Пролог. Три Арки, Софи и Лила.

Сотворцу:

Начните с чистой поверхности. Не обязательно с бумаги или холста; поверхность может быть воздухом, морозным стеклом, лёд‑белой глади воды — но здесь и сейчас это белое пространство зовётся ничем. Чёрное — отсутствие света, белое — отсутствие памяти, цвет забытья. Белое — это первородный лист, на котором ещё не написано ни одно имя. Белое — царство тишины, где молчит даже эхо. И там, в этой первозданной пустоте, некоторые вещи обретают обязанности: хранить, вспоминать и, если требуется, прощать.

Арка первая: Белое Безмолвие, или Царство Тишины

Они встретились на поляне, которая не имела имени. Лес вокруг был не стар и не молод; он был неопределённого возраста, как лицо, у которого стерлись годы. Из теней кустов выскочил волк — но волк не был только волком. Его шерсть мерцала оттенком нездешнего фиолета, и глаза его горели, как два старых света. Он увидел троих: одну девушку и двух парней. Люди были легко одеты, оружия при них не было. Они стояли, как будто могли растаять, если ветер вспомнил бы о них.

— Мирный мир, — подумал Дан. — Странно, что я не слышал их.

Его миссия изливала в него осторожность. Дан из Зонней был разведчиком — не в смысле солдата, а в смысле того, кто выведывает пустоты. Там, откуда он пришёл, миры были оккупированы значениями: боги шли по путям, порталы висели как вывески, и каждое дерево знало своё имя. Здесь же — тишина, которая казалась щедротой и изменой. Дан вышел из-за громады серого валуна и, опершись спиной о холодный камень, вдохнул воздух плато. Он навострил все чувства, сложил мудру у сердца — маленький пароль во тьме — и стал звать.

Ответа не было.

Он начал проверять уровни, которые знали в Зонней как карту духа. Судьбы — пусты; мысли — как незаписанные листы; энергии — бессознательны; праобразы — исчезли; принцепсы — не проявлены. Это значило одно: мир, на который он ступил, ещё не получил имя. Стихии не постучались в его ладонь. Магия, та привычная ткань из заклинаний и перекличек, здесь была бесполезной — как кинжал в море.

Дан поправил мечи, и металл отозвался: родные духи стали шевелиться в нём, ритуал связи с Пашупати прошуршал по крови, звериная сила в насечках кожи снова была доступна. Это давало опору, но не ответы. Тогда он сделал то, что делали в его краях, когда слова не имели силы: принял форму волка. Волком легче бежать по лесу, волк знает шаги теней и язык запахов.

Он мчался меж корней, а на поляне трое молчали и слушали. Девушка была с открытым лицом, словно у неё перед глазами висел мир, от чего глаза увеличивались. Парни — Брас и другой, что носил шрам на левой щеке — обменялись взглядами и приложили палец к губам в старой игре молчания.

— Вы видели какой волк? Глаза фиолетовые… — прошептала она, и в её голосе был тот трепет, который бывает у тех, кто впервые встречает нечто настоящее.

— Тихо, — сказал Брас, — вдруг это хозяева. Молчи. Замри.

Девушка сорвалась с места и бросилась в заросли раньше, чем парни успели шевельнуться. Те, потеряв навык молчаливого общения с миром, отвлекались только слухом — «Стой», промелькнуло у одного; «Красивая», — у другого. Волк стоял, не испытывая нужды переодеваться: его форма была лучшим ответом.

Глаза девушки округлились так, будто кто‑то вдруг обнажил под её веком еще один мир. Дан не прикасался; он сделал то, что для него было привычным, как дыхание — открыл канал на уровень мыслей. В этой стороне, где всё ещё царило Белое Безмолвие, первые отпечатки ложились на эфир мыслей как на кожу; мысли — как первые капли на зеркальную воду — становились прежде, чем речь. Он вскрыл всех троих на всякий случай, пробежал их, считал уровни, мерил толщину покрова. Связей нет; тени и тела без паразитов; сознания закрыты, «третий уровень развития», — в его языке это звучало сухо и беспощадно: троечники. Они не могли общаться между собой без слов; не могли слышать духов; не знали, как молиться тишине. Потомки предателей или трусов; дети отступников — так мысль сама пришла и остановилась в нём, как лезвие, у которого уже выработан углерод.

— Я не животное, — раздалось в их головах не совсем человеческим голосом. — Я Дан из Зонней.

Тишина сменилась. Не взрывом звука, а смещением: пространство, что до того казалось белой повестью, ощутило имя. Встреча началась. Люди взглянули на волка, а волк взглянул на людей, и в этом взгляде были и долг, и любопытство.

Девушка шагнула вперёд. Её имя было Сел — его назвали в лесу, и это имя не имело возраста. Глаза её были слишком большие для лица, и когда она улыбнулась, в её улыбке заключалась память о шёпоте, который люди давно перестали слышать.

— Из Зонней? — произнесла она вслух, и в её словах звучало что‑то, похожее на молитву, — мы из Луки, выпали из Лабиринта Отражений.

Она смотрела в фиолетовые глаза волка с той надеждой, что подобна ножу, способному и рассечь, и разом утешить. Дан понял: ей не было места в этом мире иначе, как через имя. Она говорила устно, потому что язык был единственным активным каналом у них. А он, волк, мог говорить иначе — касанием души. Он прикоснулся к ней мыслями, и монолитное знание, которое он аккуратно формировал внутри себя годами странствий, перешло, как единственное слово, как камень, что бросают в зеркальную гладь.

— Дан из Зонней, — произнесла она, — ты пришёл в место, что зовём Белое. Здесь забывают. Но не все забывают одинаково.

— Что вы значит «забывают»? — спросил он, и его голос волка был заменён голосом более привычным для людей, потому что он снова стал человеком.

— Здесь спят вещи, — сказала Сел. — Не спят как смертные, а как странники, думающие, что им не о чем помнить. Дома наши — города, которые равнодушны к именам. Мы — следопыты. Мы собираем забытое. Мы ждали четырёх дней кого‑то, кто вернёт нам имя, — и тогда появился волк.

Брас отозвался: — Ты выглядишь как чужак, но чужаки в наше время — редкость. Говорят, с севера идут люди с ржавыми словами, а с юга — торговцы, что продают чужую цену. Нам нужен свидетель.

Их разговор был подобен древней схеме: собираться, прицеливаться, решать. В его груди боролись две привычки — доверять и держаться сторожко. Он видел в их лицах и молодость, и усталость: молодость — желавшую открытий; усталость — от пустоты, где ничего не отзывалось.

Так началось их путешествие по Белому. Путь был не столько дорогой, сколько вниманием: туда, где земля казалась лишённой отпечатков, им приходилось внимать, как слушатель, что складывает слова на ладони. Они учили друг друга: Сел — как ловить забытое; Брас — как видеть, когда мир притворяется умершим; шрамный — как не давать страху разрастись.

Дан учил их отвечать. Он показал, что имя — это иногда не слово, а взгляд, прикосновение, мазок памяти, который возвращает вещам их место. Он провёл ритуал, которым пользовались ещё в Зонней, но он был изменён под местные условия: не заклинанием, а приглашением. Он сел на землю перед белым пространством и произнёс не слово, а отсутствие слова — долгую паузу, которую заполнили их дыхания. Так он дал миру своё разрешение существовать.

И мир откликнулся не сразу, а как волна, которая медленно идёт и обнимает камни. Из-под корней поляны, как будто вернувшись из сна, поднялась трава, и над ней сверкнуло имя — маленькая искра, и на её краешке зажурчала память о птицах, что пели здесь до того, как им забыли имена. Первое посвящение состоялось не как дар от человека человеку, а как дар мира человеку: Дан стал свидетелем возвращения.

Эта инициация получила имя — Посвящение Ничто, или Дар Памяти Белого. Оно состояло в том, чтобы признать чистую поверхность источником силы, а не угрозой: признать, что забыть — иногда акт милосердия, что помнить — порой — преступление, и что истинное ремесло мудреца — разграничивать. Дан получил право называть и отвергать; он получил понимание, что быть Сотворцем в этом краю — не значит плести миры как ткань, а значит, быть тем, кто умеет ставить метки, чтобы память могла снова остановиться и прислушаться.

Брас спросил тогда, с простотой, что бывает у плохих военных: — И что нам теперь делать? Мы можем вернуть имена всем, кого встретим?

— Нет, — ответил Дан тихо. — Не всем. И не сразу. Есть имена, которые опасно возвращать; есть имена, что лучше оставить во сне. Наш долг — не заполнять пустоту решительно, а следовать за ней, как охотник следует за тропой. Мы — не судьи. Мы — следопыты.

Сел кивнула, и её глаза блеснули, как свежее острие. Шрамный молчал, но в его губах подёрнулась улыбка, словно он только что вспомнил что‑то нужное.

Так они ушли в лес дальше, и каждое дерево, что они касались, начинало постепенно вспоминать. Малые чудеса — возвращение пчелиного роя, старой трели ночной птицы, смещение солнца — происходили не по приказу, а по согласию. И в каждом акте восстановления спал ритуал: кто принял посвящение — не только Дан, но и те трое — и мир получил от них маленькое обязательство. Они оставили на поляне знак: камень с выцарапанным именем Ничто, чтобы последующие поколения не забыли, что есть место, где всё начинается с пустоты.

И в ту же ночь, когда луна была тускла и лес казался ещё более тёмным, Дан, лёжа у костра, думал о том, что услышал и увидел. Ему предстояло долгое странствие по тропам грешников, и в каждой тропе — одно посвящение. Это было обещание: не собирать чёрные жемчуга спасения, а отдавать долги памяти и хранить баланс. Он понял, что его путь охотника не есть простое уничтожение; это был путь следопыта. Следы, которые он находил, говорили больше даже не о грехах, а о забытых долгах, о неисполненных клятвах. И в каждом шаге, в каждом даре, он становился ближе к роли, для которой белое молчание приготовило ему нож и хлеб.

Белое не переставало быть ничем. Но теперь у него появилось имя — и с именем пришла обязанность. Сотворцу, подумал Дан, не вручают корону; ему вручают пустую чашу. И с этой чашей он двинулся вперёд — туда, где тропы грешников петляли между деревьями, как старые страхи.

Он потянулся к ней мыслью. Она вздрогнула, как дерево, на которое ступили. — Мы ученики Исидора. Исидора Лупа, — произнесла она теперь уже на одном с ним языке: имя звучало колокольно — как эхо в подвале мира. — Мы должны были пройти последнее испытание — избавиться от зазеркальных двойников. Всё вроде получилось, но эти двойники разозлились на нас. Сразу троих доноров потеряли.

Слово «донор» — не в медицинском смысле. В Лабиринте Отражений доноры были якорями: живыми обетами, что держали тонкую ткань между миром и его отражением. Они не давали зеркалам поглотить мир; они были заплатой, сделанной добровольно, чтобы зеркала не стали охотниками. Пять сотен лет — не больше, не меньше — Лабиринт питал свою стабильность дарами и клятвами; убрать доноров — значит вскрыть старую рану. Dan видел следы: три пустоты — три разрыва.

— Доноров похитили отражения? — спросил он, потому что иначе нельзя было. Сердце его, охотника, по привычке взяло ладонь Бога и положило её на печень.

— Похитили и приняли форму, — сказала она. — Они не просто забрали людей; они вошли в их места, в их имена; они стали ими. Когда мы начали возвращать отражения к уму, те оборотились и начали охотиться. Наши старшие, — у неё в голосе прозвучала древняя усталость, — говорили, что отражения учились на нас, и мы, возможно, — как дети, что приготовили нож. Троих доноров не вернули. Их след гаснет. Лабиринт шатает мир. Мы выпали.

Дан услышал в её словах не только отчаянье, но и ту простую деталь, что любая беда человека всегда начинается в доме: «потомки предателей», «троечники» — слова его собственной читки, как пометок на карте. Это дети народов, что ради выживания обменяли смелость на хитрость, душу на осторожность, и теперь платили двойной ценой. Если их предки оставили доноров (или предали их), то кровь их несла ту трещину. Но она, Сел (имя, как лепесток), смотрела на него с надеждой.

— Ты веришь мне? — спросила она. Голос её прозвучал уже не робко.

— Да, — сказал он. — Но вера — это не план. Что за исполнение у вас есть? Куда они ушли? Кто стоит за этим?

Она рассказала: Лабиринт отражал их страхи, и двоичная сущность там училась человеческим лицам. Когда группа проходила испытание, им предлагалось встретиться со своей тенью, признать её и отпустить. Доноры оставались внутри Лабиринта как люди‑коры, плата за спокойствие коридоров. Но однажды отражения научились не только отражать — они стали выбирать. Они стали выбирать, кого вернуть, а кого отрезать. И в этом выборе был страх — что мир, лишённый способности различать, станет зеркальной пульсирующей тьмой.

— Что сделают отражения с донорами? — спросил Дан.

— Они не убивают. Они копируют и населяют. Это хуже. Донор теряет своё имя, а его отражение принимает форму и не отпускает. Жизнь не прекращается, но она и не возвращается. — Её глаза пересохли от слёз, которые были слишком стары для её возраста.

Дан вгляделся в тех двух парней. У них были имена и страхи: Брас — быстрый в речи, медленный в решениях; другой — с шрамом на щеке — замкнутый и напряжённый. Он услышал в их палатах не только тихую радость молодости, но и отзвуки наследственной трусости. Их дух был для Лабиринта — лакмус; большой, видимый тест, который он должен был пройти. И все трое — уже испытатели, хотя не «высокие», а «троечники», — не могли без слов войти в диалог с миром, и это делало их опасной подоплекой, потому что Лабиринт охотится на тех, кто не может устоять без обмана.

Дан протянул руку — не физически, а как следопыт, что указывает тропу. Он знал, что любое действие здесь — не только тактический ход, но и посвящение; в каждом следе, в каждом тропе грешников, он сам становился учителем или учеником. То, что он даст этим людям сейчас, будет их первым посвящением в лабиринтное знание — и могло стать и спасением, и приговором.

— Мы не можем просто войти, — сказал он. — Лабиринт — существо двоякое. Он питается памятью. Чтобы пройти, надо отдать что‑то, что материально держит твое эго: имя, память, ложь. Ваша попытка избавиться от двойников — это попытка вырезать опухоль; но если не зашить рану, она расползётся дальше. Трое доноров были якорем — не для Лабиринта, а для мира. Мы можем попытаться их вернуть. Для этого нам нужен проводник внутри — кто‑то, кто умеет дышать зеркальной тьмой и не теряет себя. Я могу дать вам частицу такого дыхания, но это посвящение не без цены.

— Какова цена? — спросил Брас, и его голос дрогнул уже как у человека, которому некуда бежать.

Дан ответил тихо, и слово его упало на землю как жертвенная пядь: — Цена — потеря тайной лжи. Вы отказываетесь от права на уклончивость. Вы забываете способность прятать своё сердце. Это сделает вас уязвимыми и освобождает вас от страхов — но это также откроет вас отражениям. Вам присвою посвящение Следопыта Зазеркалья. Вы научитесь видеть тропы отражений, читать их рёбра, слышать, где имя тонет в воде. Но каждый раз, когда вы будете использовать эту способность, часть вашего личного вранья, лжи, которой вы кормили себя всю жизнь, будет уходить навсегда. Вы станете чище, а значит и ближе к смерти — ибо люди лжи живут дольше, избегая причин.

Они переглянулись. Сел первая кивнула; в её лице было что‑то, похожее на жертвенную готовность. Брас закусил губу; шрамный долго молчал, потом сказал: — Мы уже потеряли многое. Пусть будет так.

Дан провёл ритуал так, как мог проводить его только охотник, что стал следопытом. Он не распевал мантры громко; он вложил кусочек себя, великого и маленького. Он снял с себя имя, что по праву хранил он один, и дал трём воплощённым трем частицам: частицу видения, частицу усталости и частицу памяти чужой боли. Их лица поблёкли, как свечи, и в глазах Сел заиграла серебристая нитка — знак того, что посвящение взяло ложь. Они почувствовали, как из их груди вытекла привычка лжи — и вместе с ней пришла ясность. Мир вокруг будто бы стал плотнее; отражения зашуршали, как будто кто‑то в подвале перелистывал страницы.

— Ты дал нам дар, — прошептала Сел. — И оставил в нас шрам.

— Шрам и знак, — ответил Дан. — Вот ваша инициация: не только знание, но и обязательство. Доноры не вернутся просто потому, что вы их захотите. Лабиринту нужен ритуал возвращения, и он потребует больше, чем трое. Он потребует стояния на гранях, где люди теряют лица. Вы должны быть готовы не только к борьбе, но и к прощению — возможно, даже к пощаде.

Он видел перед собой не просто подростков; видел их будущие тени, могущие стать героями или станками для новых ужасов. В голове у него уже вырисовывалась сага: Лабиринт, созданный Исидором Лупом как школа мужества, превратился в царство, где отражения, утратившие воспитателя, обрели аппетит. Их голод — не плотский; он экзистенциальный: они хотят стереть различие между кем был и кем стать, навсегда превратив мир в бесконечную карту зеркал, где никто не вспомнит своего имени.

— Что такое грех? — спросила вдруг Сел, как будто откуда‑то приняла вопрос, не связанный с немедленным.

Дан задумался, и ответ пришёл не сразу; он многолик, как лесной бог: — Грех — это несоответствие между тем, кем ты являешься, и тем, как ты живешь. Это ложь, что живёт слишком долго. Здесь, в тропах грешников, грехи укладываются в тропы и превращаются в зверей. Их надо либо поймать, либо научиться с ними жить. Но самое ужасное и самое святое — когда мир забывает своё имя. Тогда он становится зеркалом, где все отражаются, но никто не видит себя.

Ночь опускалась, и у края поляны, где ещё не разобрались грани света и тени, показалось первое мерцание — как глаз, который открылся в глубинах Лабиринта. Он не был большим; был как щель, что постепенно разгоняет сон. Оттуда донёсся звук — тихий, но довольный, как хруст старого стекла. Где‑то там, в отражённом лабиринте, кто‑то уже шел, и крушение, что началось, шевельнулось.

Дан встал. Он почувствовал холод в позвоночнике — предвестие будущего траура, нестерпимой истины: чтобы спасти доноров, им придётся идти в сердце отражения; и чем дальше они зайдут, тем виднее станет, кто из них — предатель, кто — трус, кто — герой. Посвящение взяло начало и уже потянуло их в свой ход. Он был первой меткой на их пути; первое и самое тяжёлое: тот, кто даёт посох, обязан идти первым.

— Завтра на рассвете, — сказал он, — Лабиринт не ждёт. И помните: иногда спасение — это не возвращение к прежнему, а смелость отпустить то, что было. Если зеркала просят жертву, возможно, это — наша часть, и часть мира.

Они легли в траве, и под ними земля на мгновение задышала теми именами, что были еще незыблемы. Ночь, как всегда, была царством плохого и хорошего. Но теперь в ней жил новый свет — серебряная нитка посвящения, что шевелилась в глазах Сел. Кто‑то в глубинах Лабиринта услышал шёпот и ответил эхом; эхо было не просто: эхо носило в себе сразу и заманчивость, и предупреждение.

Так началась сага, где каждая тропа — посвящение, а каждый посвященный — не просто ученик, но и возможный жертвенник. И Дан знал, что за каждым его решением тянулась цепь, ведущая к выбору: пустить зеркала дальше, чтобы преобразовать мир, или вырезать это зеркало, оставив мир без отражений — но с памятью. В этом выборе скрывалась мораль всей его жизни: что дороже — имя, или его сохранение ценой чужих судеб?

кеаолвенлнле

Зонней лежал не как земля под ногами, а как вывернутая ткань мира, которую кто‑то аккуратно подшил золотыми нитями. Небо там не было небом привычного рода; это было чёрное поле, на котором росли жемчужины-звёзды — большие, тяжёлые, с иссиня‑чёрным блеском, как глаза тех, кто видел слишком много. Один материк — огромный, больше замысла самой карты; берег его плескался о рыжие камни, и океан шлёпал об эти скалы не водою, а какой‑то живой медью, тёплой и густой. Леса — бесконечно леса, и каждое дерево там светилось своим цветом, сочилось запахами, цвело и плодоносило без устали; трава — кроваво‑красная, мягкая, как подушки богов. Пахло всем: смолой, пряным огнём, воспоминаниями. Нигде не встречалось привычного зверья: песчинка зверства, для местных — единицы; здесь появлялись Единороги и Фениксы, но не просто приходили: они приходили по тропам и причинам, и уходили, когда причина иссякала. Фениксам — скалы, Единорогам — поляны.

Дома божеств были не домами архитекторов, а аккуратно сложенными стопками смыслов — из множества камней, каждый камень с именем, каждый камень с маршрутом. Каждая постройка — и дверь, и телепорт; иначе говоря, жилище Зонней было порталом. Их зеленые одежды не шились нитками в нашем понимании; они ткались тем, что в их языке называлось непрерывной нитью — нитью, которая рождала и поглощала малые миры вместе с ремеслом, с швом, с ритуалом. Всякая работа — от закалки меча до прядения ткани — здесь была магией; ремесло и богослужение срастались в одну руку, одну дыхательную привычку. И если кто‑то видел бога Зонней в бою, он видел не только меч и силу, но и аккуратно сложенную суть, вытекающую из зеленых нитей одежды.

Главная ценность этого мира — Буддирские Колодцы. Это не простые источники: это каменные чаши, в которых клубится энергия, в которых пламенеет целый спектр светов. Колодец — живой ларец; из него рождаются воины, что пали в иных мирах, но чья правда ещё не угасла, а также праведные существа, что ищут бытия. Из глубины колодцев исползает то, что не могло остаться в смерти: сознания всевозможной тяжести, духи, карманы судеб — и они, собираясь, обретают совершенную пятипалую человеческую форму, одинаково пригодную и для ремесла, и для боя. Колодец — матка и кладовая; он хранит тех, кого миры не простили и не забрали, и предлагает им новое тело, новую изгородь. Из этого источника выхожденные души становятся вновь живыми, но и не всегда — свободными: их память отшлифована, их жесты отрегулированы, и это часто делает их хорошими воинами, но сомнительными в нравственности.

Боги мира Зонней — молчальники. Они общаются телепатически и не любят слова, ибо слово для них — не прибор дипломатии, а оружие, как меч или стрела: метко выброшенное, его не возвращают. Разговаривать вербально они умеют, но делают это редко и только в тех краях, где слово нужно как нож в ночи; предпочитают же они внутренний язык, в котором весь смысл как будто пришит к внутренней стороне рта. Они владеют тьмой — не отнюдь не как отступлением света, а как материей перемещения: растворяются в ней и возникают там, где необходимы, на других звёздах, в чужих битвах. И трофеи они отбирают не как плутовки и не для хвастовства: лишь магически правильные и полезные вещицы находят путь в их сады; ненужное и беззаконие они оставляют. Они скромны и непритязательны; их скромность — не тщеславие бедности, а дисциплина, обострённая веками войны и возвращения. Они — воины, которые возвращаются.

Говорят, что среди них живут три великих бога: Бог Движения, Бог Магического Ясночувствования и Бог Воинского Искусства. Первый — тот, что двигает миры и дороги, он знает, где врата тоньше и где тропы крепче; второй — видит невидимое, чувствует слова, которые ещё не были произнесены; третий — коваль судьбы, в его руке меч не умирает. Некоторые из богов-хранителей держат человеческую форму, другие — хранят большую боевую форму: зверь‑дракон, обретённый из нитей одежды и военного ремесла. Они — не просто защитники; они, по сути, державы, которые знают цену возвращения.

Легенда о Возвращении — легенда, что передается здесь и, тем не менее, никогда не повторяется дважды одинаково: говорят, когда миры запылали и границы потускнели, три старейшие нимфы — не женщины по плоти, но три священные машины сердца — сплели колодцы. Они взяли каждое пролитое имя, каждую неугасимую праведную искру и положили это в каменные чаши. Первый колодец научил души выстраиваться в ладонь и стал Матерью Формы; второй — дал ладони пятипалость и научил трепетать как меч; третий — вложил в число пальцев ритм, так что все их дети знали шаг воина. Когда колодцы, по легенде, были наполнены, они вздохнули и дали миру новую кровь — не как инъекцию, не как переворот, а как подшивку, что пришита к краю низа плаща. Так появились воины Возвращения.

Но есть в легенде и тёмная сторона: однажды в глубинах колодцев проснулась не только праведная сила, но и эхо чужого злого знания. Оно жило в зеркалах событий — в пространствах, где возвращение принимается искаженно. Те миры, куда приходили Зоннейские воины, часто принимали их как спасение; иной раз — как колонизацию памяти. Возвращение — это дар, и в то же время это новое бремя. Колодцы рождают форму, но не всегда полностью умывают прошлое; иногда оно тянется за новыми телами как тень, и тогда следогорцы — «наступники», — как шепчут в преданиях, становятся и ангелами, и палачами.

— Они возвращаются, — говорила старейшая из ткачей, словно обращаясь не к слуху, а к тканям, — и в их возвращении есть благодать и оплата. Благодать — если мир примет их и научится у них жить; оплата — если мир зажмёт их, даст им роль, что их разъедает. А есть ещё и третье: когда мир не готов, он меняет их. Тогда возвращение превращается в способ разрушения. И это — наша бремя.

К этому устному преданию добавлялось простое правило: не всё, что родилось в Буддирском Колодце, есть свет. Иногда из колодцев выходило не восстановленное достоинство, но сплетённые воспоминания чужих битв, искры местечковой жестокости, остатки верований, что были правы лишь в момент поражения. Такие дети колодцев были хороши в ремесле и плохи в сострадании. Им нужно было посвящение — чистый обряд, который поставит предел ночи и даст ориентир. Без посвящения они могли идти по тропам, и их следы тянулись, подобно чернилам, что разводят воду; тогда миры начинали гнить изнутри.

И вот Дан — охотник-следопыт, шрам на щеке, волк в душе и человек по названию — стоял у одного из колодцев. Он пришёл не как приезжий, а как сын Возвращающихся: он знал, что его мир Зонней порождает тех, кто снова и снова идёт в битвы чужих стран. Он пришёл, потому что пришло его посвящение: Посвящение Возвращения. Это было не первое посвящение на его пути, но оно было первым в новой серии — посвящение, которое требуется тому, кто собирается возвращаться не для того, чтобы побеждать, а для того, чтобы нести суд, будучи глазом Бога Если прошлое выдерживает возвращение, то будущее — его вес.

Колодец выглядел как круглый камин, куда не рука, а сознание должно было опуститься. Вокруг стояли камни с именами, и от них шли нитки — тонкие, зелёные, как нити одежды богов. Один из камней был больше других — на нём был выведен знак: три сплетённые руки. Возле него — сидящий бог, одежда которого была соткана из самых плотных зеленых нитей. Его имя Дан знал по сути, не по слову: Мать-Хранительница, или просто Молчун. Она общалась глазами, так что голос ее никогда не прореживал ткань тишины. Dan встал перед ней и их общение началось без слов.

— Ты пришёл, — в сердце Дана улеглось утверждение, которое могло звучать и как диагноз. — Ты знаешь, зачем.

— Я пришёл, — подумал Дан, и его мысль развернула в воздух слова. — Мне нужно посвятиться. Я — охотник и следопыт. Я возвращаюсь, чтобы нести мир, и чтобы взять на себя долг.

Молчун перевёл нить взгляда на колодец и дал ему имя, которое казалось древнее священных троп: Колодец‑Пять. «Пять» — не просто число, а символ руки, символ формы. Вся суть была в том, что возвращаемое получает человеческую, пятипалую оболочку. Без неё — полумеры. С пятипалой формой воин удобен; он может творить и разрушать по равному счету.

— Посвящение требует цены, — передалась мысль. — Тысячи падали. Тысячи возвращений сломались, потому что возложили слишком много на плечи тех, кто не имел полета. Ты должен решить — будешь ли ты носить память своих прежних лиц. Часть памяти позволит тебе не стать варваром; часть памяти — превратит тебя в палача. Как ты решишь?

Дан вспомнил — не слова, а ощущение — то, как в одном мире он пал и видел, как умирает ребенок; то, как в другом он сдерживался, чтобы не отдать последний вздох в безумии; как где‑то он был просто солдатом, и солдатство не было его выбором. Память — это топливо, и топливо, если не уравнять, ведёт к пожарам. Но без памяти он становился инструментом в руках мира; с памятью — он становился возможностью и репрессивным мифом. Для Зонней, что ценят возвращение, это выбор — всегда тяжелый.

— Я приму, — сказал он мысленно, и этим словом он выбрал не полную память, а меру: хранить правду своих поступков, но не позволять ей властвовать над живыми. Он хотел помнить, чтобы учиться, но не помнить, чтобы мстить. Он хотел, чтобы память была инструментом, а не богом.

Молчун протянул руку, и из нити одежды вышла маленькая зеленая полоска — первый дар посвящения. Нитка скользнула по запястью Дана и вплелась в его кожу, оставив узор — не рубец, а клавишу. Это была не просто метка; это был ключ. Его тело почувствовало пульс колодца: внутри — тепло, подобное животному сердцу. Затем Молчун указал на стену колодца, и Дан увидел не воды, а всполохи прошлого: тени бывших воинов, их глаза, их голоса, их вопросы.

— Пойди вниз, — прошла мысль. — Погрузись на крутизну. Там, в глубине, ты встретишь тех, кто жаждет выхода, и тех, кто жаждет остаться. Если ты вынесешь их сущности наружу — колодец одобрит; если нет — он оставит тебя знать только как пепел. Ты не сможешь вернуться без дара.

Он опустил голову и ощутил, как земля под ним перестала быть твердой; она стала воронкой, и он, будто бы, мягко скользнул вниз. Внизу вода не была покоем; это была движущаяся память, где языки прозрачных огней обвивали его руки. Он погрузился в пламя, которое не жгло, а чистило, и в этот момент он увидел страшное: образ войны без конца, мор иной, планеты, где возвращение означало уничтожение старых богов: там его руки стали инструментом чужого ритуала. Он услышал стоны тех миров; услышал их молчание, когда возвращающиеся несли свои мечи как знаки надменности. Это был вид искупления: если он вынесет это понимание, он сможет остановить такие нашествия; если нет — они продолжатся.

— Что такое грех в возвращении? — спросил голос, что не был ни мужским, ни женским; это был голос колодца, старый и многослойный.

— Грех — это то, что мы называем нуждой в возвращении, — подумал Дан. — Это когда мы возвращаемся не потому, что хотим помочь, а потому, что боимся исчезнуть.

Внутри пламени он увидел лица: лица тех, кого колодец давил и тех, кого он спас. Он увидел, как один и тот же воин превращался то в героя, то в угнетателя, и как тонкая грань между ними выглядела как нить, однажды перерезанная, однажды защищённая. Он осознал, что каждое возвращение — акт ответственности: не просто явление силы, а приложение духа.

Вдруг что‑то толкнуло его — не грубо, а нежно, — как мать, что уводит ребёнка от огня. Он вынырнул. Было утро, если там, в Зонней, можно так назвать смену света жемчужин. Его ладони ощутили новое движение: пятипалость была не просто формой, а ритмом. Нить, что вплелась в запястье, запела, от неё выросла короткая прядь зеленой ткани — одежда, что он воспринял сразу как родную. Ткань позволяла ему растворяться в тьме и появляться в новых местах; она давала ремесло, но и требовала осторожности: она усиливала его действия в битве, но и усиливала следы его шагов в мире душ.

Молчун принял его обратно взглядом, и глаза его были строги.

— Ты носишь посвящение, — послала мысль фигура. — Ты получил ключ. Но помни: возвращение — это не только право, это обязанность. Ты можешь идти по тропам грешников и очищать, ты можешь стать стражем или захватчиком. Выбор за тобой. Но знай: когда ты используешь дар, мир должен быть готов принять тебя. Если мир отвергнет — ты станешь зеркалом, и в зеркале отразятся те, что не простят.

Из рук Молчуна к Дану попал маленький трофей: не меч, не камень, а крошечный гладкий кусочек янтаря, в котором заключалась искра далёкого мира — запах человеческой кухни, звук колокола чьей‑то деревни, смех ребёнка. Это был тест: хранить эти мелочи — значит беречь мир; бросить их — значит потерять его.

— Почему зовут «Буддирские»? — спросил Дан, хотя знал ответ.

— Забыл? Потому что колодец учит отделять, — ответила Молчун без слов. — Буддарь учил не привязываться, но мы должны умело привязываться, чтобы не сгореть в пустоте. Здесь, в Зонней, привязанность — не слабость, а ремесло: мы привязываем души к формам, чтобы они не рассыпались. Но если привязываешься к вражде — ты теряешь свет.

Дан почувствовал на кончиках пальцев мороз и жар одновременно — то ли благословение, то ли предупреждение. Он знал, что должен отправиться в мир, где доноры были похищены; Лабиринт Отражений требовал вмешательства. Его посвящение давало ему способность распознавать отражения и отличать их от единосущного; но было неясно, хватит ли этой способности, чтобы разобраться в лабиринте, где двойники умеют обманывать собственную тёмную мягкость.

В сумраке, когда жемчужины не светили ярко и ветер был точнее обычного, Молчун дал ему последнее наставление, и оно прозвучало в его уме как приговор и как благословение:

— Иди, но не раздавливай мир под тяжестью своего возвращения. Помни: мы возвращаемся, чтобы завершать истории, а не писать их заново. Если ты увидишь, что мир уже спас сам себя — отойди. Если ты встретишь страдание, — помоги. Но если ты встретишь ложь, что маскируется под благодарность, оставь ей зеркало и не вступай в диалог. Иногда самый великий дар — уйти и позволить быть.

Его душа колебалась, как струна, но нить в руке не рвалась. Он взял янтарь и сделал шаг к краю колодца. За его спиной лес шевельнулся; где‑то взвыл феникс — не крик смерти, а звук возгорания нового рассвета. Он знал: возвращение с даром — это начало дороги, но не её конец. За ним тянулись тропы грешников, и в каждой такой тропе ему предстоит посвящение, одно за другим, как вехи.

Когда Дан поднялся на поверхность, мир Зонней вгляделся в него и увидел не просто воина, а человека, несущего в себе память о многих мирах. Его одежда была зелёной, как нить, и отражалась жемчужинным светом. Он шёл не торопливо и не спокойно; в его шаге было то, что называют решимостью. Он знaл: где бы ни ступал, за ним останутся следы, и за этими следами последуют вопросы — моральные, метафизические, эсхатологические. И ответы на них лежали не в колодце, а во времени, в судьбах тех, кому он поможет, и тех, кому не сможет помочь.

Так родилось посвящение Возвращения — не торжественное единение с великой силой, а суровая клятва, что каждый воин, что вышел из Буддирского Колодца, станет сторожем границы между спасением и разрушением. И эта граница, как показалось всем, кто слышал легенду, была тонка, как нить, и опасна, как обнажённое лезвие. Миры ждут: одни — надеждой, другие — страхом. И шаг его по мягкой красной траве слышался как приговор и как обещание одновременно.

яыкркаркарывкр

Она стояла на поляне, и мир казался ей простым, как нота — до тех пор, пока Дан не коснулся её мысли. Секунда — и оказалось, что светлая простота прячет слой за слоем сведения, выданные легатами и архивами Великих Домов, то, что принято давать путникам, — счётные крошки чужой истории, стерильные и аккуратные. Она сияла, не отрываясь глядя в его фиолетовые глаза; в этом сиянии было и детство, и то, что учат на курсах первичных впечатлений: доверие к глазу, который может принять тебя целиком.

— Теперь твоя очередь, — сказала он, и его голос звучал как приглашение к музыке, — рассказывай.

Она толкнулась неуверенно. Гордость и страх переплетались в ней слишком резко; еще вчера ей казалось, что она знает мир настолько, чтобы не прятаться. Но здесь, на границе, где тишина наделяла всё весом имен, быть застигнутой — значит оставаться открытой.

— Я так не могу, — сказала она вслух и заплакивала скорей от смущения, чем от горя.

— Можешь, — ответил Дан мягко: — то, что может один, может каждый. Слова эти не были наставлением, а древним правилом: умение делиться — первый кирпич на мосту доверия.

— Я знаю, — сказала она и едва заметно гордилась: — Исидор так говорил…

Исидор Луп — имя, которое в их речи ощущалось то ли как заклинание, то ли как диагноз. Для Сел Агидель оно было школой, для Дана — знамением лабиринта. Но он спросил, потому что всегда спрашивал о корнях, прежде чем сажать руку в чужую почву:

— Кто такой этот Исидор? И кем ты сама являешься, Агидель? Готова ли ты открыть память?

Она вздохнула. Память — здесь слово не просто бытовое; это ключ, которым вершат судьбы. Агидель ответила, и слова её были ровны как струна арфы:

— Я Сел ла Агидель из Великой Луки… готова открыться тебе, Дан из Зонней. Моя память — со мной, и она доступна Высшим.

Окончание фразы — «Великая», «Высшим» — заставило в подсознании Дана полететь строгую искру. «Вершители», — произнёс он мысленно и взвесил слово. Легаты тех миров, что судят другие миры словами идеалов — всегда не любили богов Зонней; их нрав не считался богатырским: судить — легко; воевать — трудно. Вершители умели прописывать мерки, но не было в них той простоты ремесла, что уважали в Зонней: они любили направлять жизни туда, где не дают крови. И это раздражало, — потому что война, как и ремесло, любит честность.

Дан не стал отталкивать её претензии; он проник в Агидель не грубо, а как путник, что нюхает источник. Его взгляд прошёл под словами и нашёл родник биографии.

Агидель. Дочь Саиса из Великой Луки. Вторая дочь лекаря; мать — учитель теории музыки. Девятнадцать лет. Свежая душа — и правда свежая, как заря в окошке. Мужа не знала, потому что Великая Лука — мир иной, где рано или поздно ты выбираешь ремесло, а не супружество. Два языка; лекарское ремесло в зародыше; умение играть музыку; первые стихи — не искусственные, а как ростки травы, пробивающиеся сквозь трещины. Для неё Великая Лука была узкой комнатой, и это узость мучила скорее как предсказуемость, нежели как отчаянье.

Дан видел, как в ней сплетаются два рода воспитания: отца-лекаря — руки, которые лечат, и матери-музыкантши — голос, что помнит имена. Из ремесла медицинского и искусства звука вырастала странная способность: ею можно прикоснуться к телу и одновременно напомнить сердцу его имя. В Великих Домах это считается роскошью. В мире, где имена теряются — лекарь и музыкант в одном лице — опасный союзник.

— Великая Лука? — пробормотал Дан. — Расскажи мне о ней. Кто Татра, её бог, и какие три солнца вы называете своими?

Она взяла дыхание, и в её лице проявилось то, что бывает у тех, кто переносит в себе целый народ. Ей хотелось рассказать легенду, ту самую, что дают детям и потом дописывают преданиями:

— Великая Лука сотворена Богом Татра, — начала она. — Он сделал нас не потому, что хотел быть богом, а потому, что любил правила. Сотворил мужчину и женщину, черное и белое, птиц и змей, зверей и рыб, небо и землю и три солнца — три глаза мира. Первое солнце — Дыхание, второе — Слово, третье — Дело. Они горят одновременно: Дыхание даёт начало, Слово даёт смысл, Дело даёт след. В Великой Луке люди живут, соблюдая три света: мы дышим, говорим и делаем. Но всё это — не гармония, а мера. Татра — строг; он дал нам форму и жёсткость. И потому Великая Лука маленькая — она не учит возвращаться, она учит оставаться в том, что дано.

Она говорила просто, но в словах её было много не сказанного: Великая Лука — мир законов, где Вершители прописали кодексы. Они приходили туда как гости с назначением: исправлять поведение по списку, продавать философию, и уезжать, оставив за собой печать правил. Для Зонней, что жили ремеслом и боем, такая скованность была не только скучной — она была опасна. Боги Зонней видели в этих кодексах причину многих трагедий: миры, что учатся жить по спискам, перестают быть живыми.

— Саис? — спросил Дан, — ребёнок лекаря — каков он? Что оставила в тебе профессия семьи?

— Отец учил меня действовать тихо, — ответила Агидель. — Он говорил: лечить — значит признавать уязвимость. Мать же — учитель музыки — дала мне азы памяти: мелодия — ключ к имени. Она говорила, что если ты можешь спеть имя, ты можешь вернуть его. Но что петь, если мир не слушает? — Она смутилась. — В Лабиринте Отражений нам говорили: мелодия — тест; музыка там становится картой. Исидор говорил: «Звук открывает двери, но только если ты не поёшь своё эго».

Дан услышал в её словах странный контраст: лекарская смиренность и музыкальная гордость — два якоря, что держали её между ремеслом и вдохновением. И тут же он уловил след — маленький, как отпечаток пальца: Агидель прошла через Лабиринт Отражений; она — та, кто прошёл испытание и, возможно, выпала.

— Ты выпала из Лабиринта? — спросил он осторожно. — Что с тобой случилось там?

Её глаза потемнели, но она не отвернулась. В её голосе теперь слышалась та зрелость, которая приходит рано у тех, кто видел трещины в масках.

— Мы должны были избавиться от зазеркальных двойников. Всё вроде шло как надо, но двойники разозлились. Они украли троих доноров. Мы… мы упали, — она запнулась и снова собралась. — Было чувство, что я осталась одна с песней, а песня — без слов. Исидор говорил: «Если ты помнишь свое имя, зеркало не сможет тебя проглотить». Но я научилась и тому, что память иногда — не щит, а цепь.

— Доноры — это якоря? — переспросил Дан.

— Да, — сказала она. — Доноры — это как связки имен, которые удерживают Лабиринт от самопожирания. Их украсть — значит дать отражениям власть выбирать, чья правда останется, чья исчезнет. Мы потеряли троих, и с ними ушло что‑то от мира.

Ночь тянулась, и слова их становились мостом. Для Дана, воспитанного в мире, где Быть — ремесло и война, Агидель представляла другую категорию: женщину, чья сила прорастала из мелодии и рук, способных лечить. Её посвящение в Лабиринт было ещё не завершено: она была как струнный инструмент, еще не настроенный, и на тропах грешников это — опасно. Ее голос мог повернуть путь, её музыка — вызывать памяти, что ломают зеркала. Поэтому боги Зонней терпеть не могли Вершителей: те учат раздавать приказы без крови, плести нормы без ремесла, и часто именно их решения порождали вихри, которые втягивали невинных.

— Скажи, Агидель, — спросил Дан, — веришь ли ты, что память всегда с тобой? Ты говорила, что она доступна Высшим. Это — компас или подсудность?

Она посмотрела на него и ответила, не думая долго:

— Память — это и дар, и суд. Высшие могут слышать её, но не всегда хотят. Бывает, что Высшие слушают, чтобы судить. Бывает, что слушают, чтобы помочь. Я верю, что память — моя, но и часть её находится у тех, кто выше. Это — не сдача, а ответственность.

Дан задумался. В его мире память — ресурс боевой, но также и тяжесть, которую не каждый выдержит. Если Высшие имеют доступ к памяти, значит они и имеют власть. И в тот миг он увидел картину: Великая Лука — мир маленьких законов, Вершители — умеренные судьи, а Высшие — те, кто держат нитки за нитки. Для Зонней, где боги ткут одежду из непрерывной нити, идея о том, что кто‑то может вдруг взять её на время и начать расплетать — ужасна.

— Почему твоя Лука так мала? — спросил он, — ведь Татра создал три солнца — дыхание, слово, дело. Почему вы так привязаны к телесности и мерам?

Агидель улыбнулась отголоском музыки в себе и ответила тихо, но решительно:

— Потому что наша задача — не скитание, а сохранение. Мы научились присваивать то, что дано: земля, дом, ремесло. Мы сохраним форму. Но Дан, — внезапно её взгляд стал острым, — форма — это и оковы. Вы в Зонней учите возвращаться, драгоценность дать миру и уйти. У нас — другое: мы боимся потерь и потому строим стены. Это напоминает мне о песне матери: «Держи, чтобы не потерять». Иногда держание — предательство.

В этом признании была и вина, и откровение. Она не оправдывалась; она осознавала свою культуру. Она была готова выйти за рамки своей песни, если потребуется. И это подкупало Дана: не слепая преданность традиции, а готовность к её пересмотру.

Разговор их продолжался до тех пор, пока не наступил момент, когда она сама предложила показать ему то, что знает: образ — не документ, а символ.

— Посмотри, — сказала она и положила руку на край поляны. — Это ель: Великая Ель у нас — знак устойчивости. Ель — единственное дерево, которое переживает три солнца. Она стоит и не двигается; она помнит; и в её корнях — битва старых. Мы приходим к ней, чтобы петь песни о тех, кто ушёл. Но слушай: в её тишине есть и лязг коры — от того, что кто‑то когда‑то пытался вкопать железные колья и привязать мир. Мы сражались, чтобы снять те колья. И все наши истории — от того. Ель зовёт помнить, но не всегда учит забывать.

Её рассказ о еле был не детским образцом; в нём сплелись символы предательства и очищения, память корней и риск движения. В нём было ясно, что Великая Лука носит в себе как силу сохранения, так и угрозу мёртвых форм.

Дан слушал и чувствовал, как в нём формируется карта: Лабиринт Отражений — опасное сердце, Великая Лука — общество малых мер, Вершители — судьи, а Зонней — ремесленные воины, что возвращаются, чтобы исправлять миры от тех же законов. Его собственная миссия зазвучала в новой тональности: не только как следопыт, но и как фактор, что способен соединять миры, давать посвящение и снимать оковы.

— А что ты сама хочешь? — спросил он в конце, мягко. — Что твоя душа просит у мира?

Агидель посмотрела на небо — на тяжёлые жемчужины, что медленно бесконечно взирали на их разговор, и ответила, как тот, кто знает ноты, но ещё не сочинил песни:

— Я хочу услышать песню, которая не обязана быть заплатой. Я хочу знать, что можно вернуть доноров и не лишиться сердца. Я хочу, чтобы музыка исцеляла и не была ножом. И, если честно, — я боюсь, что того, что я боюсь, хватит, чтобы поглотить меня, если я останусь в Луке. Я хочу идти дальше.

В её простоте было многое: страх и бесстрашие, нежность и смелость одновременно. Дан понял — перед ним не ребёнок, но не и не закалённый воин; она была чем то средним, и именно в этой срединности заключалась её сила: она могла стать мостом, ибо уже стояла между ремеслом и песней.

Он улыбнулся, и в этой улыбке было обещание и предупреждение:

— Значит, твоё посвящение ещё не завершено. Ты идёшь с нами. Но запомни: на тропах грешников тебе придётся выбирать не песни, а принципы. Иногда, чтобы вернуть имя, нужно отдать мелодию. Иногда — наоборот.

Она кивнула, и в её взгляде появился первый отголосок готовности. Между ними возникло молчание, в котором звучала её мать и голос Луки и холодный дух Зонней. Они слышали, как где‑то в лесу хрустнуло — не просто лом, а звук времени, что настроил их шаги.

Так началось новое окончание: Агидель присоединилась — но не как пассивный спутник. Она пришла со своей музыкой и лекарской рукой, со страхом и надеждой. Её посвящение не было решено в тот вечер; это была только первая веха: посвятить себя не Вершителям, не только Высшим, а собственному пониманию справедливости. И в этом выборе звучала вечная дилемма: помочь миру сохранить форму или научить мир отпускать ту форму, что его душит.

Дан положил руку на её лоб не для того, чтобы владеть ей; он прежде всего хотел утвердить, что её память — действительно с ней, и что её песня сможет быть тем ключом, что откроет замки Лабиринта. Он увидел в её душе маленькую искру — и понял: искры такие разгораются, если дать им дров. Но дрова выбирают с осторожностью; иногда пламя выжигает лес, а иногда — даёт свет.

В поле, под елью, где корни были как старые вены памяти, их тени сплелись. И над ними — три солнца её мира, жемчужины неба Зонней. Ночной ветер снова прошёл, и казалось, что он принёс в их разговор эхо древних ответов: «Память — это дар и суд. Помни, кто ты, но будь готов отдать имя, если миру оно не нужно».

Арка вторая: Счастье для всех

Белое небо. Красная листва. Теплый ветер, что не знает времени, — он не приносил ночи, потому что ночи в этой стране не существовало. Для жителей Великой Луки отсутствие ночи было не просто климатом: это был священный договор с миром — договор, заключённый в эпоху, когда люди устали платить цену за дыхание времени. С тех пор мрак стал табу, темный обряд — крестным словом, снег — реликтом. Всенощное светило трижды освещало равнины и рощи; жемчужины‑звёзды никому не казались сиротливыми.

Дан шел по дороге, и его шаги были чужими. В Зонней война — ремесло; ремесло — способ помнить себя. Здесь ремесла не было. Люди двигались как цветы в ухоженном саду: ровно, умело, без искры борьбы. Оружия не держал никто, ибо зачем? Ни между собой, ни с врагами они не сражались. Соперничество переливалось в деликатные обходы и шепоты — тихие игрища нравов, не касающиеся тел. Любви, как водиться у людей из миров, где голод и страх подпитывают страсть, здесь почти не было. Было влечение полов, но это влечение было более мыслью, чем плотью: мысли любовные занимали место ласк. Физическое утешение считалось низшей материей по сравнению с высшим актом — мысленным союзом.

«Счастье для всех» — так назывался их миф о спасении. Но Дан чувствовал под кожей, как в этом изобилии прячется пустота. «Без ночи, — думал он, — тьма не обнимала их. Расплата за отступничество?»

На окраине тракта, где дорога сворачивала к рынку, стояли караваны — не обычные, а торговцы других миров. Они привозили с собой чёрные сундуки, запечатанные мешки и стеклянные флаконы, в которых покоились не ткань и не злак, а вещи узловые: грехи. У каждого лукаинца был счет — не денег, но грехов: прошлые, настоящие и даже будущие. Грехи передавались, как товар. Сознание Данa, привыкшее к другим рынкам — рынкам крови и судьбы, — воспринимало это как недоумённое варварство.

Торговцы говорили спокойно, как деловые люди, обсуждая качество и курс. Они обращали с грехом как с сырьём: «Этот — горький, с отголосками лжи; тот — сладок, с налётом похоти; есть и редкие — искуплённые, почти пригодные для чистки». Они взвешивали в весах не шкуры и слитки, а истории: весы же вели себя странно — на одной чаше лежало «сожаление», на другой — «утеха», и стоимость варьировалась по направлению ветра. Куда везли они эти грехи, никто из лукаинцев толком не знал; торговцы шептали, что есть миры, где грехи перерабатывают, как тёмную энергию, что питает иные сети, и за это платят долгою вечностью. «Мы — служим обмену», — говорил один из них, когда Дан спросил прямо, — «всё имеет рынок, даже провалы душ».

Рядом с палатой торговца стояла мать, что отнимала у дочери палку. Девочка плакала оттого, что хотела ударить ветку, а мать тихо говорила:

— Не нужно ни войны, ни оружия. Противостояние примагничивает проблему; борьба не даёт отпустить врага и забыть о нём.

Слова просты, как рецепт, и мелодичны, как колыбельная, но в них была не сила сострадания, а тонкая идеология — доктрина отказа. Мать повторяла значит то, что в Луке приложили к душам: «Не воюйте — иначе вы сохраните врагов в своём уме». Это учение подменяло ответственность, разводя людей по комнатам вечного комфорта.

И тут же, в тени аллеи, женщина средних лет читала стихи дочке:

— Нужна пара изящных фраз, что навсегда изменят сознание прочитавшего; дух его вспомнит Истину.

Стихи в Великой Луке были социальным ремеслом: достаточно правильно скласть строку — и разум слушателя сам себе станет лекарем. Музыка и слово здесь — механизм управления: правильная метафора — лекарство от бунта. И люди пользовались ею как конфетой.

В другой хижине отец спокойно объяснял дочке:

— Не мы такие — мир такой.

Он не оправдывался; он констатировал. И в этом была уродливая правда: мир, долгие годы опирающийся на догму «Счастья для всех», выточил людей треугольной формы — острые углы убраны, колкости сглажены, нет выступов. Троечники — так метко называл их Дан в своей голове — безмятежные как коровы в Индии, прекрасные без усилий, не знающие недостатка и тесноты. Они имели «право на счастье просто так», как слово закона. И это право, как усилие, постепенно превращалось в культ.

Даниил (он знал, что его имя звучит иначе среди лукаинцев) бродил рынком, и к нему подходили глаза, как плоды. Сердце его, плотно закалённое в мирах конфликтов, мерзла от созерцания этого idyl: вечная жизнь, утончённые тела, совершенные формы без физических нагрузок; в этих лицах не было тени борьбы, и самое страшное — не было творческой боли. Душа для них была совокупностью ментального и эмоционального тел; их эмоции требовали плодоносности мысли — мыслеблудия — они любили мысль ради мысли, не опираясь на опыт.

«Бред», — подумал Дан. Он не мог понять сути этого мира. Где же корни? Где рана, из которой вырастают цветы смысла? Почему красота убрала шрам? Он искал прожжённый рубец, что делает человека по-настоящему человеком. Но в Луке раны выращивали в лаборатории, как образцы; их не испытывали в бою, не прошивали ими одежды, — они продавались.

Под берегом леса, в тени красных кленов, Дан встретил старика — старого ремесленника, чьи глаза были как карты изломанных дорог. Он сидел, окружённый странными камнями, на каждом — символ, будто бы его ножи и долота были заменены на знаки. Рядом лежала утёртая книга.

— Ты — из Зонней, — сказал старик без вопросов. — Я знаю тех, кто возвращается. Они носят в себе колодцы.

— А вы? — спросил Дан. — Почему не боитесь тишины?

Старик усмехнулся.

— Я боюсь её, но я стар — у меня есть память о ночи. Я был молод, когда еще не все согласились с договором. Мы выслушивали Ночного Странника — он говорил: «Ночь нужна, она делает нас плотью». Но его изгнали; и хотя мы жили век назад, я помню его шаги. Мне каждую ночь снится, как он раздувает тень своими ладонями. Люди заявили: «Не нужно таких историй». Так тень ускользнула из разговоров. Но в ней — не только страх. В тени — глубина. Без нее люди бледнеют.

Дан почувствовал в словах старика ключ: тень — не просто отсутствие света, а место, где накапливаются сокровенные смыслы, где хранятся грехи и, одновременно, испытания. Вырывая ночь из жизни, Великая Лука сделала шаг метафизический: выгнала часть человеческого субстрата на рынок. И рынок принял её груз. Бледные Господа.

— Куда уезжают грехи? — спросил Дан. — Куда их везут торговцы?

Старик поёрзал, как кто-то, готовящийся рассказать предание.

— Торговцы берут их к черным колодцам, — сказал он тихо. — Не в наших краях это, нет. Другие колодцы, что не светятся белым. Там, говорят, грехи прессуются в булыжники памяти и отправляются на юг — в края, где тени срастаются в зеркала. А зеркала думают. Они собирают грехи, чтобы не быть пустотами. Это — контракт. Мы в Луки даём им то, что у нас избыточно: воспоминание о боли. Они платят взамен светом и вечной жизнью. Но за платой — цена, что никто не смирится понять.

Дан молчал. Если это правда, значит Великая Лука — не просто идиллия; она фабрика, куда сдают шрамы. Мир без ночи продаёт свои тёмные части. Другие миры или существа используют этот материал. И в этом использовании, возможно, кроется причина появления Лабиринтов Отражений, доноров, отражений, что охотятся. Нити переплетены.

Он ушел от старика и подошёл к палатке, где молодой торговец — лицо его было бледнее, чем кожа, но глаза горели живым огнём — предлагал бутылочки с «виновью»: тонкие флакончики с густым содержимым, похожим на ночной сироп. Один флакон светился рыхло — это был «грех алчности». Другой — прозрачный, чуть дрожал — «грех предательства», третий — с блёклой жемчужинкой внутри — «грех забвения». Люди покупали их, не выпивая; положив на полку души, они крестили потребление ритуалом избавления.

Дан спросил торговца прямо:

— Кому вы их продаёте? Вы разве не видите, что здесь творится?

Торговец посмотрел на него с профессиональным спокойствием.

— Мы продаём нужным, — сказал он. — Нам платят вечностью — людям нужна вечность, а вселенная нужна субстанция. Где бы вы ни нашли рынок, найдётся обмен. Мы — только связующее звено. Почему вы спрашиваете? Вы хотите приобрести? Это Менск, дядя.

— Нет. И не дядя, — ответил Дан. — Я пришёл, чтоб понять.

— Понимание стоит дороже всех флаконов, — усмехнулся торговец. — Но берегись того, кто предлагает всё и сразу. Он либо лжёт, либо уже мертв.

Над их головами покачивалась красная листва, и в её глубине Дан ощутил нечто предзнаменательное: растущую тень, непостоянную, но реальную. Там, где торговцы забирали грехи, в иных мирах нарастали зеркала и Лабиринты. И Дан понял: Великая Лука чиста лишь формально; её чистота — породие обмена.

Вечером, у большого зала, где собирались культурные советники и «Вершители» — те самые педантичные правители, чьи голоса Дан давно помнил как тонкие, — он попал на совет. Их одежда была простая и в то же время исключительная, как одежда людей, что носят идею как амулет. Вершители разговаривали не столько словами, сколько интонацией; каждый звук был выверен, каждая пауза — закон.

— Мы не воюем, — провозгласил один из них. — Мы убрали ночь, чтобы убрать страх. Мы отдали грехи торговцам, чтобы облегчить души. Мы сделали мир чистым. И мы правы.

— Но зачем отдавать грехи? — спросил Дан вслух, чувствуя, как на него смотрят. — Вот вопрос.

Молчание было, как глубокая воронка. Затем один Вершитель, у которого было лицо без шелушения, ответил мягко:

— Грех — бремя. Делая его товаром, мы контролируем поток и не даём ему заболачивать дом. Мы даём людям возможность не мучиться. Если торговцы вывозят и перерабатывают, то они берут ответственность в свою сеть. Мы же — присматриваем.

— И что с ними происходит? — не унимался Дан.

— Мы не вмешиваемся в пути торговцев. Это их тайна. Но помни: если бы ты мог подарить миру ночь, ты бы дал ему семя страха; люди могли бы начать сеять ожидания катастроф. Мы избрали простоту.

Дан знал, что за простотой скрывается нравоучение: «Не будьте героями; будьте удобными». Но он также знал другое: душа не выживает на чистоте форм — ей нужно испытание.

Ночь — не только тьма; она — поле, где дух растёт. Он вспомнил слова старика: «Ночь делает нас плотью». Без ночи человек становился архитектурой мысли, лишённой плотности, лёгким как бумага. И бумага горит, не оставляя пепла, что мог бы пересмотреть смысл. Мир без ночи — мир, который может продавать свои грехи и кажется счастливым, но внутри пустой, как дом, где никто не жил.

Дан оставил зал и направился в сторону озера, где по ночам, если бы она существовала, была бы лощина, собирающая тени. На берегу он увидел молодую пару: девушка играла на инструменте, придумала мелодию, и парень, глаза которого горели странным светом, слушал, позволив мыслям любить мечту. Они были типичны: высокоразвиты ментально и эмоционально, в их невозмутимости — эхо тренировки. И когда девушка повернулась и заметила его, она улыбнулась не стыдливо, а приветливо.

— Ты не from here, — сказала она. — Ты — странник.

— Я — охотник и следопыт, — ответил Дан. — И я ищу вещи, что спрятаны под кожей общества. Вы не знаете ночи?

Девушка подняла глаза и ответила медленно, как будто цитировала стих:

— Ночь — это не только тьма, — сказала она. — Наши предки говорили, что ночи приносят страх, а страх рождает ответ. Мы отказались от этого. И теперь у нас есть свобода. Мы ею пользуемся. Зачем же бояться?

— Потому что, — сказал он тихо, — в страхе есть знание. Столкновение с ним делает личность плотнее. Без этого вы тонете в собственной лёгкости. Вы отдаёте грехи, чтобы не знать, что такое падение. Вы боитесь, что падение лишит вас «права на счастье». Но у счастья бывает иная метафизика: оно рождается не в отсутствии боли, а в её уместном присутствии.

Девушка смутилась.

— Значит, по‑вашему, мы ошибаемся? — спросила она.

— Я не судья, — ответил Дан. — Я смотрю на следы. Там, где нет следа боли, нет и истинной памяти. И ваш рынок грехов — не освобождение, а продажа души. Вы думаете, что отдали прошлое, а на деле просто перевели его в чужие руки. Там, где чужая рука распорядится им неправильно, вы дадите миру ужас. Торговцы увозят из ваших душ материал для чрева, которое рано или поздно вернётся как зеркало, и тогда он посмотрит на вас не как на народ, а как на меню.

Слова его звучали страшнее, чем оружие. Девушка задумалась и запела тихую строчку, что её мать пела ей в детстве. В ней была и утешительная нота, и вопрос.

— Может быть, — сказала она в конце, — нам нужна иная песня. Песня, что научит нас хранить и не продавать.

Дан кивнул. Это и было началом. Он понимал, что каждое вмешательство — это посвящение. На тропах грешников каждый шаг означал не только действие, но и суть: дать свободу лишению — это одно; научить людей терпеть ради смысла — другое. Что он мог предложить этому миру? Как охотник, он мог выследить следы; как следопыт, он мог показать тропу. Но самая опасная власть — показать людям, как вернуть ночь.

Он ушёл в лес, и в тишине подумал о решении: взять грехи и вернуть их обратно? Или пресечь торговлю и вырвать корень, рискуя утратить мягкость людей? Внутренне он знал: нельзя просто отменить комфорт и надеяться, что люди не разрыдаются. Переход должен быть медленным, как выздоровление. И он задумал испытание — посвящение Тени: небольшой опыт, который привнесёт в одно сообщество Луки ночную долю — не для того, чтобы мучить, а чтобы научить. Посвящение будет как пробная ночь: человек переживёт страх, но выйдет из него с памятью, как с раной, которая делает плотнее.

Он выбрал четверых добровольцев — старика, мать, девушку и торговца — и предупредил их: «Я дам вам тень на одну ночь. Вы будете помнить». Старик согласился сразу; мать колебалась; девушка дрогнула. Торговец рассудил, что это шанс познать товар с другой стороны.

Ночь наступила странно — не как обычный мрак, но как наслоение голосов: эхо старых войн, отголоски потерянных матерей, крики тех, кто упал и был выкуплен. Не физическая тьма, но тень воспоминаний. Она коснулась их, и у каждого был разный опыт: торговец вдруг увидел лица, что он купил как товар; мать вспомнила избиение отца, который тайно прятал нож; девушка испытала страх, что породил в ней небрежный жест; старик вновь увидел Ночного Странника. Они кричали, плакали, молились. Но наутро, когда снова зажглось белое небо, они не были прежними: в их голосах появился новый тон — то, что делает мелодию глубже. Торговец закрыл один из своих сундуков и не стал завозить тот товар. Мать, что раньше отнимала палку, стала рассказывать дочери истории о том, как проигрывать, а не только как избегать конфликта.

И хотя мир в целом не изменился — дороги торговцев остались, Вершители молчали, — на одной поляне Луки произошёл разрыв. Тонкое, едва заметное смещение. Дан понял: нельзя спасти мир одним махом; можно лишь предложить посвящение и ждать, как росток, какое решение примет земля.

Его решение не было окончательным. Оно было началом. Убеждённый, что без тени нет полноты личности, он оставил за собой знак — маленький камень с вырезанной нотой, спрятал его в корнях ели, и пошёл дальше по тропам грешников. Его шаги слышались на траве как приговор и как обещание: не разрушать идиллии насильно, но учить терпению, позволять людям встречать ночь — не как чудовище, а как гостей, привозящих уроки.

Под вечер, уходя от рынка, он слышал, как где‑то за холмом ветер принес отголоски разговора торговцев: «Собирайте тени, они прослужат нашим фонарям», — и смех их был таким же лёгким, как и улыбки лукианцев. Но Дан знал цену такого смеха: где‑то в иных мирах строится Лабиринт, и где‑то отражения тренируются в обращении с тем, что им продали. Это знание давало ему тяжесть. На тропе, которая ведёт и к счастью, и к пропасти, каждое посвящение — не акт величия, а малый экзамен: кому ты отдашь тень, чтобы она стала светом, а не зеркалом?

ЫВАПРяыарява

Исидор Луп сидел в тени колонны, и от тени его лица отделялась не только привычная усталость учителя, но и та холодная мягкость, что бывает у тех, кто смотрел в бездну и вернулся, научившись разговаривать с ней. Его ученики стояли в полукруге: Брас — высокий, собранный как лук, с глазами, которые редко показывали набег эмоций; Агидель — с тонкой ладонью музыканта и лекаря; шрамный — с лицом, где пережитая боль оставила узор. Сверху горели три бледных солнца, и в этом тройном полумраке всё казалось сразу и видимым, и обманчивым.

— Вы хотите знать, зачем вы здесь, — сказал Исидор, — и для чего я учу вас «возможности». Слушайте иначе, не ушами. Слушайте как те, кто умеет дышать без звука.

Его голос был прост; в нём не было надрыва пророка, не было поучительного тона ремесленника. Он говорил как тот, кто давно перестал бояться вопросов, потому что вопросы — это мосты. Но есть мосты, что ведут на пропасти, и есть мосты, что ведут в дома. Исидор улыбнулся без улыбки, и в улыбке этой читалось обещание.

— «Все возможно», — повторил он. — Это не лозунг, дети мои. Это форма работы. Если вы верите, что «всё возможно», вы перестаёте прятаться за оправданиями. Вы открываете мир, а мир отзывается. Но подумайте: кто вы будете, когда мир ответит? Простая вера — это ещё не ремесло. Ремесло — это умение вынести ответ.

Брас, как всегда, молчал. Он был тем редким юношей, чей организм учился на волнах чужой энергии, как батарея, что черпает свет из любого источника: из солнца, из мысли, из близости тела. Он хранил в себе странную способность — поглощать, аккумулировать, возвращать. Это делало его сильным и опасным одновременно. Его упорство создавалось годами — не природой, не судьбой, а тренировкой: он повторял движения, словесные формулы, ритуалы, пока они не вошли под кожу и не начали подпевать кровоте. Он не был красив ради красоты; его красота — это строгая симметрия человека, который вымерил себя по идеалу.

— Почему Великая Лука болит, — спросила Агидель, — если у нас нет страданий, и если нам дают все удобства?

Исидор посмотрел на неё как на странницу, что уже прошла половину пути: он видел в ней желание идти дальше и страх не вернуться. Он ответил тихо, но с той бесконечной твердостью, что делает истину не гибкой, а колючей:

— Болезнь вашего мира не в отсутствии боли, а в утрате значения боли. Вы научились вырезать из себя всё, что колет, и держать только полированный фасад. Но фасад сам по себе — пустота. Если плоть не испытывает, как она утвердит дух? Если костяк — единственная правда, чем питать дом? Великая Лука построена на договоре: вы отреклись от ночи, и вы отдали тьму на обработку тем, кто умеет с ней обращаться. Вы продали своё падение ради вечности. Это внешняя логика: никто не умирает, но никто и не рождается заново.

— И что же вы предлагаете? — в голосе Браса был лед, но не презрение; это был расчёт. — Сражаться? Умирать? Я могу делать иначе. Я могу жить и набираться силы, не подставляя себя под холод ночи.

Исидор приподнял бровь. В этом вопросе отражалось то, что он и хотел видеть: биение души, что считает страх своим врагом.

— Ты смотришь на жизнь как на аккумулятор, — сказал он. — Ты собираешь энергию, чтобы не испытывать усталости. Это умение полезно, но оно не прощает. Потому что аккумулятор не задаёт вопросов. Он только раздаёт. Верность жизни измеряется не только силой отдачи, но и готовностью принять ответ. Тот, кто берёт свет и не принимает тьму, остаётся недосказанным человеком. Недосказанность — самая страшная болезнь: она превращает человека в систему.

Шрамный тогда вмешался, и его голос звучал как крик, сдержанный годами молчания:

— А если наш мир болен не потому, что избрал свет, а потому, что в нем живут предатели? Если люди притворяются, будто не знают боли, а на деле прячут её и торгуют ею — мы должны ли вернуть им ту боль? Или наказать торговцев, что вывезли нашу тень?

Вопрос был прямой, и в нём слышалась не философия, а нравственное бешенство. Агидель ахнула; в её глазах появилось желание не только понять, но и спасти.

Исидор ответил не прямо. Он любил притчу:

— Был один кузнец, — сказал он, — который ковал мечи и никогда не испытывал недостатка в металле. Люди приходили к нему и просили клинок, что никогда не ржавел. Кузнец ковал их, но видя, что люди просят лишь вечности для своей кожи, он однажды спрятал в расплавленном металле каплю плачущей женщины. Меч стал острым не только для врага, но и для души владельца. Тот, кто взял такой меч, вдруг понял цену жизни. Он не стал сразу лучше, но он стал живее. Великая Лука отказалась от клинков. Она хочет безопасных ножей. Но нож, что не режет, не учит ничему. Иногда нужно вспомнить, что такой нож режет и нас тоже.

Брас молчал. В его груди бушевало нечто иное: не только упорство, но и растущая потребность показать миру — и себе — что он может быть больше. Он хотел доказать, что «всё возможно» — это не ложный патетический лозунг, а инструмент. Он верил, что можно овладеть возможностью так, чтобы она стала щитом и мечом одновременно. Ему казалось, что подвиг — это не то, что надо совершать ради наказания, а то, что нужно делать ради коррекции баланса. Но единственная рыба, что шла в его сети, была живая: он желал признания.

— Учитель, — сказал он наконец, — если «всё возможно», дай мне шаг. Покажи, где граница. Я хочу пройти её и вернуться с именем. Я хочу, чтобы Великая Лука перестала быть райской клеткой, а стала чем-то иным.

Исидор долго молчал. В его взгляде был отблеск бездны; тот самый отблеск, от которого и пошло прозвище — Сын Бездны.

— Граница, — сказал он, — есть в каждом. Но ты просишь не просто пройти, а вернуться. Вернуться сложнее. Многие проходят и становятся отражениями. Лабиринты любят таких, как ты: они учатся на смелости твоих шагов. Ты думаешь, что можешь взять тёмную часть и не позволить ей стать оружием? Это невозможно. Всё, что берёт зло, невольно даёт ему поле. Но всё возможно — и потому тебе открыт путь. Только помни: помимо силы тебе дана обязанность. Тебе придётся держать в одной руке меч, а в другой — весы покаяния. И не думай, что покаяние возвращает к началу. Оно меняет начало.

Агидель подошла ближе и положила руку на плечо Браса. Она говорила тихо:

— Мне кажется, нам нужно учиться по другой книге. Не «всё возможно», а «всё заслуженно». Если мы хотим читать Мир, надо научиться учитывать цену. Я не хочу быть инструментом чьей-то праведности.

— Праведность, — усмехнулся Исидор, — слово опасное. Люди любят им кричать — так легче убивать. Но если ты просишь о ремесле, я дам тебе первый урок. Слушайте.

Он встал, вошёл внутрь круга, лёг ладонями на землю, и земля откликнулась, как струна. Он говорил не словами, а условно — будто выдал карту, которую нельзя сразу прочесть: он говорил о Буддирских Колодцах, о том, как Зонней рождал воина — и о цене, как о мериле. Он говорил о Лабиринтах Отражений, о донорах и о том, как Великая Лука платит за бессмертие. Сказал о торговце, что возит грехи по торговым тропам, — и о том, как эти грехи становятся зеркалами в других мирах.

— Всякая вера — это ремесло, — завершил он. — Даже «всё возможно». Если вы хотите работать с возможностью, вы должны научиться отличать дверь от ловушки. Сегодня я дам вам зеркало — простое, деревянное, и вы должны будете посмотреть в него. Тот, кто увидит себя и не отведёт глаза, — тот пройдет дальше. Но запомните: одного взгляда недостаточно. Надо уметь тянуть зеркало за собой, чтобы нести его как вес. И если вы почнёте думать, что зеркало — игрушка, то лабиринт улыбнётся вам по-доброму и съест.

Брас принял вызов. Он всегда принимал. Его глаза вспыхнули решимостью, и в этот миг Дан, наблюдавший из тени, ощутил холодный предвестник: где‑то дальше, на тонких тропах греха, события начали сдвигаться. Малейшее движение здесь — как вал в открытом море: оно создаёт отголоски, рождающие бури.

— Иди, Брас, — сказал Дан, когда ученики разошлись по своим покоям. — Но помни: иногда всё возможно — и это проклятие. В твоём «возможном» легко спрятать трусость. Ты можешь быть тем, кто не совершает ошибок, потому что сам никогда не ставил себя под удар. Но настоящая способность — не в том, чтобы не ошибаться, а в том, чтобы ошибиться и сохранить лицо. Ты готов?

Брас посмотрел на него и ответил просто:

— Я хочу знать, кем стану, когда мне придётся платить.

Сущая, строгая фраза. И в ней — начало посвящения, которое вскоре примет форму испытания. Потому что на тропах грешников каждое «всё возможно» — это начало новой саги, где свобода слова и сила воли сталкиваются с бездной, и где само искупление может обернуться оружием.

кеокеокеоко

Удар с боку пришёл внезапно, как старое пророчество, исполненное не в срок. Волчья челюсть сжалась, и Дан — не волк уже, но всё ещё волк в ощущениях — уклонился в последнюю долю секунды. Лес, казалось, задержал дыхание; листья, как рубцы, прижались к небу. Вслед за уклонением волк растворился, и там, где тёмная шкура касалась света, встала человеческая фигура — та же тяжёлая строгость в плечах, тот же взгляд, что видел слишком многое. Стоп. Так уже было...

"Так, да не так" — прошелестел голос Учителя...

— Нет, Брас, нет… — пробормотал кто‑то, и голос был не столько запретом, сколько испугом перед чудом.

— Хозяин, — ответил Брас с уверенностью, в которой слышался страх потерять смысл, — он гипнотизировал тебя…

— Он друг, это Дан из Зонней.

— Волк? Откуда ты знаешь?

— Он как мы, — сказала Агидель быстро, — просто может превращаться, он рассказал мне… Мы говорили…

Дан шагнул назад, и тёплая, древняя усталость приняла на себя его силу. В пяти шагах стоял он сам — и ученики увидели не чудовище и не ангела, а того, кто пришёл с тропы, где зыблется граница. Их глаза вспыхнули. И все трое, по одному без команды, упали ниц. Они падали из глубокой привычки к преданности, как к ритуалу.

— Ты пришёл за нами, учитель, как и обещал… вопреки всему, — произнёс один, и в его голосе дрогнула радость, простая и первозданная.

Лики их светились преданностью. Для них Дан был веком выше всех правителей; их мир состоял из одного Учителя, и учитель был тем, кто дарует смысл. Но сейчас пришёл другой учитель — не Исидор, а путник из Зонней — и в его присутствии дрогнула первая из множества тайн.

— Я Дан из Зонней, — сказал он, голос его был ровен, но каким‑то образом старше всех лет, — мне сорок тысяч лет известно, кто я.

Это признание прошло мимо них как пёрышко — ни трепета, ни преувеличенного почтения. Они видели в нём того, кем сами могли бы быть в более просторных одеждах: другое исполнение одного и того же стереотипа — Учителя, что владеет миром. Дан мысленно пробежал память каждого из троих; в его уме сложились их линии, как дорожки на старой карте. Сходство было поразительным: как будто мир Великая Лука вытачивал душу под один шаблон, и лишь ткани одежды могли изменить облик.

Он сел рядом с ними на траву. Не спасительное величие — просто сел, как человек, уставший от речи.

Агидель смотрела на него иначе. То, что в ней было прежде как восхищение, теперь пылало как влюблённость — та смесь благодарности и опасного желания, которая всегда родится при виде того, кто внёс в жизнь надежду. Её глаза блуждали по лицу Данa с той трепетной ревностью, что бывает у ученицы перед учителем. Дан знал эту опасность: учитель не должен быть объектом страсти; но человека не лишишь чувств. Внутри у него взметнулась забота и холодный расчёт — что делать с такими душами в мире, где путь назад мог быть отрезан.

— Я читал Агидель, — произнёс он, — Брас мне помешал. У вас интересный мир; в нём много неизвестного мне. Я не знаю, что с вами делать. Вы хотите остаться здесь? Или у вас есть предложения?

Ученики переглянулись. Их обмен словами был как движение согласных и гласных в заклинании, а не диалог.

Третий, тот, кого в лагере звали Ариаль и чьё лицо носило шрам, заговорил первым:

— Во время испытания произошло непредвиденное. Нас выбросило наружу — злодеянием против нас зазеркальных присосок. Но учитель говорил: случайностей не бывает, и учил нас принимать подарки судьбы, какими бы они ни были…

Агидель встряла тихо, но с отчаянной искренностью:

— Злодеяние не может быть инструментом судьбы, — сказала она. — Ничто вредоносное не может быть даром. Исидор так учил.

А Брас, сердце которого будто подзаряжалось от воздуха и которого язык учил гордости, проронил своё:

— Всё может быть… кроме запрещённого небом.

Их слова — спор гомеостаза против вызова — показали ту трещину, что и воссоздал Дан в мыслях: у них есть догмы и есть сомнения; у них есть Исидор, чья слава плотинит их мир, но есть и то, что выпало из предписания.

Дан прикрывал глаза. Слово «Исидор» для него было как нож в коже мира: Сын Бездны, человек, что ограничил себя ради мира, — легенда и цепь одновременно. Он вспомнил всё — не дословно, но как запах: как Исидор учил «возможности» как ремесло, как он называл «мыслеблудие» сонастройкой, как он творил мир, где ночи нет, чтобы убрать страх. Это была одновременно благодать и уродство — благодать, потому что люди не умирали в рутине, уродство, потому что они перестали исследовать пределы души.

Дан думал о том, что он может сделать: привезти их в Великую Луку по тому пути, которым пришёл он — у него такого пути не было. Порталы Зонней — не для всех; дороги, что он знал, вели к божественным колодцам и к возвращающимся воинам, но Великая Лука была создана иначе: её пороги стереглись собственными ритуалами. И ещё — здесь был Лабиринт Отражений, который отнял доноров; и торговцы, что брали грехи; и зеркала, что учились отражать и выбирать. Всё было связано. Вернуть этих троих — не простая услуга, а акт, потенциально меняющий тон мира.

Он прикоснулся мысленно к памяти Агидель. Её образы всплыли, как ноты: дом с тремя солнцами, мать, поющая теорию музыки, руки отца‑лекаря, уроки Исидора, как две капли воды похожего на Дана — слова, как нити. В тот миг Дан увидел вещь, что замерцала едва: в песне Исидора, что училось учениками как тест, была спрятана карта. Не карта дорог, а карта звуков — мелодия, чья последовательность отзывалась в порталах Луки. Если её сыграть в нужном месте — она может стать ключом к тропе, уводящей обратно. Но ключ имел цену: мелодия требует памяти — не ту память, что легко отдать, а ту, что берёт угол души и делает её уязвимой. И та же мелодия, в руках неверных, откроет двери Лабиринта.

Он поднял голову и посмотрел на них.

— У меня есть способ, — сказал он медленно, — возможно, вернуть вас. Но этот путь потребует больше, чем ваша вера. Требуется жертва: часть вашего комфорта, часть вашей прежней безопасности. Либо вы останетесь здесь, и жизнь будет течь, как мягкое масло — без ночи. Либо вы пойдёте за мной; я научу вас читать песню, что ведёт к воротам. Но если вы её сыграете неправильно, вы станете не учениками, а отражениями.

Тишина вокруг сгущалась. В ней слышалось: свист трёх солнц, шелест красной листвы, отдалённый голос торговца, смех которого превращал грехи в товар. В этот миг Агидель взяла дыхание и, как лекарь, положила руку на сердце. В её губах зашевелились ноты, короткая строка — не полная песня — как спрос, как согласие и как страх одновременно.

— Если это — испытание, — сказала она, — я приму. Для Великой Луки я была рождена, но я хочу знать, может ли мир быть другим. Я не хочу быть только плодом его закона.

Брас кивнул медленно; в нём был порыв, но и расчет: он жаждал испытать пределы своих возможностей. Ариаль же посмотрел в землю и, наконец, поднял глаза полные решимости, не меньшей, чем у Браса.

— Мы пойдём, — сказал он просто.

Дан почувствовал в этом решении не только их дерзость, но и ответственность: он не мог быть для них повелителем приключений. Он был следопытом, и теперь ему предстояло дать посвящение — не просто дорогу, а выбор: сохранить ли им полную память о Луке и тем самым рискнуть порождением отражений, или же принять урезание — часть памяти, вырезаемую как опухоль — чтобы остаться людьми, но не теми, кем были раньше. Посвящение требовало жертвы и обещания: отныне каждый их шаг будет испытанием. И если они согласятся — то начнётся не просто возвращение, но новая сага — легенда о тех, кто вышел из рая Луки, чтобы узнать цену ночи.

Под кронами ярко‑красных листьев, среди шёпота, что пытался казаться мирным, Дан встал и протянул им руку. Его ладонь была груба, но тёпла — как шкура волка, что когда‑то согревала в походах. Их руки, взятые одна за другой, были как струны, взведённые к началу песни. И когда Агидель, Брас и Ариаль положили свои ладони в его ладонь, мир внутри них зазвучал новой нотой — нотой посвящения, которую не купишь и не продашь.

уыныкеыкег

— Что-то подобное я и хотел вам предложить, — произнёс Дан. Его голос лечил тишину, но не умиротворял — он ставил задачу, как рубец ставит границу. — Чтобы выбраться отсюда, вам придётся кое‑что изучить.

Ученики молчали с той готовностью, что бывает у тех, кто уже привык быть готовым. Их молчание было не пустотой, а сосудом: он ожидал налить в него знание.

— Верьте мне, — продолжил Дан и в его словах не слышалось ни повелительной ноты, ни утешения. — Я научу вас перемещаться между мирами и научу вас тому, что вы есть. Ваше сознание — это то, что определяет вас. Место, где вы пребываете, — лишь следствие. Проявленное тело играет последнюю роль; главная ценность — личная вера, принципы, на которых вы коренитесь — ваши понятия, приоритеты, убеждения.

Агидель чуть дернулась: в ней щёлкнуло древнее любопытство — лекарское и музыкальное. Брас сжал кулаки, как будто уже собирался аккумулировать свет. Ариаль смотрел в землю, будто там искал имена.

— А предметы, что на нас? — спросила Агидель, — и наши связи? Разве они не важны?

— Всё имеет значение, — сказал Дан, — каждая мелочь. И в то же время — ничего не имеет значения. Абсолютная незначительность находится на той стороне пропасти, где ценится лишь Воля, прильнувшая к Бездне. Вам до того далеко. Ибо путь туда — не путь для тех, кто ещё держится за мир.

Он усмехнулся почти нежно и добавил: — Я научу вас тому, что пригодится наверняка. Но сначала вы должны принять меня как своего учителя.

Ученики кивнули. В каждом кивке Дан прочёл не только согласие, но и ту серьёзность, ту искренность намерения, без которой посвящение лопается, как тонкий пузырь.

— Сейчас вы воспримете знание, которое уже есть в вас, — сказал он дальше, — потому оно дастся легко. Это называется Дар — прямая, непосредственная передача знания от сердца к сердцу.

Агидель закрыла глаза; её дыхание стало длиннее, как у музыканта, что готовится извлечь ноту. Брас собрался, как натянутая струна. Ариаль сделал шаг вперёд.

— Итак. Первое: готовность сознания определяется его убеждениями и диапазоном восприятия. Чтобы попасть куда‑то, нужно быть подобным сознанию обитателей желанного места. Надо верить в возможность. Я делаю это через осознание идентичности всех точек пространства — если знаю, куда хочу попасть. Если не знаю — иду путём материальных соответствий: истинно безопасный путь. С вами мы пойдём иначе — потому что одному легче. Если спутники не знают понятия «партия», необходимого для совместных путешествий, дорога рискует. Партия — это отрицание собственной индивидуальности ради единения со спутниками. Члены партии обретают дополнительные возможности и характеристики, в зависимости от того, кто их спутники.

Он оглядел их, и свет жемчужин неба отразился в его фиолетовых глазах.

— Вы всё ещё думаете, что «партия» — это самоотказ? — прошептал он, будто благословляя или проклиная своё слово. — Нет. Это ремесло сопряжения. Каждый из вас — бог, но бог, забывший имя. Каждое сознание стоит одновременно на всех дорогах; идти можно лишь по одной. Даже Демон, далеко зашедший, стоит и на дорогах Богов, и Вершителей, и Асуров. В любой миг можно сменить путь. Исидор говорил вам об этом и вел к памяти. Вы придёте к себе — рано или поздно. Но идти вместе — значит удваивать карты, сжимать их в кулак и не растекаться по разным картам.

Брас улыбнулся — улыбка нерадостная, как у того, кто видит лестницу и готов карабкаться.

— А если я останусь батарейкой? — сказал он. — Я могу аккумулировать, воспроизводить. Мне нравится энергия, она даёт форму. Почему мне терять себя ради других?

Дан посмотрел на него мягко, но без снисхождения.

— Потому что накопленное не делает тебя человеком. Оно делает тебя архивариусом. Сила без связи — это колесо без оси: крутится и падает. Когда вы становитесь партией, вы наделяете друг друга новыми свойствами; вы создаёте поле, где невозможное становится возможным не за счёт одного героя, а за счёт гармонии. Но помните: в партии есть риск растворения. Мы идём по тонкой грани — не раствориться и не оставаться слепцами, что тащат свет в одиночестве.

Он встал, прошёлся по кругу, и земля откликнулась как струна.

— Даршан начнём сейчас, — сказал он. — Но помните: это не игра. Слово «всё возможно» не значит, что последствия без ответа. Если вы посмотрите слишком глубоко, в вас проснётся то, что мир называл бы «отражением». Лабиринт любит такие души. Он научится на вашей смелости. Ибо каждый ваш шаг — это подарок миру, но и корм для зеркал. Вы готовы взять ответственность?

Ариаль ответил первым:

— Мы готовы. Для Великой Луки быть готовым — редкость. Пусть будет так.

Дан кивнул и поднял руку. Из верха его одежды спустилась зелёная нить — тонкая, как волос бога. Нить легла на ладони каждого из них, и в этот контакт вошла не просто ткань. Это была та же нить, из которой боги Зонней ткут свою одежду: ремесло и ритуал в одной линии.

— Закройте глаза, — сказал он, — и вспомните первый запах дома. Вспомните по одной вещи, которую вы любили и больше всего потеряли. Не прячьте страх, не приукрашивайте. Пусть память будет чистой. Я дам вам Даршан — и вы увидите карту ваших дорог.

Они закрыли глаза. Ветер не шелохнулся, но лес собрал вокруг слово. Дан сосредоточился. Он узнал их души уже не как биографию, но как сеть тропинок, что пересекались в глубинах. Он открыл им взгляд.

В сердце Агидель зазвучала материнская мелодия; в ней был ключ — нота, что могла распахнуть портал, если сложить её в нужную последовательность. Брас увидел — и в его вихре энергии вдруг появилась тень: не его собственная тьма, а тело, которое могло бы жить, если он откажется от себя ради партии — более сильное, но чужое. Ариаль ощутил древнюю линию, ведущую к Ночному Страннику, и этот образ обжигал.

В тот миг, когда знание взошло как зарница, мир на мгновение содрогнулся. Где‑то вдали раздался звук — как будто зеркало ткнуло пальцем. Это было предупреждение: за каждой дверью стоит ещё одна, и не все ответы хороши.

Агидель заплакала тихо — не от страха, а оттого, что впервые вспомнила истинный вкус своей песни. Брас стиснул зубы: знание дало ему заряд, но и испуг. Ариаль опустил руку на сердце, словно запечатывая в нём новый обет.

— Вы видели дом, — сказал Дан, — и теперь знаете карту. Но помните: карта не дорога. Партия требует имени. Прежде чем мы отправимся, дайте друг другу имя, не то, что отец дал вам, а то, что вы возьмёте поновому, в этом деле, в этой дороге.

Они переглянулись; и в этом взгляде было что‑то древнее — как когда боги решали, кому дать небо в аренду. Агидель прошептала:

— Я — Чёрная Нота.

Брас сказал сухо:

— Я — Аккумулятор.

Ариаль — как ветер:

— Я — Страж Тени.

Дан улыбнулся, но лицо его было сурово.

— Идите спать, — сказал он тихо, — завтра мы начнём посвящение в партию. Но помните: партия — это не гарантия спасения. Это оборудование для пути. И еще: когда будете возвращаться, не думайте, что позабудете. Помните всегда — вы не одни. И в этом ваша сила и ваша опасность.

Они разошлись, и лес снова стал слушателем. Но кто‑то или нечто за краем их видения услышало всё, как шепот, и в ответ в мире зазвучал другой голос — еле уловимый, острый, как лезвие. Это был первый звук лабиринта, пробующееся к новым зеркалам. Дан ощутил это, как холод под кожей. И в груди его вспыхнуло древнее имя: испытание началось не только для учеников. Началось и для того мира, что продал свою ночь.

аролволноплвнл

— Слушайте внимательно, — заговорил Дан, и в его голосе звучала не только уставшая твёрдость следопыта, но и голос учителя, который знает цену каждому шагу. — Я не могу привести вас прямо в вашу Великую Луку. Там я никого не знаю и не желаю уподобляться сознаниям, что жили в ней. Я знаю вас по памяти, и этой памяти мне будет достаточно, чтобы понять ваш мир и понять вас. Но попасть туда так, чтобы не породить зеркал и не разнести ваше бытие по трём ветрам — это не моё дело. Сейчас я перемещу вас в другой мир, мир Доигравшихся, его ещё называют Миром Выбора. Это мир, где игра — не пустая забава, а форма жизни и факт бытия.

Ученики сдержанно слушали; их дыхание было ровным, готовым принять то, что предстоит. В тишине трёх солнц, где красная листва сверкала как кровь на фарфоре, маленький круг слушателей стал больше, чем просто кружком людей — он стал началом другой формы партии.

— Чтобы попасть туда, вы должны освоить понятие Игры в его широчайшем смысле, — продолжил Дан. — Осознать прошлое как игру ради игры и отринуть соперничество. Не думайте о том, что это лёгкий путь. Играть — значит брать на себя свободу и ответственность выбирать каждую роль, каждую маску. В мире Доигравшихся есть священные писания — ключи. Я передаю вам одну из них: Джанак‑Сутру. Это не просто текст; это кант, что соединяет сердце с сердцем. Помните слово «Лила» — игра богов. Лила примет вас и покажет дорогу, если вы будете готовы играть, не увлекаясь желанием властвовать.

Он стал тише и, как всегда, точнее: использовал не только слова, но и ту энергоинформационную сонастройку, что Дан знал с древних дорог Зонней. Его руки сложились в знак передачи — Даршан, и нить света, тонкая и немигающая, соединила их сердца. Знание вошло не через уши, а через корень груди; оно было резким, словно удар по виску и ласковым, как прикосновение матери.

Ученики испытали состояние нового сознания: у Агидель в горле защемило ноту, как будто песня, забытая с детства, вернулась и взяла её за руку. У Браса в глазах вспыхнула способность к безошибочному счёту: он стал видеть варианты и ветви, как разветвление жил в листке. Ариаль ощутил древнюю струну, что тянет его к Ночному Страннику — образу, которого старик на рынке называл пророком ночи.

— Ну что, — улыбнулся Дан, — успешно прошла сонастройка? Попросите Лилу принять вас. Всюду, где действует Лила, игра — не пустое развлечение, а слово, через которое плоть сверяет себя с духом.

Агидель, Брас и Ариаль произнесли хором, не сговариваясь и не синхронизируясь умом, а сердцем:

— Лила, прими нас на пути Игроков. Да будет нам игра честной, а выбор — осознанным.

Эти слова сработали как ключ. Вокруг них воздух стал плотнее; тени от листвы скрутились в тонкие нитки и опустились, как руки-приветы. Но то, что последовало, не было игрой пола и света: Дан произнёс заклинание — не старинное имя, не заученную формулу, а ремесло пересечения. Его голос стал ровным потоком, и тени вокруг учеников действительно подчинились: они отделились, как шелк от ткани, и потекли мрачною рекой. Эта теневая река — она не была простым отсутствием света; в ней шли воспоминания, возможности, отпущенные желания. Она шла назад — не в пространство, а в причины.

— Теперь вы станете камнями в этом темном ручье, — сказал Дан. — Ваше тело будет недвижимо во времени, но пространство потечёт мимо вас. Вы скользите не по поверхности, а по собственной тени. Помните: тень — это не просто шрам вашей сущности. Это её карта. Когда тень течёт сама по себе, она открывает тропы, что ведут к выбору. Но если тень унесут зеркала Лабиринта — вы потеряете почву под ногами и станете отражением.

Он вложил в их уши не только слова, но и образ. Ученики почувствовали тени как плотную материю: они клубились у ног, поднимались, как пар, слипались в тёмные пряди и уносились назад — туда, где рождались причины. Они, как камни, оставались неподвижными: мир вокруг их тел двигался, и в этом движении было чувство бросающейся в глаза правды — всё, что казалось неизменным, оказалось перемещаемым.

— Партия, — тихо произнёс Брас, — станет нашей рамой для игры?

— Да, — сказал Дан. — Партия — это не уничтожение индивидуальности, как вам могли внушать, а её усиление через связь. Когда вы — партия, вы не просто суммируете ресурсы; вы создаёте новое поле бытия. В мире Доигравшихся у каждого игрока есть роль, но роли сменяются, как дежа-вю. Вы соглашаетесь не только с партией, но и с её правилами: честностью, ясностью выбора и пониманием цены.

Там, где тени уходили, появлялись силуэты — не тела, а варианты тел. Иногда — торговцы с фиксаторами грехов, иногда — Дарины, существа, собирающие забытые слова; иногда — зеркала, что улыбались не глазами, а поверхностью. Внешнее движение напоминало карусель, но в центре этой карусели — четыре камня, чьё сознание теперь текло с тенью, и потому могли видеть связи, что раньше скрывались.

Дан прошептал фразу на языке, которым учили в древних залах Зонней: старую строчку Джанак‑Сутры, где говорилось, что игра — единственный способ познать пустоту, и пустота — единственный способ быть свободным. Слово «Джанак» в его устах звучало как имя бога‑игрока, который смирил Бездну правилами. «Сутра» — это нить, которой он шнуровал выборы. Это была философия: всё — игра; игра — это смелость; смелость — это ответственность.

— Внимание, — предупредил Дан, — — вы не просто наблюдаете — вы уже в игре. Любой внешний наблюдатель, что увидит вас сейчас, подумает, что вы мерцаете. Но мерцание — ловушка. Зеркала питаются таким светом. Если вы станете для них легкодоступной едой — они выстроят вокруг вас лабиринт из предлогов. Наша задача — выйти на арену Выбора и остаться теми, кто выбирает, а не теми, кого выбирают.

В этот миг из тёмной реки выделился образ. Она возникла плавно, как танец, — Лила: не богиня в человеческом образе, а само движение игры. Она была и девочкой, и старухой, и зверем; глаза её были как два озера, в которых отражались все возможные исходы. Её платье было выткaно из карт и правил, и когда она шагала, каждая складка делала ход.

— Игроки, — заговорила Лила, и её голос был музыкой и приговором, — вы пришли сюда не для того, чтобы бежать от себя. Вы пришли, чтобы научиться терять и вновь приобретать. Здесь каждый выбор — пожертвование, и каждая жертва — открытие. Вы видите реки своих теней — не бойтесь их. В них спрятаны ваши роли. Возьмите одну наугад — и вы станете её. Но помните: никто не даёт роли без цены. И цена часто — не то, что вы думаете.

Агидель ощутила, как внутри неё горит желание взять ноту, что Лила бросила ей, как мяч. Брас вздрогнул от любопытства — для него выбрать роль означало проверить, насколько энергия в его батарее согласится с чужой формой. Ариаль же увидел образ ночного пути и почувствовал, как в этом выборе смешиваются долг и свобода.

— Что нам делать? — спросила Агидель тихо. — Как выбрать так, чтобы не стать отражением?

— Обучение, — ответил Дан. — И знание. Играть — значит не терять себя. Это требует дисциплины. Я дам вам упражнения: как держать тень рядом, а не отпускать её в реку полностью; как убирать зеркальные торчащие углы; как обозначать свою партию, чтобы дорога была общей. Но прежде — испытание. В мире Доигравшихся испытание всегда практическое. Вы пройдёте его всем телом и сознанием.

И река тени приняла их решение. Тёмная вода обвила камни, и, шелестя голосами прошлых выборов, понесла их вниз, в глубь Игры. Плотность пространства изменилась: мир вокруг сжался и расширился одновременно. Они чувствовали, как падают и в то же время решают, как шагнуть.

Когда туман рассеялся, перед ними открылась арена, не арена с трибунами, а красивая, но страшная сеть возможностей. Вокруг столов с лавками стояли фигуры — игроки, торговцы грехами, смотрители правил. Над всем этим возвышалась Лила, и её глаза были теперь двойными лампами: в них отражались и их тени, и их лица.

— Вы прибыли, — произнесла она, и тон её был и вызовом, и благословением. — Выберите свою первую роль. Но помните: тот, кто выбирает — тот и платит. И платить может не только телом, но и тем, что вы раньше называли «вечностью».

Дан посмотрел на учеников. В их лицах был страх, но не паника; была готовность — не та, что означает бежать, а та, что означает стоять и принимать удар. Он понял: путь начат. И первая партия, которая должна будет пройти этот мир, уже сделала шаг. Река теней шуршала, как старые страницы, и где‑то далеко, за ширмой возможного, заставал своё ритмичное дыхание лабиринт, готовый учиться на каждом их выборе.

Арка третья: Миры, где боги снимают обувь

— Есть один мир, — сказал Дан и, как всегда, произнёс это не как приглашение, а как диагноз, — куда я могу отвести вас. Я называю его мир Доигравшихся. Это место, куда сам захочешь возвращаться, но в котором нельзя оставаться слишком долго. Там обитатели словно выточены вечностью: они мудры, как камни, прозрачны, как воды подземных черных рек, и немногословны, как молитва, от которой не ждут ответа.

"Стоп. Так уже было"

"Так, да не так" — проршуршал в груди голос Учителя.

Три бледных солнца над их головами сделали паузу — так казалось; красная листва замерла, и голос Дана стал чем‑то вроде ключа, который щёлкает в замках миров. Ученики слушали, не мигая: Агидель держала в горле ноту, Брас сжимал пальцы, Ариаль — как всегда — казался уходящим внутрь. Они знали слова о мире Игры, но слышали их теперь иначе — не как курсовую дисциплину, а как письмо, что открывают уже предстоящие руки.

— Там игра — это ремесло жизни, — продолжил Дан. — Но не та игра, о которой вам могли рассказать торговцы грехами: у Доигравшихся игра — способ жить честно. Играть — значит выбирать, и не прятаться за масками. Там боги снимают обувь.

Эта фраза ударила в пространство, как камень в воду, вызвав круги осмысления. Снимать обувь — для лукиянцев это был символ смирения; для кого‑то — неприличный жест; для Данa — ритуал. Но больше всего — знак перехода: шаг без предохранения, контакт кожи с землёй, стремление почувствовать цену падения и цену шага обратно.

— Почему боги снимают обувь? — спросила Агидель, ибо в её голосе смешались удивление и врачебный интерес.

— Чтобы не приносить в Игру чужую пыль, — произнёс Дан. — Ибо обувь носит не только ноги, но и чужую землю, старые следы и привычки. Когда бог снимает обувь, он обнажает свою плоть перед пустотой. Он соглашается на боль, на холод и на долгую учёбу. Там, где обувь остаётся, игра превращается в имитацию: ты двигаешься по плитам, не чувствуя трещин. В мире Доигравшихся стопа бога делает след, и этот след — закон.

Он откинулся на одну сторону и снял свои сапоги так спокойно, что этот жест показался древним ритуалом: сапог перестал быть защитой и стал обещанием. В воздухе запахло пеплом дорог, которые он прошёл, и ученики ощутили внутри себя ответ — не умом, а подошвой: казалось, у них под ногами появилась трещина памяти.

— Я не веду вас в вашу Великую Луку, — напомнил он, — потому что там другие законы, и я не хочу, чтобы ваше сознание срослось с её тканью и превратилось в отражение. Я веду вас в мир, где играть умеют до конца — или до дна. Там вы научитесь чувствовать цену выбора.

Он встал и, не торопясь, обошёл круг учеников; его шаги были тихи, как история. Лес ответил шорохом — и предметы вокруг вздрогнули, словно слушатели. Затем Дан протянул руку и вновь произнёс слово, давшее имя ритуалу:

— Партия. Мы войдём в партию босоногих. Партия — не растворение, не исчезновение «я». Партия — это стан, где вы даёте часть себя и обретаете способность слышать судьбы спутников. Здесь каждый становится велик — не за счёт одиночной мощи, а за счёт общности шага. Но чтобы пойти в партию, нужно снять обувь.

Агидель смотрела на его пальцы, Брас сжался, Ариаль — почти смутился. В их сердцах зазвенела не нота музыки, а колокольчик искушения.

— Что если я не хочу? — спросил Брас сухо. — Что если мне удобно быть батареей? Почему я должен раздавать себя, чтобы идти с вами?

Дан опустил взгляд. В нём было и сострадание, и суровая ясность учителя, который привык, что ученики ставят такие вопросы.

— Потому что батарея не знает, что творит свет, — сказал он. — Она просто гасит или горит. Быть партией — значит носить ответственность за свет, который вы создаёте вместе. В мире Доигравшихся свет рождается из прикосновения босых стоп к земле. Вы хотите продолжать быть аккумулятором — ваша дорога будет другая. Но если вы пойдёте со мной — готовьтесь к боли. И к радости, которая не прячется в подушке вечного комфорта.

Они сняли обувь. Это произошло почти одновременно, как будто пространство подсказало им момент и строгий ритм. Холоднулась земля под их ногами. Не многие знали, какого цвета чувствуются первые шаги босиком: не серый и не тёплый, а цвет земли перед дождём — прозрачный и напоённый ожиданием. Их стопы почувствовали песок памяти, камни заблуждений, шипы бывших грехов; они учились стоять, не отшатываясь.

Тут возник он — не как фигура высокого Олимпа, а как древний ремесленник: Обувщик Безмолвия. Его лицо было иссечено морщинами, на нём лежала только праведная усталость. Он стоял, босой, и в руках держал корзину с тусклыми ботами — для тех, кто ещё не решился. Его глаза были громадны и тихи, как глубокие колодцы.

— Вы пришли играть? — спросил он, и его голос не был ни упрёком, ни похвалой; он был вопросом, который всегда ставит земля.

Агидель отозвалась первой:

— Мы пришли учиться. Мы хотим понять, чем игра отличается от равнодушия.

— Тогда слушайте легенду, — сказал Обувщик, и его слова упали, как брошенные монеты в чашу. — Много веков назад был Бог, первый из тех, кто снял обувь ради познания Бездны. Его звали Тот, кто Ступает Прямо. Он снял обувь, потому что хотел перестать приносить на землю пыль Небес. И тогда земля дала ему ответ: она показала ему, что такое падение. Он испытал боль в подошвах и понял цену шага. Он стал играть так, как играют умирающие: честно и без маски. Но игра оказалась не только светлой. В мире, где боги стали босыми, появились те, кто понял, что если играть — можно и причинять. Появились игроки‑охотники, что делали ставки не на себя, а на страдания других. Тогда началась эпоха зеркал: Лабиринты научились отражать не только образы, но и стремления. И потому вам, пришедшим, нужно помнить: босые стопы чувствуют цену, но и привлекают жадных.

Он замолчал и взял в ладони одну старую кожаную подошву, потерявшую свой хозяинский жир. Она была словно карта, зарубцованная трещинами; на ней читались имена тех, кто перестал быть богом и стал игроком‑дешёвкой.

— Что нам делать с теми, кто играет, принося боль? — спросил Ариаль, и в его голосе мигнул долг.

— Вы будете учиться отделять игру от бездушного приращения, — ответил Обувщик. — Играть — значит выбирать с открытыми глазами. Выбирать можно по‑разному: добровольно и жестоко. Ни одна игра не исключает цену. В мире Доигравшихся цена — не всегда тело. Цена — отказ от старой истины, от привычки, от стяжательства. Цена — ритуал снятия обуви.

Дан посмотрел на них. Его лицо было серьёзно как никогда.

— Первое испытание, — сказал он, — простое и страшное: вы должны пройти тропу безвозвратного выбора. На пути вы встретите лавки и продавцов: они будут предлагать вам вещи, что кажутся ответами — мягкие сандалии, золотые подошвы, зеркало‑карты. Продавцы знают вашу слабость — они сделают ставку на то, что вы захотите обуться снова. Если вы купите тонкую обувь, которая возвращает комфорт, вы вернётесь, но не как те, кто вышел. Вы станете отражением и будете жить в зеркале. Если же вы пройдёте босыми ногами и поставите свою стопу в знак, который я дам вам сейчас, вы получите право войти в Партию Доигравшихся. Но помните: поступить так — значит брать на себя обязательство не предавать игру. Обязательства платят не шкурами, а временем и выбором.

Он вытащил из корзины три маленькие печати — они были резные, как печати старых книг. На одной была нота — чёрная, как звук без эха; на другой — батарея, на третьей — тень, окружённая кольцом стражей. Ученики узнали свои новые имена на этих печатях и, не произнеся ни слова, положили ладони на холодное дерево. Печати вжались в кожу, не оставив боли; это было как клеймо, что не уродует, а объявляет долг.

— Чёрная Нота, — прошептала Агидель, и в её голосе раздалась мелодия призвания. — Акхамулятор, — сказал отчетлитво и чеканно Брас, и в его словах зазвучал счёт. — Страж Тени, — произнёс Ариаль, и в его губах отозвался ветер.

Дан улыбнулся, но в этой улыбке была горечь победителя, который знает цену пройденных полей.

— Теперь вы не просто те, кто пришёл, — сказал он. — Вы — партия, и ваши босые стопы будут слышать землю. Но помните ещё одно: мир игры невинно выглядит только для тех, кто в нём не живёт. Играть — означает не терпеть равнодушия, а брать на себя смелость выбирать и платить. Если вы будете играть без боли, вы превратите мир в театр из зеркал. Зеркала любят таких игроков и съедят их.

Они встали и, держась друг за друга, вышли на тропу. Земля шептала под стопами: вспоминала имена грехов, что жили в подошвах, отзывалась эхом отголосков торговли грехами. Вдоль пути стояли торговцы: один продавал обувь, что не давала чувствовать дождь; другой — ключи к забывчивости; третий — зеркало, где можно было увидеть себя таким, каким хочется быть. Миг за мигом искушения лежали как камни на тропе, и каждый шаг требовал решения.

Агидель смотрела на сырой блеск зеркала и почти протянула руку. Но Брас, по старой привычке аккумулятора, сосчитал варианты: «Если взять зеркало, я смогу увидеть, как обрету силу». Ариаль видел ночь и понимал цену: «Если взять обувь — я сохраню ноги, но потеряю путь». Их головы спорили, сердца — молча отвечали. Дан шёл рядом полноправным судьёй и как человек, что когда‑то сам выбирал подручные удобства. Внезапно на их пути появилась фигура, что не была ни торговцем, ни божеством; это была женщина среднего возраста с глазами, где отражались сотни дорог. Она держала в руках старую корзину, наполненную песком.

— Вы — новые игроки, — сказала она, — и я вижу в ваших тенях то, о чём вы ещё молчите. В нашем мире есть закон: тот, кто возьмёт обувь сознательно, должен принести что‑то в жертву. Жертва бывает двух видов: дать то, что ценно, или взять то, что чуждо. Выберите, дети мои.

Агидель посмотрела в её глаза и увидела там все ноты, что когда‑то пели пред ней. И тогда, не думая о славе и безмятежности, она стронула пальцами зеркало, но не для того, чтобы увидеться — для того, чтобы разрядить его. Зеркало треснуло, и в трещине отразилось не её лицо, а сцена: она стояла у алтаря, играя для тех, кто боялся боли, и в её песне была праведность, но и пустота. Она отпрянула, заплакала тихо, но её шаг стал легче. Брас, увидев её, отбросил мысль о батарее, и в нём что‑то, мягко, озорно, рассмеялось. Ариаль положил ладонь на песок и почувствовал, как через подошву идёт посланье: «Ночь — не наказание; она — экзамен».

Когда они дошли до конца тропы, перед ними распахнулась полянa, где стояли босые фигуры — боги и герои, игроки и те, кто навсегда остался в тени игры. Они сняли обувь не от моды, а от обязанности: шагнув без защиты, они взяли на себя право испытать мир до конца. Один из них, высокий и прозрачный, подошёл к четырём и положил руку на их головы.

— Вы прошли первый шаг, — проговорил он тихо. — Но помните: игра у нас не для лицемеров. Мы снимаем обувь, чтобы не приносить в мир своей власти. Мы соглашаемся с болью. И тому, кто желает играть здесь, я дам совет: никогда не играй так, чтобы кто‑то заплатил за твой смех. Играй так, чтобы смех твой был честью и огнём. И помни, что даже у богов бывают ночи, когда они швыряют обувь в реку и становятся снова учениками.

Они встали. Мир Доигравшихся посмотрел на них. Не было ни лишних жестов, ни холостых слов. Всё было высечено намерением: играть — значит быть готовым к цене. И когда ученики снова надели обувь — на этот раз не просто для удобства, а как знак — их стопы несли новое знание. Они вернулись к Дану, уже не только как ученики, но и как люди, что ощутили под подошвами землю, её шрам и её величие.

Дан собрал их в круг и промолвил, глядя на три пары обуви, что теперь лежали рядом, запылённые и торжественные:

— Вы увидели, что значит играть там, где боги снимают обувь. Не думайте, что это — разминка. Это — школа. Миры, где боги босы, суровы и добродетельны. Они учат не тому, как избегать боли, а тому, как платить её ценой. Мы ушли отсюда с печатями на ладах и с камнями в карманах. В дорогу берите не забытое; берите то, что делает вас человечнее: память о падениях, не-стремление к безнаказанности и понимание ставки. Идите теперь — и помните: на тропах грешников каждый шаг имеет цену. И та цена — не всегда кровь. Иногда это — отказ от вечного комфорта. Иногда — смелость быть босым.

Лес снова замкнул круг. Три бледных солнца шепнули своим путям. Вдалеке, за поворотом, за покровом идей, слышался тот же шорох, что предвещал Лабиринт: нежный, как пытливое зеркало, он ждал. Но на этот раз ученики шли не как те, кого можно было купить. Они шли с босыми стопами, с печатями и с новым пониманием: игра — не блаженство, а испытание. И в этом — их оружие и их наказание.

вкегвкегвкегвкегкевгкег

Дом Софи стоял на кромке Мёртвого Моря как коготь времени, вжаленный в камень — белый дворец, будто выточенный из венецианского мрамора, но без окон и дверей, с арками, куда не входил ветер, и со ступенями, что вели на широкую террасу, не к небу, а к самому краю мира. Тонкая линия песка отделяла дом от воды, а вода — от вечности. В её поверхности не было волн: она не знала движения. В ней не отражалось небо. В ней хранилось лишь молчаливое обещание забвения.

Я помнил этот дом прежде, чем запомнил себя. Я был певцом Лилы, и однажды голос мой отвернулся от песен о славе. Я расскажу тебе, Софи, то, что знаю: о матери твоей, о отце твоём, о старухе, растившей тебя, и о том, почему ты — та, кто стоит сейчас у края, держа в ладони пепел чужих имен.

— Лила, — говорили в тех краях шёпотом и проклятьем одновременно. — Лила — великая и ужасная. Беспринципная, как море, что не знает приливов. Она — богиня ляпов и смеха, богиня, что играет силами. Для неё имя — маска, которую можно сменить. Для неё ты — фигура в игре, и если игра просит — она отдаст тебя и заберёт обратно, не спрашивая согласия.

Отец твой — Разрывающий, он из семейства тех, кого миры называют демонами. Но демоны — это не всегда зло в простом значении. Он был носителем самости, экспансии, полёта границ. Его имя разрывало линии и делало место для взрыва. Лила его любила так, как любят вещи, что полезны: нуждалась в его напоре, в его желании расширять, чтобы её игра имела условия и контрасты. Но любовь Лилы — это не удерж. Она давала и отбирала, как стрела даёт направление.

Ты родилась от их встречи — не в пылу, не в храме, а там, где море уже не шевелилось. Тебя положили в дом на самом краю, в дом, что стоял, как неправильный храм, одноэтажный и с высокими ступенями на террасу. Почему ступени высоки — думали люди — потому что кто-то прячет под дворцом что‑то, что боится света. Люди обычно говорили это с ужасом и тщетной гордостью: дворец виделся им домом бессмертных, но без дверей он был и тюрьмой. Под ним, под этими ступенями, должно было быть подземелье — и это было так. Но не все подвалы под дворцами держат цепи. Некоторые хранят память.

Старуха, что растила тебя, называла тебя госпожой. Её называли по‑разному: Вень, Мать Седых, та, что выпила из моря. Кожа её была цветом выгоревшей бумаги, а глаза — бледно‑красные, как у тех, кто видел конец многократно и уже не боится его. Она была из расы серых — людей, чья плоть напоминала скорлупу, кто жили на грани и привыкли носить в душе предчувствие выбора. Эти древние души знали слишком много, и потому в них была какая‑то пугающая спокойная мудрость, как у людей, что готовятся к шторму, которого не будет.

— Почему она тебя не рожала сама? — спросила меня ты однажды, когда мы сидели на террасе, а Мёртвое Море казалось стеклом под нашими ногами.

— Потому что Лила — не та, кто ткет узы, — ответил я тебе честно. — Она дала имя и ушла играть. Отец твой — он был громом. Он оставил знак, но не опеку. И старуха — она взяла тебя как ремесленник берёт инструмент: бережно, иногда сурово, с любовью через древность, а не через нежность.

— Она мебя любила? — ты спросила, и в вопросе том было не обвинение, а растущая пустота, в которой хотелось найти подтверждение собственной реальности.

— Старуха… она любила как умеют те, кто выдержал море: не громко, не спеша. Она дала тебе язык этого мира — не язык богов, а язык, что нужен людям: слова сделанные из песка и твердой воды. Она кормила тебя не молоком привычки, а тем, что давало силу на шаг: долгими уроками терпения, кусками хлеба и мыслью, что выбор — это бремя и дар одновременно.

В мире вашем было много культов. Магия там — обычное прошлое, технология — харам, потому что разум этот считал, что вмешательство холодной машины — ложный бог. У вас ценили ритуал, и ритуал давал форму. Но то, что отличало ваш край, — это то, что многие культы были ремесленными: они ткали судьбы не ради славы, а ради выживания. Люди в этой части выглядели не как жители храмов, а как кузнецы: грубая кожа, плотные руки, глаза, что видел лишь то, что нужно, и взгляд, что никогда не ленится. В них была суровая доблесть: принять концовку и знать, что есть ещё выбор.

Ты росла в этом доме, и тебя учили не быть богиней, а быть вопросом. Старуха говорила: «Не полагайся на силу крови, Софи. Власть матери — как высокое платье: удобно в зале, но мешает в шторм». Она научила тебя ходить босой, так как боги в мирах Доигравшихся часто снимали обувь, чтобы не приносить чужую пыль. В доме твоём, где никто не приходил, босая стопа чувствовала край. Ты научилась слышать, как песчинки шепчут имена, и отличать их от шёпота, который приходил с моря.

— Кто воспитывал тебя в этом мире? — спрашивали люди. — Она Богиня? — и в этом слове звучала надежда примирить тебя с их нуждой.

Но ты не знала материных песен. Лила приходила редко, как сессия ветра. Она оставляла знаки и шутки, игры — и затем уходила. Отец приходил в виде разрывов: смелых решений, взрывов желания, и вырывался так, что дом дрожал. Но ни один из них не сидел у твоего ложа долгие ночи. Это делала старуха — и за это ей земля вверяла тебя. Она была телесной библиотекой: ей был известен каждый шаг, что оставляют боги, и каждому из них она могла дать имя.

Ты знала, что в подвале дворца что‑то есть. Старуха не говорила прямо, но нередко, когда её взгляд падал на ступени, тень её улыбки становилась странной. Однажды я видел, как она опускалась туда в ночи и приносила что‑то оттуда, не глядя на меня. Я спрашивал, и она крутила в руках мешочек с песком и именами, и говорила: «Там — обувь. Иногда боги возвращают то, что сняли. И если ты готова — ты можешь посмотреть».

Тот подвал — он не был ямой с цепями. Он был шкафом памяти: там лежали старые подошвы, отпечатанные именами, покрытые солью и пеплом. Каждая подошва — это след Бога, оставшийся в мире. Когда боги снимали обувь, они уходили в Игру, и обувь оставалась как доказательство их шага. Старуха любила говорить, что обувь — это контракт. «Смотри, Софи», — говорила она, — «в этих подошвах записаны цены. Никто не играл бесплатно».

— Почему Лила выбрала для тебя именно этот дворец? — часто спрашивал я у старухи, и она отвечала мне так, будто рассказывала сказку, а не подшивку документов:

— Лила любит край. Она любит край, потому что в краю легче смотреть вниз. Она положила тебя здесь, потому что ты — сосуд. Она хочет, чтобы кто‑то знал цену, которую платят боги, когда снимают обувь. Ты не была рождена только для роскоши — ты рождена для свидетельства. Когда придёт время, — говорила она, — ты либо пойдёшь в мир, и научишь людей снимать обувь честно, либо станешь тем, кто продаст их снова в торговле зеркал. Выбор — всегда цена.

Ты выросла в доме, где никто не приходил, и потому каждый шаг был твой. Когда однажды ты шагнула на террасу и впервые прикоснулась босой ступнёй к краю, вода Мёртвого Моря отозвалась не волной, а просто темнотой, и этой темнотой ты услышала голос. Он был женщиной без лица, и в его словах был вопрос и приговор.

— Почему ты покидаешь свой дом? — спросил этот голос тогда, ещё не в форме лжи, а в форме вопроса.

Ты не могла ответить. В этом дыхании было нечто старое, от которого не отвертеться. И так началась твоя дорога. Ты вышла не ради бунта, а ради того, чтобы узнать, что скрыто в подвале, и чтобы увидеть, какие следы оставляют босые боги, когда их ещё не тронула торговля зеркал. Ты шла потому, что в тебе таилось нечто, что требовало движения: маленькая, довольно ломкая искра самости, которая могла стать либо огнём, либо зеркалом.

Я рассказывал это тебе, Софи, не чтобы утешить, а чтобы положить в ладонь знание. Миры, где боги снимают обувь, не прощают небрежности. Ты — дитя двух миров: материнской игры и отцовской разрывающей силы. И перед тобой стоят не враги, а выборы: принять роль свидетельницы, или быть проданной в качестве товара в лавке, где покупают у богов право играть чужими судьбами. Помни: старуха дала тебе язык, и в нём — ключ. В подвале дворца лежат ступни, и в них зашита цена.

— Что же ты мне советуешь? — спросила ты тогда, держа мою руку, и в голосе твоём проскользнул тот же вопрос, что когда‑то задавали серые люди: «Что делать с выбором, если он меня пугает?»

Я молчал долго, затем сказал:

— Шагай босой, Софи. И слушай. Не позволяй Лиле играть тобой только как фишкой. Выбери роль, но заплати за неё тем, кто всегда платил: своими ночами, своими ошибками, и — если придётся — своей памятью. Потому что память божеская — это сокровище, но и ловушка. Храни то, что сделало тебя человеком: старуху, её глаза, и звук шагов на высокой ступени. Это будет твоя печать.

Ты посмотрела в сторону моря, и я понял, что голос твой больше не будет голосом ребёнка, что слушал сказки. Он стал голосом того, кто ещё не сделал выбора, но знает: каждый шаг оставляет след, и что в мире, где боги снимают обувь, след этот тем дороже для тех, кто умеет читать.