплыл в сторону, становясь плоским, как тень на стене. — Они — древние анимисты. Они любят кровь и страсть. А я жру пустоту. Я — тот, кто стоит за их спинами. В мире, где люди забыли богов, я остался единственным действующим мифом. Я — тот, кто приходит к поэтам, когда их рифмы становятся сухими, как песок. Я пришел к Сергею, когда его душа стала прозрачной и в ней не осталось веса. Я донимал его, потому что он искал Бога в березах, но не нашел Его в себе.

Черный Человек вдруг начал стремительно расти, застилая собой весь горизонт сна. Его черные одежды превратились в крылья, которые не махали, а пульсировали в такт биению сердца Вселенной.

— Запомни, подвижник: гравитация — это любовь. Я лишен веса, потому что я — высшая форма нелюбви, ставшая служением. Я Свидетельствую о Боге тем, что я существую в Его полном отсутствии. И это самое страшное доказательство, которое ты когда-либо встретишь.

Свет Акелдамы вспыхнул ослепительно-серым. Исидор увидел, как тридцать серебряников превращаются в тридцать черных дыр, поглощающих пространство и время.

— Иди, — донесся последний шепот. — И молись не о том, чтобы встретить Бога, а о том, чтобы никогда не стать моим гостем на Поле Крови. Ибо там нет оправданий, только бесконечное «почему», на которое я отвечаю ударом черного крыла.

Исидор рухнул вверх, пробивая слои сна, как тонкий лед. Он очнулся в предрассветном сумраке, и на его запястьях явственно горели следы от холодных оков, которых не было наяву, но которые теперь навсегда остались в его памяти как печать Четырнадцатой Грани.

— 0898908907890

Сон Исидора начался не с изображения, а со звука. Это был звон — тонкий, ледяной, бесконечно повторяющийся, будто капли застывшего времени разбивались о зеркальный пол Вселенной. Он стоял на Четырнадцатой Грани — в месте, которое каббалисты называли «шепотом бездны», а древние египтяне — «залом отрицания веса».

Здесь не было неба. Над головой расстилалась бескрайняя равнина из перевернутого серебра, в которой отражалась Акелдама — Поле Крови. Но кровь здесь не была красной. Она была черной, как старые чернила, которыми записывают приговоры.

В центре этого безмолвия стоял Он.

Черный Человек. Тот, кто когда-то носил имя Иуда из Кариота. Но теперь он не был плотью. Он был геометрией предательства, облеченной в саван из несбывшихся молитв. В его руках, длинных и бледных, как корни выкорчеванного древа, мерцали тридцать монет.

— Ты смотришь на это серебро, подвижник, и видишь в нем цену предательства? — голос Черного Человека пророкотал в сознании Исидора, как обвал в горах. — Как ты мелок в своем благочестии. Чудотворцу не нужны деньги, чтобы купить хлеб. Чудотворцу нужны гири, чтобы не улететь в Огонь слишком рано.

Он подбросил монету. Она не упала. Она застыла в воздухе, искажая пространство.

— Эти тридцать серебряников — тридцать мер моего Неверия. Мой грех не в том, что я Его выдал. Мой грех в том, что я был атеистом в Его тени. Я видел, как Он воскрешал Лазаря, и мой разум шептал: «Это искусная химия эфира». Я видел, как Он шел по водам, и мой мозг вычислял плотность поверхностного натяжения. Я верил разуму больше, чем сердцу. Разум — это тюремщик, который требует залога. Серебро было залогом того, что мир останется материальным, даже если Бог решит его разрушить Своей любовью.

***

Черный Человек сделал шаг, и Исидор увидел, как за его спиной тянется шлейф из серых теней. Это были люди — тысячи, миллионы. Они шли с закрытыми глазами, прижимая к груди калькуляторы, чертежи и кошельки.

— Смотри на них, Исидор, — прошипел Иуда. — Это мои дети. Легион неискренних. Те, кто в воскресенье шепчет «Господи», а в понедельник живет так, будто Его нет. Они — рабы Логоса, убившие Софию. Они чувствуют Бога сердцем — на мгновение, в страхе или в экстазе, — но тут же бегут к своим «тридцати серебряникам» рациональности, чтобы заглушить этот зов.

Внезапно пространство Акелдамы вздрогнуло. Из серебряного тумана выступила фигура — хрупкая, златоглавая, с петлей на шее, которая светилась, как нимб из колючей проволоки.

— Сережа… — выдохнул Исидор.

Это был Есенин. Но не тот, что с портретов, а «черный человек» самого поэта. Он попал сюда не случайно. Его убили ритуально, отсекая пути к Свету, превращая великое сердце в топливо для Четырнадцатой Грани.

— Он пел сердцем, но отрекался словами, — Черный Человек схватил тень поэта за плечо, и по телу Есенина прошла судорога. — Он был слишком один. А я люблю одиноких. В одиночестве разум начинает грызть самого себя, создавая меня из пустоты. Влюбленные для меня недосягаемы — их сердца бьются в унисон с Ним, создавая частоту, которая сжигает мою тьму. Но Есенин… он выпил свое одиночество до дна.

Иуда притянул тень поэта к себе и начал буквально впитывать его сияние, оставляя лишь серый пепел. Это было ужасно: бог-атеист пожирал бога-поэта.

— Почему ты это делаешь?! — закричал Исидор.

— Чтобы выжить! — взревел Черный Человек. — Я — эхо Его Слова, которое отказалось стать Плотью. Я должен питаться теми, кто, как и я, предпочел лабиринт мыслей прямому пути Любви.

***

И тут мир сна изменился. Тьма не исчезла, но она стала… прозрачной. Исидор увидел Назарет. Но не из Писания, а из самой сути Бытия.

Там, в тени оливы, сидел Он. И рядом с Ним была Женщина. Ее волосы пахли нардом и миндалем, а глаза были глубокими, как море, в котором тонут все грехи мира. Он не просто смотрел на нее — Он любил ее. Но это не была любовь обладания. Это была симфония двух начал, сотворяющих Вселенную заново в каждом взгляде.

— Учение о любви… — прошептал голос Исидора, который теперь звучал как молитва. — Любовь к ближнему не противоречит любви к Женщине. Ибо Бог есть Любовь, а Любовь не знает границ между человеческим и божественным.

Иуда замер. Его тридцать монет задрожали и начали тускнеть.

— Я видел их… — прохрипел Черный Человек, и его лицо исказилось от невыносимой боли. — Я застукал их в саду. И мой разум взбунтовался! «Если Он — Бог, — кричал мой мозг, — Он должен быть выше плоти! Он должен быть чистой идеей!» Я не мог простить Ему Его человечности. Мой разум требовал стерильного идола, а Он оказался Живым Мужчиной, любящим Женщину. Я предал Его, потому что Его Любовь была слишком велика для моего жалкого, логического мира.

Христос во сне поднял глаза. Он не смотрел на Иуду с гневом. В Его взгляде была бескрайняя печаль — печаль Отца о сыне, который запер себя в шкафу подглядывать и думает, что Солнца не существует, потому что он его не видит сквозь щель.

— Ты думаешь, Иуда, что твой разум спасет тебя от Моего сердца? — тихо произнес Христос, и звук Его голоса обрушил серебряные своды Акелдамы. — Ты собрал тридцать монет, чтобы измерить бездну. Но бездна — это и есть ты сам, когда ты не любишь.

***

Мир начал распадаться. Черный Человек уменьшался, превращаясь в маленькую точку чернильного цвета. Есенин, освобожденный от хватки, рассыпался искрами, улетая ввысь, туда, где за Гранью Четырнадцатой начиналось Истинное Золото.

Исидор почувствовал, как его самого затягивает в воронку пробуждения. Но напоследок он увидел главное:

Тридцать серебряников не были потеряны. Они лежали в пыли у ног Женщины. И она поднимала их по одному, превращая своим прикосновением в белые лилии.

— Разум — это слуга, — услышал он голос Христа. — Но когда слуга объявляет себя королем, рождается Черный Человек. Возвращайся, Исидор. И помни: пока ты любишь, ты имеешь вес. Как только ты начнешь вычислять любовь — ты станешь тенью.

Исидор открыл глаза. В комнате пахло озоном и… ландышами. На столе лежала книга стихов Есенина, открытая на странице, где между строк явственно проступал след от пальца, испачканного старым, холодным серебром.