Глава 22 - Что папаша нам привез

Через три дня вернулся домой папаша. Следом влачился Ференци, неся папин чемодан (у отца руки были заняты тростью и сигарой).

— А этот что здесь делает! — воскликнул Отто (мы вместе заняли пост на подоконнике, дожидаясь папиного появления).

— Он ко мне приехал!

В дверь позвонили. Первыми добежали Лена и я, поздоровались.

— Ты приехал, ты ко мне приехал! — взвизгнула я.

— Моя девочка! — Шандор беззаботно кинул чемоданы в пыль. — Дай я тебя обниму. Дай я тебя поцелую. Что есть покушать? Пойдем на кухню, я умираю с голоду.

Со второго этажа завистливо выглянул Ранк — но при виде папаши тут же расплылся в масляной улыбке.

— Здравствуйте, Учитель! — счастливо курлыкнул Отто и бросился разоблачать папашу, почистил ему ботинки щеточкой — Лене осталось только забрать его шляпу и трость. Оставив тощий саквояжик Ференци там, где Шандор его бросил, Отто подхватил папин чемодан и совершил смертельный номер: запрыгал с чемоданом вверх по лестнице, спиной вперед, не отрывая преданного, восторженного взгляда от папеньки.

— Хорошо отдохнул, Зигги? — проскрипела мама.

— Недурственно, — заявил папачиус. — Статуэтку себе купил! Распакую — и вам покажу!

На лицах мамы и тети синхронно отразилось выражение зубной боли.

Все скрылись в гостиной — папаше не терпелось показать домочадцам приобретение, а я решила, что успею посмотреть, и стала выуживать из буфета все, что можно было без готовки скормить голодному Шандору.

Мы стали в четыре руки намазывать бутерброды.

— Тебе понравилось?

— Ты знаешь, невыносимо жарко, а твой папа выгуливал меня по солнцепеку — несколько километров в день полугалопом, все окрестности нужно осмотреть, и вместо того, чтоб отлеживаться на пляже после этих кроссов, он тащил меня на поезд, мы срывались с места и переезжали из города в город, а там — опять беготня, и на пляже он не загорает, искупались — и обсыхать быстрым шагом по пляжу вдоль кромки воды. Отдых называется, — с набитым ртом рассказывал Шандор, а я размышляла, нет ли подтекста в его словах. Наверно, нет. Тетя рассказывала то же самое — что папа очень непоседливый турист.

Папаша звякал колокольчиками на тинтиннабуле из Помпеи. Мама прошипела:

— А мне что ты привез? А детям?

— Себя. Я вам вернул себя, я же ваш кормилец.

— Зачем ты приволок с собой Ференци?

— Нет денег ему на билет до Будапешта, в пути я поиздержался. Кто из пациентов ко мне приходил?

Мама перечислила несколько фамилий.

— Можешь им телефонировать, пусть завтра с утра приходят. Я заработаю и отправлю Ференци в Будапешт, куплю ему билет на поезд, ибо истратился, хе-хе, вдрызг. Завтра вечером его отправлю.

— Ференци на билет, а кушать нам не надо?

— Вот придут эти рыла, и будет нам кушать, — подытожил папенька. Мама смирилась и пошла разбирать его вещи.

Я поведала:

— А Юнг в Вене!

— Мириться приехал? — переспросил отец.

Я развела руками:

— Должен будет телефонировать из гостиницы, ты уже дома, или нет еще.

Папаша с победной усмешкой выплыл из комнаты.

— Думаешь, помирятся? — спросила я у Шандора.

— Конечно!

— Да, но после скандала в Мюнхене…

— Ну, как это по-немецки… Кое-как мириться лучше, чем судиться?

— Худой мир лучше доброй ссоры?

— Добрая ссора. Оксюморон какой. У нас с твоим отцом так и вышло.

— Вы с папой поссорились?

— Немного. Если в двух словах: я его — бессердечным сухарем, а он меня — кандидатом в желтый дом. Все из-за того же: что я не умею работать с больными.

— Как это ты не умеешь?

— Мы пересказывали друг другу свои сны, а мне в основном больные снятся. Твой папа заявил, что нельзя расстраиваться, тем более — допускать, чтобы они снились; надо держать дистанцию, нельзя принимать близко к сердцу, больной вышел — ты про него забыл, 50 минут — и пошел вон, даже оборвав его на полуслове… Я стал возражать, что мне не может быть все равно, что я не могу быть таким черствым, как твой отец. Я сказал, что он, твой папа, меня обвиняет в том, что у меня есть душа, а у него, очевидно, ее нет, по крайней мере, он бравирует передо мной своею бесчувственностью, бездушием и отсутствием совести. И что он клеймит меня дураком за то, что я хочу, чтобы людям было лучше. А должно быть все равно. Умному — все равно. А человек, который не умеет думать о себе и тратит свое здоровье на «этих подонков» (так твой папа выразился про больных, которые приходят, чтобы отнять у врача здоровье) — такой врач сам закончит жизнь в психбольнице. — Тут Шандор остановился, подняв руку, и замолк. Вовремя: у меня уже рябило в глазах от его беготни и бурной жестикуляции. — Твой отец сказал, что я… как будто маленького ребенка научили умным словам и их значениям и он теперь пытается говорить со взрослыми с наивной детской психологией. С детским характером, желанием всегда утешить или развеселить, потребностью задавать какие-то вопросы, иногда очевидные.

Вот поэтому он на мне и женится. Жена — домашний психоаналитик. Ведь он не может себе позволить испускать вопли с Гизелой и ее дочкой. Они платят — они и заказывают клоуна, он должен их развлекать.

Шандор рухнул на диван и, закурив, добавил:

— Я не могу выкинуть больного за дверь на полуслове, когда 50 минут истекло. Я же вижу, что нельзя сейчас прерывать человека, что момент не наступил… Неудобно.

— И намного у тебя был перебор?

— Часа по три сидели, бывало, — бесхитростно поделился Ференци.

— А платили?

— Ну как… По таксе, как за один сеанс, но я же вижу, что тут в 50 минут не уложишься.

— Значит, у тебя под дверью не сидела очередь?

— Сидела… Разбегались. Вот было — заглядывает: «Доктор, я уже полчаса в очереди сижу, вы должны были меня принять еще полчаса назад!» А я в соплях и слезах, и больная — навзрыд, и платка ни у кого нет. И я пальцем ей и себе вытираю. — Он склонил голову набок, скривился и искоса посмотрел на меня. — Я знаю, как все это неправильно. Твой отец всегда мне говорит, что так работать нельзя. Но я по-другому не могу!

Заглянула тетя.

— Шандор, иди в столовую. Поешь, успокоишься.

Мы прибыли как раз в тот момент, когда папаша, водворившись во главе стола, произносил:

— …что этот наивный и неумный человек подкорректирует свое поведение. Нельзя сочувствовать всем напропалую, потому что все люди врут, а он — доверчивый…

— А почему у него нет ни гроша? — возмутилась мама. — Почему ты ему даешь деньги даже на проезд?

— Кататься по полу с этой швалью — это верх дурости, и я ему советовал, но он же не понимает, что он дурак. То, что оно деньги платит — это еще не повод.

— Как это — кататься? — переспросила тетя.

— Больной в истерике бросается на пол и начинает с криком биться кулаками и дрыгать ногами, аки дитя малое. А Шандор с ним валяется, обнимает и утешает. А потом эти больные уходят, не заплатив, а он удивляется.

— Он вкалывает, но настолько без ума, что не может заработать себе на билет, — заключила мама.

Ференци кинул на папашу оскорбленный взгляд, прошел по комнате, вскинув голову и неестественно выпрямившись, и плюхнулся на стул. Лена налила ему супа, и повисло напряженное молчание, пока все работали ложками.

Отец переговорил с Юнгом по телефону, о чем именно — мне не удалось подслушать, я только узнала, что Юнг будет завтра на заседании, а значит, будет слушать мое выступление: перед отъездом папаша «задал» мне написать конспект будущего доклада.

Проверив мое сочинение, папа внес рукой мастера парочку правок, но надолго я у него не задержалась: телефонировала фрау Блаутир — и, узнав, что доктор уже дома, срочно отправила на прием свою дочь.

Родственники пообещали уложить Ференци спать на кушетку в папашином кабинете. Ключ от шкафа был у папеньки, придется ставить его в известность, если я спрячусь в обычный тайник, — и он меня оттуда извлечет, как только Шандору придет пора ложиться спать. А мне нужно, чтобы папаша не знал.

Я забежала в кабинет, легла на пол и, вытирая платьем пыль, поползла под кушетку. Сверху свешивалось покрывало, в узенькую щелочку я видела папины ботинки и подол платья Лизбет — обзор как у Руди. Собачонку весело. Шандор сейчас его тискает, треплет, переворачивает на спинку, дергает за лапы и ползает за ним по полу, как я под пыльный диван. А мои братцы кидают в них мяч.

— Чем вы, Лизбет, занимались, пока мы не виделись? — благодушно спросил папа.

— Ходила на работу, отбивалась от родственников. Пыталась им объяснить, что мне не нужно то, чего они от меня требуют. А они считали дни до вашего возращения, когда вы снова начнете промывать мне мозги. Нет, д-р Фрейд, бесполезно. Родителям и братьям с сестрами не удалось — и у вас ничего не получится!

— Вот вы говорите, что сознательного желания секса — и вообще романтических отношений, объятий, поцелуев — у вас никогда не было. Вы ни к кому этого не испытывали. А вот ответьте мне, пожалуйста, на неудобный вопрос, Лизбет, но вы можете отвечать, не стесняться, я ведь врач, это все останется между нами. Вы никогда не пробовали ласкать себя?

— Когда мне исполнилось двадцать два, — мрачно, с запинками поведала Лизбет, — я… Почему-то мне начало хотеться это поделать. Раньше я даже не знала, где у меня клитор. А тут он внезапно дал о себе знать. И я попробовала. Раз пять. Но в этом году я этого не делала! Потому что это не имеет смысла! И никакого умопомрачительного удовольствия не было! Ничего особенного. Я так удивилась. И эту мелочь восхваляют как самое огромное удовольствие в жизни! Только не говорите, что «мелочь» — это потому, что без мужчины, а если бы с ним, то сразу ах!

— Потому что добавляется удовольствие от прикосновений, объятий, поцелуев, от доверия…

— А я людям не доверяю. И прикосновения, которые для вас «приятные», — вызывают у меня только брезгливость!

— И вы не танцуете? — поинтересовался папаша, явно намекая, что в объятиях партнера Лизбет моментально забудет о брезгливости к чужому телу.

Танцевать она не умеет, и зачем ходить на танцы? Искать молодого человека, который ей не нужен? Музыку она тоже не любит. Нет в мире удовольствий. Все в тягость, все неприятно. Лизбет не знает, когда в последний раз чему-то радовалась и радовалась ли вообще.

— Я не знаю, что такое удовольствие! — вскричала Лизбет.

— А как же вкусная еда? — напомнил папенька.

— Нет вкусной еды. Мне никакая не нравится. Я ем, потому что это необходимо, а вкус у еды малоприятный или совсем никакой.

— И даже сладкое?

— Я не люблю сладкое!

— Бережете талию?

— Просто не люблю.

— Почему?

— Я не знаю!

— А мясо?

— Я его ем со слезами на глазах! Их убили для того, чтобы мы ели!

Не знаю, как папе, а мне стало смешно.

Отец невозмутимо продолжал:

— Хорошо, а любимая книга у вас есть?

— Я не люблю читать.

— А в театр вы ходите?

— Ни разу не была!

— А прогулки, поездки?

— Неинтересно.

Сидит дома, ничего не читает, не слушает и круглосуточно размышляет, как ей не хочется любви и секса. Свихнуться недолго.

— Ну, и что же вы сможете? Научите меня радоваться жизни? Объясните мне, что такое удовольствие? Я не знаю, что это такое. И вы мне ничем не сможете помочь, я не понимаю, зачем наши встречи. Мама думает, что вы волшебник, а я знаю, что нет, нет смысла! Я вообще не понимаю, зачем мама меня к вам привела. Это спор слепого со зрячим, где каждый считает себя зрячим, а другого — слепым. Или что же, она хочет, чтобы вы меня лишили?! — взвыла Лизбет.

— О, я вам ни на что подобное не намекал, это ваша собственная фантазия, ведь так!

— Ну, а что еще можно… Я просто… Я сама не знаю, почему… Вырвалось!

— Вот видите! Вы пытаетесь убедить себя, что не хотите, а фантазии у вас никуда не деваются! Зачем же вы обманываете себя, что совсем не хотите? Подавление и самообман бесполезны. Они истощают ваши душевные силы, а либидо никуда не исчезнет, и вам очень тяжело быть нечестной самой с собою.

— Что вы мне предлагаете? Чтобы я начала со всеми флиртовать и показывать, как я хочу-хочу-хочу? А я не умею! Как вы научите меня кокетничать?!

— Учитель, — раздался вопль из второго кабинета. — Учитель, помогите, скорее!

— Отто, я занят, у меня пациентка!

— Учитель, умоляю! Помогите!

— Лизбет, прошу прощения, там у нас катастрофа. Я сейчас, сейчас.

Лизбет поднялась с кушетки, покрывало съехало еще ниже и коснулось пола. Хлопнула дверь. Я не могла понять, где Лизбет — выскочила вслед за папой или ходит по кабинету, рассматривая непристойные статуэтки, а ее шаги заглушает ковер? А если стащит что-нибудь?

Я приподняла край покрывала и выглянула.

Лизбет взвизгнула. Прятаться было поздно. Я застыла.

— Ты что? Ты подслушивала! — яростно зашипела Лизбет.

Я скорчила рожицу:

— Ой, только не говорите папе, он меня убьет!

— А я скажу! Вот он сейчас вернется, и я скажу!

— Ой, не надо, он же меня отшлепает, на улицу не пустит, и я буду сидеть дома subpenisgravissimis! — юродствовала я.

— Что, что пенис? — подпрыгнула Лизбет.

Доблестная противница любви, секса и семейной жизни услышала волшебное слово и забыла обо всем! Ухмыляясь, я объяснила:

— Здесь penis— это не детородный орган, а омонимия — «наказание» в косвенном падеже. Ну, по-латыни sub penis gravissimis — это дословно «под тягчайшим наказанием».

— Народная мудрость! — восхитилась Лизбет. — Римляне понимали, что пенис и наказание — это одно и то же!

Растворилась дверь второго кабинета, и я юркнула под кушетку.

— Что же вы встали, — раздался папенькин голос, — Лизбет, продолжим!

— Зачем вы выходили?

Только бы не сказала, что я тут под диваном сижу! Только бы не сказала!

— Детишки расшалились, простите, что я вас покинул!

Кушетка заскрипела под тяжестью пациентки.

— У вас дети шалят! Вы не жалеете, что их завели?!

— Куда ж деваться, — усмехнулся отец. Чиркнула спичка, повеяло сигарным дымом.

— Зачем вы их вообще заводили?

— Лизбет, мы с вами встречаемся для того, чтобы помочь вам, а не тратить время на обсуждение моей скромной персоны, призванной только выслушать вас и помочь вам разобраться.

Проводив Лизбет, папенька принялся объяснять Ранку, что нельзя отгонять доктора от пациентов в разгар сеанса, ну и что же, что Мартин, Эрнст и Оливер опять устроили драку, трое на одного! Потом он сообщил моим братцам, что негоже бить Отто, когда больной в доме — мальчик для битья поднимает шум, нарушающий свободные ассоциации пациента! Мартин спросил, можно ли бить, предварительно засунув Ранку кляп.

Я прислушивалась, не начнут ли меня искать. Но в пределах слышимости никто не спрашивал, где я.

И наконец, дождалась. Папаша привел Шандора — тот нес стопку постельного белья, выданного мамой.

— Ну вот, устраивайся. Анна, брысь. Анна, да, я тебя вижу!

Ференци за папиной спиной трясся от безмолвного смеха, зажав рот рукой.

Я высунула голову из-под кушетки, ухмыляясь во весь рот:

— Видно, да?

— Давай-давай, вылезай, — подбодрил папенька.

— Ты же ключ от шкафа не дал, — сказала я, выползая, выпрямляясь и отряхивая с платья комки пыли, — а я хотела послушать, давно не слышала сеансов психоанализа. Да, как эта Лена здесь моет…

— И что у той девушки, которая к вам приходила? — спросил Ференци.

— Меланхолия, — сказала я. — Танцы не любит, музыку тоже, прогулки — не интересуют, кавалера нет и не надо. Якобы.

— А вот я бы с ней пошел на загородную прогулку, на пикничок, — пожал плечами Ференци. — Ей просто не с кем.

— Кстати, о загородных прогулках. Был у меня больной, — поведал папенька. — Чинуша. Имел доступ к казенным деньгам. Приносил мне всегда гладенькие, чистенькие купюры. Я ему и пошутил, что сразу видно, из казны позаимствовал, чтобы психоаналитику заплатить, свеженькие, из-под печатного станка. Пациент отвечает: «Нет, это не казенные, эти деньги уже были в обороте, но я их всегда дома стираю, сушу и утюгом разглаживаю, потому что брезгую к захватанным грязными пальцами деньгам прикасаться, и как же я с людьми такими грязными деньгами рассчитываться буду!» А этот больной любил ездить на загородные прогулки с незамужними девицами. Друзья и соседи ему доверяли своих дочек, ведь такой солидный герр. А герр на этих прогулочках тянул время, чтобы опоздать на поезд, чтобы пришлось заночевать. Телефонировал ее родственникам из гостиницы, снимал две комнаты, а ночью забирался в комнату к девушке и мастурбировал ей. И так несколько раз, с разными. Говорит: ничего, они не возражали, им нравилось, я ведь их девственности не лишал, просто ласкал. Я ему сказал: «Значит, это ничего, что вы у девушек грязными пальцами орудуете в половых органах, а денежки вы стираете и утюжите?» Больше я этого пациента не видел.

— Хорошая инструкция! — хихикнул Ференци, а я наморщила нос: всего-навсего пальцами, так не интересно!

— Пойдем, Анна, скажи Шандору «спокойной ночи» и иди спать! — Папаша подтолкнул меня к выходу. Ференци с ужимкой развел руками: увы, не получилось!