Грань первая. Дхармараджа

Грань первая. Дхармараджа

Они пробудились с первыми лучами солнца, на рассвете. Сотворённый мир был ещё сумрачным, зыбким и туманным, а солнце-таким же ласковым и любовным, как всегда. Земля была тёплой, и воздух дрожал от напряжения творческой воли Богов, которая ещё проявлялась, кристаллизуясь, словно последние заклятия; жесты эхом, волнами распространялись ещё в пространстве. Взгляд окинул сад — дерево за деревом, зелёные‑зелёные, сочащиеся жизнью, раскинувшие свои ветви, усыпанные плодами, завораживающие своими цветами. Покрывала землю трава, мягкая и приветливая, изумрудная и тяжёлая; мир на заре пахнул мёдом и металлом, и тот запах, казалось, уже знал, как складывать имена.

На краю сада, где туман ещё удерживал себя за листом, сидел Заратустра. Его голова была наклонена, как у того, кто слышит в невидимых струнах музыку судьбы. Он спросил Ахура‑Мазду. Слово его не было любопытством, но испытанием — ибо и духи, и люди, и боги нуждались в ответе, который мог бы стать законом.

«О, Ахура‑Мазда, дух святейший, творец телесного мира, почитаемый Артой. Скажи мне, был ли я первым, с кем ты вёл беседу, или были до меня те, кого ты впервые обучил своей вере?» — и голос Заратустры шёл, как тень от тени.

Ахура‑Мазда поднял глаза, и в них отражалась не только его свет, но и тяжесть вечности. Он ответил тихо, с той скорбной ясностью, которой обладают вещи, видевшие начало.

«С Йимой прекрасным, богатым стадами, первым из людей, беседовал я до тебя и объявил ему свою веру, призвав его изучать и охранять мои наставления. Но он мне ответил: «Я не создан и не научен тому, чтобы изучать и охранять твою веру».»

Так было начато не только учение, но и первая трещина понимания: дар оказал себе на практике сопротивлением живого, и живущее не сплавилось с назначенным. Уже тогда зародилось то, что потом назовут падением богов — непослушание предназначению; уже тогда начало мерцать то, что из света станет плотью.

После слов Ахуры солнце разрослось — лучи расправились, как крылья, и Господь Всевышний призвал Перворожденных Детей Своих, чтобы сделать им известным то, что станет законом для всех живущих и тех, кто будет ещё рождён.

Господь сказал им величаво, и слова его были как клятва: «У каждого из Вас есть Судьба — предназначение от Господа, данное Вам ещё до Вашего рождения, и в исполнении Господней Воли будет правильно, свято и радостно бытие Ваше. Проклято всё, нарушающее Судьбу, и благословенно всё, что помогает предназначенному исполниться. Счастлив следующий своей Судьбе, и праведен осуществляющий свой Путь, святость и благодать Господня да пребудут с Живущим‑своей‑Жизнью. Так пребудете в Истине и будете совершенны; радостны».

Эти слова легли тяжёлым металлом в сердце мира. Они были началом правил, но не их истиной. Любая заповедь, произнесённая вечно, — лишь руна, пока не сойдет в тела. И боги, услышав, почувствовали, как щемит в них нечто новое: долг, который давит, и дар, который требует отдачи. Некоторые из них смеялись от радости — имелась мимолётная надежда, что теперь всё упряжётся в порядке. Другие же увидели тень: если Судьба дана заранее, кто даст свободу? если назначение — невеста, кто ей будет мужем?

Дхармараджа появился тогда, когда слова ещё дрожали. Имя его — Царь Закона — было и титулом, и судьбой; его лицо было выточено из порядка, а голос — из старой ковки. Он вошёл в круг, не создавая шума, и его шаги были мерны, как удары колокола над гробом времени. Дхармараджа держал в руках ладонь с нитями — не простыми нитями, а тонкими канатами судьбы, которые падали от пальцев его как дождь. Каждая нить сверкала буквой, которую ещё только предстоит назвать, и каждая вела к роли, к имени, к уместу.

Он начал раздавать нити: одному — нить пастуха, другому — нить короля; кому‑то — нить изгнанника, кому‑то — нить ремесленника. И в этот акт раздачи была радость архитектора и ужас художника: для того, кто смотрит изнутри, всё срабатывает просто — предназначение назначено; для того, кто смотрит снаружи, ткань мира становится сетью, в которой живые могут только шевелиться, но не вырваться.

Между тем мир рос: вишни вздрогнули и распустили плоды, звери поднялись с своих мест, первые люди нашли под ногами твердь; воздух наполнился голосами, и мир уже не мог быть только садом — он стал историей. Но в тишине, за спинами созидающих, кто‑то украдкой посадил семя второй силы — ту, что позднее назовут Смертью. Она появилась не как бог зла, но как холод, как ведомое пустое место, которое медленно овладевает голосом. Смерть не была ещё свитой: она была только предчувствием, тенью от тени, которая поджидала тех, кто забудет свою нить.

Дхармараджа видел и это; он почувствовал, как нитки в его руках стали мягче, как будто кто‑то их облизывал. Он узнал запах измены — не от людей, но от богов, которые начали забывать свои первые намерения. Бог стал плотью и утратил мост между собой и именем. Он ходил по ночам среди растений и плакал, потому что помнил, что значит быть светом, и не мог вернуться к тому образу. Так зародилась трагедия: боги, потерявши предназначение, станут смертными и забудут самих себя.

В центре этого сада, у основания величественного дерева, Дхармараджа выпрямился и произнёс: «Пусть каждый, кто услышал, знает: предназначение — выше смертности. Тот, кто пренебрежёт смыслом своей нити, умрёт дважды: телом и именем. Храните нити. Храните Пути. И учите тех, кто забывает».

Так родилась первая заповедь. Она звучала как надежда и как проклятие одновременно. И в ту же ночь, когда мир впервые прикоснулся к своей судьбе, незримая тень склонилась над краем сада, и из её рта вышло слово, не заявленное голосом, а вкрадчивое как соль: «А что если…?»

"А что если" — это зерно тех идей, от которых позднее произошли идеи о власти, о желании пересилить череду назначений, о том, чтобы стать богом не по давлению судьбы, а по собственной воле. "А что если" шевелило нитями, и в их шорохе спрятался первый шёпот независимости — шёпот, который будет вести мир через столетия к бездне собственной амбиции.

В конце рассвета, когда кроны деревьев открыли глаза, и первые люди встали с колен, мир улыбнулся новой форме. Но в этой улыбке притаился холод, и он застонал в груди тех, кто позже станет Бездарем: тех, кто мечтал о светлом, а обрёл тёмное; тех, кто хотел власти над судьбой, а стал пленником собственной бессмысленности.

Дхармараджа остался стоять у дерева. Он видел, как нитки судьбы уплетаются в ткани судеб, и понимал, что даже когда всё будет предопределено, трагедия не отменит свободы выбора — ибо даже предначертанное может быть принято с любовью, а может быть отвергнуто с гневом. Его корона была сделана не из золота, но из обязательств; и на ней не горела ни одна звезда, потому что те, кто смотрят вверх, редко замечают, как теплится свет под их ногами.

Так начался путь, и на нём, как тень за спиной, шла Смерть — не госпожа ещё, а лишь гостья, приглашённая не к столу, но к порогу. И эти двое — Дхармараджа и тень — были первыми свидетелями великой трагедии: того, как Боги могут забыть себя и тем самым породить исчезновение, а люди, взяв в руки ножи любопытства, смогут стать теми, кто снова поднимет меч Истины или подменит его на жалкий нож.

=====-------=====

Ночь была не просто отсутствием света, но тканью, сотканной из забытых снов и первозданного ужаса. Бесконечность, где время казалось застывшим, дышала холодом и ожиданием. Звезды, эти алмазные осколки небесного свода, мерцали с мучительной медлительностью, словно последние вздохи умирающих миров, отражая в себе эхо бесчисленных катастроф. Но в этой бездне, в самом ее сердце, стоял он — И. Его имя было лишь отзвуком, шепотом ветра, который скоро утихнет, погребенный под натиском нового мира. Его взгляд, острый, как кристаллизованный страх, был прикован к багровой ране на теле ночи — второму солнцу. Оно не грело, оно жгло, искажая реальность, напоминая о том, что было утеряно навсегда, о проваленной попытке творения.

Он держал лук, выкованный не из дерева, а из самой эссенции бытия, оплетенный нитями судьбы, столь тонкими, что их мог увидеть лишь тот, кто готов умереть, чтобы понять. Стрелы его были не из металла, а из застывшего света, каждая — пронзительный крик творения, эхо зарождения и гибели. Его Дхарма была проста, но невыносимо тяжела: убить второе солнце. Не ради славы, ибо слава — лишь пыль на могиле, не ради власти, ибо власть — цепи для души. Просто потому, что так предписано. Потому, что иначе хаос поглотит все, включая последние отголоски памяти.

«Квэста, Либра…Куад!!!» — две поджарые пепельные гладкошерстные суки, носившиеся за бабочками по поляне, мгновенно прильнули к земле и замерли.

«Куад!» — первая команда, которой учили боевых и охотничьих церберов — «Исчезни! Затаись! Спрячься!»

Церберы были огромные и были очень дороги ему. Эти две серые суки — единственные щенки выжившие в последнем помете их верной Аимы, которую старший брат Лучника И, весьма глуховатый кузнец Гурмэ, прищемил дверью. Аима ощенилась преждевременно и умерла родами, все щенки родились мертвыми кроме двух, которых И вскормил молоком козы и воспитал для себя. Отец долго ворчал на Гурмэ, но него нельзя долго злиться…Он не слышал как Аима пыталась проскочить за ним в кузню, полакомиться чем то из его харчей, которые Гурмэ всегда держал под своим столом…А ел он вообще сидя на полу, и держа миску в руке. Кто знает, почему?? Стоя Гурмэ только махал своим оглушительным молотом…Но Аиму было жалко до слез всей семье…

"Ненавижу это зрелище," — прошептал Лучник, обращаясь не к кому-то конкретному, а к самой бездне, к безмолвному космосу, который наблюдал за ним. Его голос был хриплым, словно тысячелетиями не прикасался к воде, словно сам был высечен из камня. "Вечное напоминание о провале. О нашей слабости. О том, как даже боги могут ошибиться, заигравшись в творцов. Как они могут потерять себя в собственной тени."

Он натянул тетиву. Пальцы, привычные к боли и напряжению, двигались с отточенной точностью, словно машина, лишенная эмоций. Но под этой внешней невозмутимостью билось сердце, полное горечи и решимости. Второе солнце, казалось, почувствовало его намерение. Оно запульсировало сильнее, его багровые лучи стали агрессивнее, словно пытаясь прожечь небесную ткань, словно умоляя о пощаде или, наоборот, вызывая на последний бой.

"Ты слишком долго здесь, мертвое божество," — прошипел Лучник, и в его голосе звучала решимость, закаленная тысячами битв, тысячами потерь. "Твое время прошло. Мир должен двигаться дальше. Мой путь, путь к совершенству, начинается здесь. Там, где боль отступает, где рождается новая сила. Ты враг, определивший себя таковым по отношению к нам само. А с врагом легко…"

Выстрел. Стрела, сверкнув, как прометеев огонь, достигла своей цели. Второе солнце не взорвалось. Оно содрогнулось, его багровый пульс замедлился, словно смертельно раненый зверь, падающий в бесконечную бездну. И в этот момент, когда мир замер в ожидании, Лучник почувствовал, как часть его души, его света, его бытия отрывается и уходит вместе с угасающим светом. Первая жертва. Первый шаг к совершенству, к той бездне, что станет его истинной природой, его величайшим творением.

«Пусть на небе останутся только друзья и возлюбленные…» — прошептал Йима, глядя как свет второго солнца угасает…

С первыми проблесками рассвета, когда роса на первозданной траве заиграла тысячами искр, явилась она. Алессиа. Не имя, а титул, что эхом звучал в космической тишине, как сама песнь творения, как первый вздох нового мира. Отверзающая Рождение. Ее появление было подобно первому вздоху новорожденного мира, первому удару сердца, разбившему вечную неподвижность. Она была чистым потенциалом, изначальной материей, ждущей, чтобы принять любую форму, любое бытие, любой импульс жизни.

Ее сущность была безгранична, как само воображение, как мечта. Она была полем, жаждущим семени; водой, готовой стать океаном; воздухом, стремящимся наполниться ветром, который приносит жизнь. Ее прикосновение было магией, пробуждающей скрытое, дарующим начало тому, что дремало в безмолвии. В ней была мудрость времен, но не знание, ибо знание — это результат, а она была лишь чистым, необузданным началом, обещанием бесконечных возможностей.

"Он сделал это," — прошептала Алессиа, ее голос был подобен шелесту первых листьев, падающих в тишине. Она смотрела на угасающее второе солнце, на рану, которая, возможно, станет источником новой силы. "Он сделал то, что должно было быть сделано тысячелетия назад. Путь в Мидгард открыт. Теперь пришло время собрать осколки и сплести новую реальность. Реальность для Имраэля."

Она подошла к Лучнику, который стоял, изможденный, но не сломленный. Его плечи были опущены, но в глазах горел слабый, но упрямый огонек. Его жертва была велика, но ее смысл только начинал раскрываться.

"Твоя Дхарма исполнена, Лучник," — сказала Алессиа, протягивая руку. Ее пальцы, тонкие и изящные, коснулись его лба. "Но это лишь начало. Настоящее сражение еще впереди. Здесь, внизу. Там, где начинается история вашего рода, история Имраэля. Там, где он должен найти свое место, свою любовь, свою истинную сущность."

Он кивнул, не в силах говорить. В этот момент он почувствовал, как в нем зарождается что-то новое — не только боль утраты, но и предвкушение. Предвкушение пути, который приведет его к …Бездне?.. Бездарю?! … к пониманию себя, к перерождению.

В кустах послышался звон колокольчика…Следом за Алессией, как эхо за голосом творения, явилась она — Корова. Не просто животное, но символ изобилия, мать всего сущего, сама суть Дарения. Ио. Ее вымя было полно не молоком, но чистыми, живыми энергиями, вскормившими первые звезды, первые планеты, первые дыхания жизни. Ее молоко было рассветом, днем и закатом, вечным круговоротом, питающим все, что появлялось в этом, только что рожденном, мире.

Она подошла к раненому второму солнцу, и из ее глаз, глубоких, как озера первозданного рая, потекли слезы. Чистые, как роса, они падали на землю, превращаясь в реки, наполняющие жизнь. А из ее вымени, словно из священного источника, полилось новое молоко. Молоко, которое могло исцелять раны, давать силу угасающим звездам, и насыщать не только тела, но и души, наполняя их надеждой и любовью.

"Не печалься, Лучник," — прозвучало в голове Йимы, обращенное к нему, наполненное материнской нежностью слово Ио. "Каждый конец — это новое начало. Твоя жертва не будет напрасной. Она станет семенем для нового мира, для нового пути. Пути Имраэля. Пути, где он обретет себя и найдет истинную любовь."

Алессиа протянула каменную чашу и зачерпнула молочного света меж рогов Ио, и наполненную этим живительным молоком дала ее Йиме, Имраэлю…. "Выпей. Тебе предстоит долгий путь. Путь, который начнется в Пиренеях. Путь, где ты встретишь тех, кто будет тебе дорог. И где ты обретешь свою новую семью, продлишь свой род, найдешь ту, что станет твоей истинной женой."

Имраэль, хотя его имя еще не было произнесено, ощутил, как в нем зарождается новая сила. Он принял чашу и сделал глоток. Вкус был странным — смесь меда, росы и чего-то еще, неведомого, но глубоко родного. Он почувствовал, как его тело наполняется жизненной энергией, а в душе зарождается решимость. Он чувствовал, как в нем просыпается любовь, предвкушение близости, жажда той, что была обещана ему.

В ту эпоху, когда мир только обретал свой облик, у подножия первых, еще не названных гор, жила семья. Семья Имраэля. Ну как Имраэля… Семья его Отца, Виграма…Имя Имраэль еще не обрело своего полного звучания, но уже носило в себе эхо великого предназначения, отголосок грядущих подвигов. Он был сыном тех, кто помнил. Помнил времена до второго солнца, помнил времена, когда боги еще не стали тенью самих себя, когда любовь была силой, способной творить миры.

Его отец, человек, чья стать напоминала древние деревья, а мудрость — глубину океана, подошел к нему. Его руки, сильные и покрытые шрамами от работы в кузнице, мягко легли на плечи сына.

"Сын мой, Имраэль," — произнес отец, и в этом звуке было столько тепла, гордости и нежности, сколько Имраэль никогда не слышал. "Ты принял великое бремя. И ты справишься. Я знаю это. Твой путь лежит к Пиренеям, в Мидгард. Туда, где начинается путь к Рефаим. Там ты обретешь братьев, и найдешь свою истинную любовь."

Он вручил Имраэлю сверкающий доспех. "Это Доспех Имры. Он защитит тебя. Но помни, истинная защита — это не сталь, а мудрость и любовь. Это то, что ты обретешь в своем путешествии. И та, кто полюбит тебя, даст тебе силу, превосходящую силу любой брони."

Имраэль взял и надел доспех. Он был легким, как перышко, но ощущался как вторая кожа, пульсируя тихой, но уверенной энергией. Он почувствовал в нем отголоски тех, кто жил до него, тех, кто боролся, кто любил, кто побеждал. Он почувствовал отголосок самого Имры, одного из Изначальных Богов, его силу, его защиту, его страсть к Жизни. Его душу…

"Я сделаю все, что в моих силах, отец," — ответил Имраэль, его голос был молод, но уже нес в себе оттенок решимости и предвкушения.

Он знал что в этом доспехе он не победим. Это знали все…Единственное чего никто кроме его семьи не знал — кто такой был этот Имра…И из чего сделаны его легендарные доспехи…Бог и бог, изначальный и изначальный…Мало кто орудует молотом, мало кто задает вопросы…

В ту эпоху существовало два мира, два типа женщин. Те, кого называли "Женщинами" — бесстрастными, вечными, хранительницами порядка, чья красота была холодна, как лунный свет. И "Наши Женщины" — рожденные от земли, от крови, от страсти, чья красота была горяча, как полуденное солнце.

Мать Имраэля, женщина с глазами цвета весеннего неба, подошла к нему. Ее прикосновение к его щеке было столь наполнено любовью и болью, сколь тысяча слов не могла бы передать. Она передавала ему не только свою силу, но и свою печаль, свое понимание жизни, свою страсть.

"Иди, сын мой," — прошептала она, ее губы коснулись его скулы. "Найди свой путь. Найди свою Дхарму. И помни, что даже в самой долгой ночи есть звезды, которые укажут тебе дорогу. Ищи Мириам. Она будет ждать тебя. И когда вы встретитесь, помни, что настоящая любовь — это та, что заставляет душу гореть, а тело — трепетать. Не бойся этой страсти, она — твой дар."

Ее объятия были теплыми, полными нежности и скрытой силы. Имраэль чувствовал, как его сердце сжимается от любви и страха. Он знал, что прощание будет долгим.

Дни, проведенные в родном доме, пролетели незаметно, наполненные не только подготовкой к пути, но и глубокой близостью с родителями. Имраэль помогал отцу в кузнице, ощущая тепло металла и его податливость под ударами молота, словно тело любимой женщины. Мать же, рассказывая о звездах, о Мириам, касалась его руки, и это простое прикосновение вызывало в нем бурю эмоций. Их взгляды встречались все чаще, мать начинала смотреть на него как на мужчину. Все женщины рода начинали видеть в нем мужчину. Именно поэтому в 14 лет он должен был покинуть Дом Отца. Здесь все женщины принадлежали ему. Три жены, три дочери, три жены трех сыновей, решивших возвратиться в дом Отца, и три сестры Отца. Он знал это четко, как и все вокруг. Все женщины его рода были красивы и привлекательны, и он уже около двух лет фантазировал о многих из них. Даже о своей матери…Больше всех о своей матери, Лайалат. И о сестренке Атале. Атала была сестрой по отцу, от сестры матери Анны. Это была первая любовь, чистая и искренняя, как горный ручей, но уже предвещающая бурный океан страсти.

Однажды ночью Йима проснулся от всхлипываний матери…Она смотрела тихо в потолок, по ее щекам текли слезы, он видел это в мерцании свечи, она тихо всхлипывала стараясь не разбудить их с сестрой.

— Что такое Мама? — спросил Йима со сжимающимся сердцем. У нее был жалкий вид. Глаза были красные, щеки пылали тоже…

— Твой отец…— начала она и резко замолчала. Потом ее слезы прекратились, взгляд стал задумчивым.

— Что мама, что мой отец?...

Взгляд Лайалат изменился. Он никогда не видел такой взгляд матери, обращенным к нему, ее И, ее маленькому Йиме.

— Сын ты уже взрослый. Я поучу тебя. Твой отец, он сейчас любит Еву, свою третью жену. Он кончает в нее уже третий раз за сегодняшнюю ночь…Я ревную, чего со мной не было и быть не должно, ибо это недостойно, но я давно не получала столько сколько получила Ева сегодня его огня и любви…Она родит ему дочь. Я вижу это. Вижу это будущее. — она замолчала. Она посмотрела Йиме между ног. Его член окреп от слов матери. Лайла снова смотрела ему в глаза, в них появилась некая тревога и некая …лукавая хитреца…

— Ты уже делал это с собой? Выстреливал семенем в воздух? Оплодотворял пустоту? — она говорила немного смущаясь, с паузами…

Йима не знал, что ответить. Лайла улыбнулась. — Ну будь смелее, мужчина…— она улыбнулась. — Я видела, что ты делал это.

В соседней комнате раздался рык Отца, с другой стороны, в соседней комнате раздался рык Айнара, старшего сына Виграма. Мать закрыла глаза и вздохнула. — Это невыносимо. — произнесла она мелодично и грустно. Она открыла глаза и посмотрела на сына голодной львицей.

— Мужчины льют огонь свой в лона жен своих, как металл в формы, но се не металл, а Дух. Женщины питают сей огонь в своем очаге Духом своим, но се не Дух, а металл. Каждое движение мужа в лоне жены — удар молотом по наковальне, рождающий новую душу. Излияние огня есть творение мира, взращивание и охрана этого огня есть взращивание мира, рождение существа есть рождение мира…

Она, его мать Лайла, протянула руку ему в пах и дотронулась до возбужденного его члена. Йима замер. Он не знал, как реагировать. Да он и не хотел никак реагировать…Сладкое предвкушение горело в его груди и не давало ему пошевелиться. Член пульсировал в такт вискам и сердцу. Мать ласкала его. Ее глаза лучились мягким голубым светом, в которых отражался огонь рыжей свечи. Ее глаза и голос словно завораживали его и гипнотизировали.

Голос ее был певуч и ритмичен. Руки умелы и страстны. Она продолжала… свой урок. А ведь ему еще не было четырнадцати!!!

— Твой отец делает дитя, делает дочь. Он кончил четное число раз. Боже, как же он любит ее сейчас. Айнар делает сына. Это третье извержение. Его любовь к своей Эмме еще сильнее чем у Виграма к Еве, но он останавливается сознательно. Он хочет сына. — ее руки продолжали скользить вверх вниз по члену сына.

— Сердце мужчины подобно осьминогу о многих щупальцах. Он может любить многих. Помни сын — искренность основа всего. И я искренна перед тобой сейчас. Сердце женщины подобно сосуду с одним зубастым горлышком. Если щупальце осьминога проникнет в нелюбящую его женщину — зубы этого сосуда смыкаются, и она откусывает щупальце. Если в любящюю — щупальца разрастаются.

Женщина в один момент времени может любить только одного. Чем большее количество она полюбила и впустила в себя, тем шире сосуд и голоднее, тем больше ему надо что бы наполняться…Если в нее проникает любящий, она сужается, если нелюбящий она растет.

Она прильнула ртом к его члену и двигала своей светловолосой головой вверх и вниз молча в мерцании свечи пока не выпила его семя. Он извергся молча хотя хотел кричать, хотел рычать как отец, когда его пламя оросило горло матери. Четырехсотпятилетняя Лайла подняла свою голову облизнула распухшие поалевшие губы и улыбнулась, глядя лукаво в глаза сыну…Которому не было и четырнадцати.

— Вот ты и мужчина…Сын. — Она смаковала момент, вкус, и каждое слово.

— Это мой дар тебе…Отец убьет тебя если узнает. И меня. Понял молчи.

Молчи и делай…— она потянула его на себя. Он повиновался с трепетом. Она сама вставила его неопавший пламень в себя. — Молчи и двигайся.

Он начал двигаться. Поначалу неуверенно, потом все увереннее. Мать прикусила сначала его плечо, но потом увидела по его глазам и замедлившимся движениям что ему больно и прикусила свою руку.

— Второй рукой она обнимала его, прижимала, ласкала. Он кончил, но семени больше у него не было. Просто как будто член его взорвался внутри живота матери, в ее сладкоприимной утробе.

— Не волнуйся, лев)) — сказала с улыбкой ероша его волосы мать…— Ты не сделаешь мне детей. Я выпила тебя досуха, заранее…Тебе понравилось единиться со мной?) Она улыбалась задорно и открыто. С предплечья что она кусала ручейком текла кровь.

Йиме как будто прибавилось мужества, как будто он стал взрослее на четырестапятьлет и впитал силу всех мужчин матери, как будто братом их стал. Он поцеловал мать в губы, потом в рану на руке, выпил ее крови, и еще раз поцеловал в губы. Потом посмотрел в ее глаза, пристально, властно…Не отрывая взгляда спустился к ее междуножию и поцеловал ее распухший бутон. Нежно. Сладко. И еще раз. И еще. И с языком. Потом поднялся и поцеловал ее в губы. Она стала смотреть на него по-другому, как женщина, не как мать, как самка…Он сел над ее шеей так что его член уперся ей в губы.

— Молчи и делай…— шепотом, с мужественной улыбкой, аккуратно чтоб не разбудить сестру, сказал он, проникая членом ей в рот. Она улыбнулась, закрыла глаза и начала движение своей русой головой. Губы ее были пухлы и благодарны, а русые косы ее тяжело колыхались.

Когда он взорвался у нее во рту, и ее небо напиталось капелькой его влаги, он увидел, что ее глаза на мгновение вспыхнули голубым пламенем. А потом стали спокойными и глубокими как озера, погасли, словно солнца сели в океан… Стало темно. Свеча погасла, но он чувствовал ее улыбку.

Он лег на спину рядом с ней, она легла ему на плечо и зашептала горячо и строго в ухо: " Теперь ты не сын мой, а мой раб, ибо муж мой Виглар. Если я скажу ему что ты сделал он размозжит тебя головой о камни. Йиме стало страшно. Не горько. А страшно. Горько ему стало гораздо позже.

Лайлат продолжала: «Всё пространство в Истмарке принадлежит моему мужу и твоему Отцу Виглару, женщины это пространство, юнец, и пространство голодное и хищное. Сейчас я подыму твое пламя своим ртом еще раз, и буду скакать на тебе как будто объезжая глупого молодого жеребца, поглощая твой огонь и откушу еще одно щупальце твоего сердца. Ты глупец Йима. И я накажу тебя, ибо я тебе сказала, как обстоит дело. Женщины коварны. Я люблю только Виглара, Господа своего, а тебя я обгрызу и выкину, жеребеночек...

Все это время пока она шептала она ласкала его рукой. Ей не пришлось ласкать его ртом, как она думала. Это был первый раз, когда Йима понял, что страх и опасность тоже возбуждают.

Лайла оседлала его, распустила косы и начала свой танец на его члене.

Она капала своей слюной ему в полуоткрытый рот, а он задыхался и не мог дышать иначе, чем ртом. Ее слюна пахла персиками и была похожа во тьме на свет луны.

— Ласкай меня двумя пальцами здесь, юнец. — мать взяла руку сына и приложила к горошине сверху между губ своих нижних уст. — Ласкай нежно и энергично. Лови мой ритм, львёнок. — и она широко и размашисто задвигала тазом вперед— назад и немного насаживаясь каждый раз как будто все глубже на его вроде бы все растущий стержень. Член болел от напряжения, и пульсировал так что казалось вот-вот лопнет. Крови в нем было сейчас больше чем в сердце и в голове вместе взятых. Ее влагалище тоже пульсировало, как будто стараясь выдоить и высосать его, очень плотно облегая и каждый раз тянуло его за член, при движениях назад и вверх.

Лайла все это время кусала себя в ту же рану, что и при первом соитии с сыном, пила свою кровь что бы не пачкать простыни и мычала как Ио, но в руку, не в голос.

Йима дышал ртом что бы не сопеть.

Вдруг Лайлат, мать его и любимая жена Отца, мелко затряслась всем телом на его члене, влагалище ее стало очень влажным, и стало более щадящим, перестало его доить, как будто получило все причитающееся ему сполна. Выделилось много слизи из устья ее сосуда, из самой наковальни. Она сидела на нем без движения какое то время, а потом медленно подалась вперед и соскользнула с его разбухшего члена, проведя сосцами ему по лицу и коварно улыбаясь глядя в глаза. Легла рядом, отвернулась, и сказала только одно слово: «Спи!».

Заснул он только под утро, когда половина птиц отцовского сада уже начало петь.