Олег Разов "Блиц"

Ухи, руки, костыли.

Мы сидели под огромным развесистым дубом и кушали жареный фундук.

— Странно, — сказал он нам, — сидим под дубом и жрём фундук.

— Чего ж тут странного? — вяло спросили мы.

— Ну, понимаете, под дубом ведь жёлуди, а мы фундук жрём.

— А что ж ты, свинья, что ли, чтоб жёлуди жрать? — спросили мы.

— Где вы тут свинью увидели? — не раздумывая, сказал он и, широко размахнувшись, ударил нас в ухо.

Вот и весь разговор. И молнии с искрами посыпались из наших глаз, и боль и обида. Горбатые мы — что есть, то есть, хромоногие и скрюченные — тоже факт очевидный, но, отняв у нас то простое, что даётся каждому при рождении, Господь подарил нам другое: четыре руки, длинные, кряжистые, сильные. Наверное, для того, чтоб удобнее было ходить на костылях. Ударивший нас не ожидал отпора, мы схватили его четырьмя своими руками, заломали, подмяли под себя, он барахтался, как муха под пауком, а потом затих…

Через полгода нам будут делать операцию и, если всё пройдёт нормально, человек со скальпелем и пилой исправит Божью ошибку. И наша мечта, рождённая одновременно с этой ошибкой, наконец, сбудется. О нас напишут в газетах, покажут по телевизору, мы сможем спать в разных кроватях и, кроме того, будем ходить по отдельности в туалет.

Но у нас не будет больше четырёх рук и двух сердец, мы не будем больше одним целым, и любой сможет подойти к нам и ударить безнаказанно в ухо.

Мыши, груши, кипятки.

 Мышь в упор посмотрела смышлёными бусинами глаз и упёрлась лапками в прозрачный лист стеклопластика. Маленькие пальчики были тонкими, прозрачными, а ладошки казались почти человеческими. Владислав скатал из мякиша очередную колбаску и вставил в одну из просверленных дырочек. Мышь перетянула хлеб на свою сторону, отбежала в уголок амбразуры окошка и принялась есть.

— Сколько уже сегодня сожрала? — спросили соседи.

— Шестую валит, — ответил Владислав и снова улёгся. Соседи, похвалив мышку за аппетит, снова забубнили о хозяйстве, огороде и каких-то штапиках.

— А у меня ж яблоки сейчас — ой-ёй-ёй! Я ж, бляха, такие «бабки» теряю! Ща на базар старушкам отдай…. Да всё б с руками поотрывали б! Да сам бы встал, на хрена мне те старушки! Отторговал бы в полный рост! Такие «бабки»… Такие «бабки»… А груши! Ай-яй-яй! Ты ж помнишь мои груши! Гигантские! А ей чего? Ей всё до филаретовой звезды! Она за ними не смотрит. Дура. Всё погниёт теперь. Слышь, Владислав! Я говорю, груши у меня — с ребячью голову! Во такие! — сосед растопырил руки, ребячья голова оказалась по размерам с хорошую хэллоуинскую тыкву.

Владислав не слушал соседей. Из-за их многочасовой трескотни он начал мечтать о таблетке парацетамола. И вообще — мечтать.

«Лягу на берегу возле самой воды и буду смотреть в небо. И солнце пусть будет. И самолёт обязательно пусть пролетит высоко-высоко, и оставит в небе свой след. И то, что со мной сейчас происходит, пусть тоже оставит свой след. Не на теле, не в душе, а только в памяти. Память не подведёт: когда нужно — напомнит, когда не нужно — схоронит всё за тяжёлым засовом. А душа пусть останется, как прежде. Нечего ей черстветь и злобиться, и так не всё слава Богу. Вот если б вернуть всё обратно, повернуть время вспять, отмотать назад, нажав на кнопку пульта, да только где ж найти такой пульт и кнопку такую, где? И кнопка эта какого цвета была бы? Чёрного? Белого? Сколько жизнь подавала своих маячков, предупреждала, советовала, — ничего не понимал, не видел, или говорил, что если пронесло, значит не судьба. А теперь, выходит, судьба. Вот и лежи теперь, и читай постылую газету, думу думай и слушай, как утекает время. И про груши и штапики слушай, и мечтай о таблетке. А лучше опусти ресницы, притворись спящим, чтобы стало полегче… Зажмуришь глаза, сомкнёшь веки крепко-крепко, повернёшь голову направо — даль неоглядная, налево — сколько есть, всё леса да поля, и нету никого, ни единой души вокруг, слава Богу, не в Китае. И, кажется, полетишь сейчас — никто же не видит, а если не видят, так и полететь несложно, даже разбегаться не надо. Главное — не заснуть, главное — держаться до последнего, потому что самое нестерпимое — просыпаться. Сны всё обычные, сны всё домашние, тёплые, а проснёшься — и ты снова тут, и лампочка тусклая круглые сутки, воздух дымный, да соседи со штапиками…»

— Я ему говорю: подлиннее штапик нарезай, а он, бляха, баран, всю нарезку сгубил. Слышь, Владислав! А вот, послушай, ещё один интересный случай…

— Дай ты поспать человеку!

— Да не спит он, я же вижу! Не спишь, Владислав?..

«На украинских деньгах, на крупной, пятисотгривенной купюре имеется портрет философа со смешной фамилией Сковорода. Этот Сковорода сказал однажды: «Мир ловил меня. А я убежал». Молодец Сковорода. Красавчик. А мы не убежали. Мир поймал нас, раскинув руки на удачу, как в детских «жмурках», из многих выхватив некоторых. Меня, например, и этих вот, с грушами-яблоками…»

— Гляди, опять пришла. Владислав! Питомец твой за пайкой пришёл! Во, бляха, прожорливая! У меня в хате ризетку всю прогрызли! И не шибануло ж ведь…

Мышь спустилась в приямок окна, оперлась своими человеческими ладошками на стальной прут решётки и заглянула внутрь, за прозрачно-мутный лист стеклопластика. Что она увидела? И увидела ли? Она никогда не сидела в клетке зоомагазина, за неё не платили деньги, и кассирша не выбивала за неё чек. Но саму клетку она видела часто. В ней находились несколько человек, непрерывно курили и в тусклом свете одинокой лампочки до дыр зачитывали жалкую стопочку газет. Из дырочек в стеклопластиковом окошке тянуло дымком и еле уловимым казённым смрадом, пропитавшим собой бугристые серые стены.

Владислав скатал в пальцах новую хлебную колбаску и вытолкнул её наружу, прямо в мышиные лапки.

«А ещё моя девочка, — подумал он. — Вдалеке от этих стен, этой лампочки и зарешёченного окна, в неизмеримых расстояниях от меня, сидя на маленьком стульчике, рисует разноцветными карандашами яркие свои картинки. На картинках ходит по зелёной траве угловатый человечек и упирается головой в синее-синее небо. «А когда папа приедет?» — спрашивает моя кроха. «Не скоро, милая. Папа у нас моряк», — отвечает её мама, и добавляет горько: «Моряк-морячок…» «Молятёк…» — повторяет девочка и начинает рисовать кораблик, а потом, улыбнувшись, вспоминает:

Сказал албуз капусте так:

Кто я, ты знаес? Я моляк!

А у тебя, у бедняски

Нет полосатой лубаски…

Я прошу Тебя, будь с ней ласковей, спаси её и сохрани, пусть не потеряет она кротость и чистоту, и никогда, слышишь, никогда не дай ей того, что уготовил для меня! А если и суждено ей нечто подобное — Ты, ведь, знаешь это наверняка, — прибавь всё это мне, прямо сейчас, добавь на мою чашу, а уж я отбуду, отслужу, отработаю…. И не дай ей в будущем такого вот «молячка», а пошли ей хорошего, любящего человека, пусть живёт, как нормальные люди…»

Мышь доела хлебную колбаску, по железным прутьям поднялась наверх и исчезла. Владислав слез со шконки, осторожно постучал в железную дверь. А когда «кормушка» в двери отворилась, он склонился к ней и с фальшивой бодростью сказал:

— Начальник, кипяточку сделай, лады?

Судьба, мольба, сто сорок три гроба.

На фюзеляже серебрится лёд,

Ох, зря залез я в этот самолёт…

Сергей Николаевич всегда придумывал подобные стишки во время полёта. Он часто пользовался воздушным транспортом, имел все возможные скидки во всех возможных авиакомпаниях, но чем больше летал, тем больше боялся, чем больше боялся, тем больше разговаривал сам с собой, чем больше разговаривал сам с собой, тем больше, как ему казалось, сходил с ума.

— Бросить к чёрту эту работу, — говорил себе Сергей Николаевич.

— Как же я её брошу? — отвечал на это второй Сергей Николаевич, — достаток — выше среднего, в Европу, Азию — постоянно, всё оплачивается, и, кстати, скоро повышение, пересяду в другой кабинет, летать буду реже…

— Ты разобьёшься обязательно однажды,

А жизнь, дружище, не даётся дважды…

От такого выпада первого Сергея Николаевича, второй Сергей Николаевич надолго замолкал…

Быть всё время в прицеле своих страхов, помнить, что мысль материальна, и мечтать только о том, чтобы уцелеть — это трудно. Нет, надо бросать к чёрту такую работу!

В этот раз бортпроводница была стандартная, со стандартной внешностью, улыбкой и речью. Считается, что стюардессы красивые. В основном. Сергею Николаевичу красивые попадались редко — может, не везло, а может, просто не разбирался он в стюардессьей красоте, кто его знает? Вообще не мог он во время полёта сосредоточиться на чём-то другом, кроме водки и мерзких своих стишков, сообща отгоняющих страх за собственную судьбу, а качество стюардессы оценивал по затраченному ею времени на принос очередного «мерзавчика».

— Это они славно придумали после одиннадцатого сентября не пускать в самолёт со своей «поддачей», — говорил себе Сергей Николаевич. — Ещё бы! Гораздо интересней продавать в воздухе стограммовый «мерзавчик» водки по цене земного литра.

Какая разница теперь, почём платить?

Предсмертной рюмки как цену определить?..

— Опять каркаешь? — спросил второй Сергей Николаевич у первого.

— А чего тут каркать? Вон левый двигатель уже не работает. Скоро правый накроется и — капец. Ты вот добавочки попросил, а тебе не несут. А чего не несут? Давно не несут! А потому не несут, что не до того уже. Стюардессы молятся, пилоты матерятся — всё идёт по плану. Прислушайся, дурачок! На одном двигателе летим. И, кстати, посмотри, какие актуальные строки получаются:

Бесплодна стюардессина молитва:

До Бога, вроде, близко, но не видно.

А до земли, казалось, далеко.

Но быстро, страшно, больно и легко.

— Иди ты в пень! Я тебя не слушаю!

— И не надо. Чего меня слушать? Ты тишину слушай. Какая изумительная тишина! Заметь, скоро она закончится. Все всё поймут, и начнётся кошмар. Ты же хотел кошмара? Ждал его, предчувствовал, стишки эти твои… Как там? «О, авиакатастрофа! Ты словно моя голгофа…» Или как ты там насочинял?

— Это не я! Это ты сочинял!

— Вот и накаркал…

— Это ты накаркал!

— Ничего, ничего. Сейчас всё начнётся. Соседка у окошка громким шёпотом затянет молитву, а потом ребёнок из передних рядов спросит: «Мама, почему стало так тихо?..» Эта фраза маленького ребёнка и станет сигналом. Самолёт свалится в крен, потом штопор, перегрузки…. Да ты сам всё знаешь, это ж твоя тема!

— Это не моя тема, это всё ты! Ты! Ты! — воскликнул Сергей Николаевич и вдруг услышал, как где-то впереди салона, в нависшей над всеми пронзительной тишине раздался робкий детский голос:

— Мама, а почему так тихо?

И вдруг, словно всё вспыхнуло внутри самолёта, крики взорвали тишину, посыпались вещи, люди, какие-то бумажки, ремни, коврики из проходов и почему-то множество пластиковых стаканчиков. Захлопали дверки вещевых ящиков, откидные столики и ужас, ужас в глазах кричащих, молящих, не смирившихся ещё людей.

Сергей Николаевич был надёжно пристёгнут, он никогда не отстёгивал ремни безопасности даже после взлёта. Он крепко сидел в падающем, вращающемся вместе с пространством кресле, был спокоен и собран. Он слишком часто думал об этом, ждал и готовился. Страх, который лишал его воли и разума в каждом полёте, сейчас испарился, как утренняя роса, лишь рубашка промокла от липкого, холодного пота, да уши заложило так, будто кто-то забил в них два здоровенных осиновых кола.

— Заначку бабушка на похороны с пенсии кладёт.

А мне не надо. Мне оплатит счёт «Аэрофлот»,

— сказал себе Сергей Николаевич в последний раз, набрал в лёгкие побольше воздуха и громко, бездумно, обречённо, пересиливая удушливую тоску, заорал вместе со всеми.

Яйца, куры, процедуры.

По телевизору показывали футбол. Экран был такой пыльный, что трава футбольного поля казалась жёлтой, выгоревшей, как степь где-нибудь под Каховкой. Васю это очень нервировало. И счёт в матче Васю тоже нервировал: «кони» не могли отыграться, Вася с детства болел за «коней» и даже потерял однажды в схватке двух фанатских толп, пытающихся доказать, у кого любовь к своему клубу сильнее, два передних своих зуба. Соседние с выбитыми подпилили, превратив их в острые, отвратительные пеньки, насадили на них металлокерамический мост, отшлифовали, отбелили, но это была неравнозначная замена двум родным, натуральным резцам, крупным, белым, квадратным. Если рассуждать с позиций юношеских идеалов, жертва, принесённая на алтарь фанатской любви, была, конечно, плёвая, копеечная, подумаешь, два зуба, но она долго болела и мешала откусывать продукты питания. А в герои Вася всё равно записан не был, и больше на фанатские тусовки с тех пор не ходил.

Всё это было очень давно, когда у Васи был ещё детский, жидкий мозг, но до сих пор проигрыш «коней» он переживал так остро, будто кто-то по новой норовил выбить ему все передние зубы.

В телевизоре «кони» перехватили инициативу и начали наседать, Вася упёрся взглядом в пыльный экран, но думал о своём. Дело в том, что он находился в творческом кризисе, мучился и страдал, проедал последний мешок денег, заработанных в лучшие времена. Работа у Васи была необычная, редкая и, можно сказать даже, странная. Вася придумывал и конструировал игрушки для «Киндер-сюрпризов» и их аналогов. Таким образом, Вася был, в некотором роде, изобретатель. Были у него взлёты, великолепно сконструированные иллюзии, поразительные достижения мысли, и были, к сожалению, падения, которые преобладали. Это Вася придумал вставить в шоколадное яйцо надувную игрушку, которую на тестах не смог надуть ни один ребёнок. Это он создал серию «Ящерицы-пулемётчицы» на радость и злорадное веселье коллегам-конкурентам. Зато, Вася придумал к чемпионату мира фаршировать киндер-яйца именными фигурками футболистов всех сборных, прошедших в финальную часть. И клипсы для девочек с бисерными висюлинами — тоже его работа.

— Чтобы заниматься этим бизнесом, нужно залезть в голову и к малышу-потребителю, и к родителю-плательшику и, разумеется, залезть внутрь яйца! Целиком залезть, с головой! Стать, так сказать, и яйцом и курицей одновременно! Ну, и конечно, мастерство компановки. Если подобающе соблюсти все эти процедуры — тогда, может быть, что-нибудь получится! — самодовольно говорил Вася, когда карьера его была на подъёме.

С тех пор всё кардинально поменялось, подъём сменился уклоном, в команде работать не получилось, а собственные мысли иссякли, превратились в мелкие ручейки, а вскоре и окончательно исчезли, как аральские воды. Сначала Васю лишили фиксированной зарплаты, оставив лишь премиальные за непосредственно созданный продукт, потом лишили рабочего места, предложив трудиться удалённо, а сейчас и вовсе не хотят принимать его проекты к рассмотрению.

— Всё шеф, подлюка! Рожа толстозадая! — скалился Вася, но начальник тут был не виноват и Вася отлично понимал это: пруха кончилась, настроя нет, кризис жанра. А деньги катастрофически тают, заначки худеют, карточки пустеют, хоть иди другую работу ищи. Или, может, интерьерами заняться?

Раньше Владик деньгами мог помочь, спасал в трудные времена, и по душам поговорить, водочки выпить, такого шурина — дай Бог каждому иметь, а сейчас самому Владику помогать в пору — посадили хорошего человека ни за что, в клетку бросили, как зверька, даже под подписку не выпустили. Сестра почернела уже, глаза все выплакала, не знает, что дочке, племяшке моей, про папу говорить. И как жить без папы, тоже не знает. А я сижу тут и мечтаю, как денег «срубить». И ни одной мысли родить не могу, ни сестричке помочь, ни за Владика похлопотать…. А тут ещё какой-то «хрен» повадился мелом на двери писать: «Эх, Вася, Вася!» Не ругательство, вроде, а всё равно на душе неспокойно как-то, паршивенько, кто-то ущипнуть хочет, унизить, смеётся просто-напросто. Сосед, может? Не похоже. На хрена это соседу…. А может, эта коза валдайская с четвёртого этажа…. Ясно одно: кто угодно может такой хернёй заниматься, всем есть до меня дело.

«Кони» пропустили ещё один. Вася не мог этого более выносить, и вид жёлтого футбольного газона — тоже. Армейцам он помочь никак не мог, а протереть экран телевизора от пыли мысли не возникало, поэтому Вася переключил программу наугад. Попались новости. Теракт — двенадцать человек, наводнение — пять человек, крупная авария на МКАДе — четыре человека, крыша обвалилась — одиннадцать человек, самолёт разбился — сто сорок три человека….

— Ёлки-палки! А хорошие новости у нас есть? — пробормотал Вася и дикторша в телевизоре, которой пыль на экране не мешала, а даже наоборот, придавала некоторый шарм, сказала Васе:

— Удачно прошла операция по разделению сиамских близнецов. Оба молодых человека чувствуют себя хорошо. Доктора заявляют, что уже через несколько недель пациенты смогут учиться ходить самостоятельно….

Вася прищурил глаза, подошёл к лаптопу и загрузил свою программу.

— Это будет бомба! — сказал он дикторше в телевизоре, — серию назову «Весёлые близнецы»! Братья-трансформеры, сёстры-трансформеры. А потом развить тему….

Сердце Васино заколотилось, он схватил телефонную трубку, набрал номер и, еле сдерживая нетерпение, заговорил:

— Дашенька, приветик! Да… Василий беспокоит. Сергей Николаевич на месте? Можно его? У меня такая бомба! Атомная! Слышишь, Даша? Алё…

Дашенька молчала, а потом Вася услышал, как она разрыдалась. Ничего не понимая, он ждал, а когда Даша снова заговорила, растерянность и немота сковала Васю. Он вспомнил полное, улыбчивое лицо Сергея Николаевича, несуразные очки на маленьком, картофельном носу, смешные стишки, придуманные шефом на корпоративах, тёплые пивные посиделки после работы. И то вспомнил, как Сергей Николаевич прикрывал его перед вышестоящим начальством до последнего, да самого Васиного краха, тянул вверх просто потому, что не мог не тянуть, удивляя этим всех, включая самого Васю. Блестящие самолётные осколки обгоревшими, рваными краями разрезали время на две части — прошлое и будущее. Будущее было неясным, пустым, в котором не осталось ни одного плеча, на которое можно было бы опереться, а прошлое неожиданно выпятилось, показало себя. И Сергей Николаевич остался в прошлом, исчез отовсюду, а в прошлом остался. Прозрел Вася. Отчётливо понял вдруг, что потерял из крохотного круга общения светлого, очень доброго человека, одного из немногих, с кем посчастливилось встретиться Васе в своей бесформенной, небогатой на хороших людей, жизни.

— Я такую бомбу придумал, Сергей Николаевич. Вы были бы мной довольны… — сказал Вася, тупо глядя в пыльный экран.

А потом, вдруг, громко по-детски заплакал.

Мечтать. Мечтать. Спать.

Гольдман, ссутулившись, сидел на диванчике в ординаторской.

Силы покинули Гольдмана, руки подрагивали, натёртая об очки переносица саднила. Он сидел в ступоре, пытаясь сфокусировать взгляд на папиллярных узорах своих ладоней. Со стороны казалось, что он молится мусульманскому Богу.

В коридоре царило праздничное оживление, гул разговоров, разноцветная аура радости. В дверь заглянула белая фигура в колпаке и халате, и, увидев неподвижного Гольдмана, замерла на продолжительное время в надежде, что он очнётся, но Гольдман не видел белую фигуру. Он не видел даже своих дрожащих пальцев. Белый колпак нерешительно затворил дверь, но тут же вновь отворил и робко, ласково, словно пытаясь разбудить обожаемое чадо, почти прошептал:

— Александр Исаакович, там журналисты… ждут… Они тут давно, почти с самого начала… уже сутки почти.

Да-да, Лидочка, — сказал Гольдман, не отрывая воспаленных глаз от повёрнутых к небу ладоней. — Сейчас…

С благоговением, беззвучно, Лидочка прикрыла за собой, но тут же дверь опять распахнулась:

— Что, Исаакыч, медитируешь?! Давай по-быстрому — за лаврами, и по домам! Только ты все лавры не собирай, мне немножко оставь, — вошедший широко улыбался.

— Саныч… — протянул Гольдман, — давай посидим маленько…

— Да мы сейчас посидим — не встанем, — устало заметил вошедший.

— А у тебя сладкое что-нибудь есть?

Саныч засмеялся и потянулся к шкафчику:

— Вот ты везунчик, Гольдман! Смотри: и прошло все удачно, и сиамцы — крепкие ребята оказались, и сладенькое тебе тут, как тут! Во, гляди, внуку купил! Только уговор — игрушку верни, он их собирает!

— Да на кой мне твои игрушки…

Гольдман вывернул из цветной фольги протянутое Санычем киндер-яйцо, и не спеша начал жевать разломанную шоколадную скорлупу. Саныч открыл пластиковую капсулу и достал из нее игрушку-сюрприз.

— Что там? — вяло спросил Гольдман.

— Месси, — ответил Саныч.

— Какая месси?

— Какой. Футболист.

— А, Месси… придумают же… разное.

Саныч откинулся на спинку дивана, и все его энергия и бодрость исчезли. Он покрутил в руках пластмассовую фигурку из яйца, сказал:

— Представляешь, я в детстве мечтал стать футболистом… Может тоже сидел бы сейчас внутри шоколадного яйца. А ты?

— Что?

— О чём мечтал?

— А я мечтал быть сборщиком макулатуры, за макулатуру можно было книжки хорошие достать. А сейчас мечтаю только поспать.

— Да, поспать… — сказал Саныч, — мечтали о разном, а сидим на одном диване. И лавров никаких не нужно. Только спать.

— Да, спать… — вздохнул Гольдман и закрыл глаза.