Глава 8 - Грибы

Нелестную характеристику отца Альберта уже закрасили. Теперь на фронтальной стене гимназии красовалось бежевое пятно штукатурки.

Поставив меня перед классом, фрау Кольвиц пригрозила подать на папу в суд.

— Я посажу твоего отца в тюрьму! — кричала она. От ужаса у меня отнялся язык. Я приплелась домой и, трепеща, спросила, правда ли папу могут посадить. Он расхохотался:

— И никто не засмеялся ей в лицо?

— А что? — вздрогнула я.

— Ты что, приняла за чистую монету эти бабьи истерики?

— Они не могут подать на тебя в суд?

— Нет доказательств, Аннерль. Нет свидетелей. Это блеф, и крайне неумный. А ты поверила!

Я немного успокоилась, но чувствовала себя крайне глупо.

— Пойдем, в шкафу посидишь, посмеешься.

Я кивнула и, плетясь за ним в кабинет, напоследок сказала:

— Но я очень испугалась.

Больная, лежа на кушетке, нервно мяла снятые перчатки.

— Что вас беспокоит? — ласково спросил папаша.

Женщина тихо начала говорить:

— Я совсем уже отчаялась, нет уже сил так жить. Как будто во мне сидит какое-то разумное существо. Я слышу его голос. Голос мужской, наглый, язвительный. Постоянно слышу его реплики или просто мат. Передать то, что я слышу, язык не повернется, настолько это мерзко, — прихожанка всхлипнула.

— Диана, — медоточиво прошелестел отец. — Вы обязаны проговаривать вслух все свои мысли, даже ругательства. Только тогда вам удастся от них освободиться. Пока вы копите в себе, сосредотачиваетесь, стесняетесь проговорить — навязчивые мысли вас не отпустят.

— Нет, нет, я не могу!

— Хорошо, продолжайте, Диана.

— Но еще хуже те действия, которые я якобы совершаю. Мне постоянно видится, что якого-то толкаю, бью, режу. Иногда это маленькие дети, животные, люди, которых ялюблю и жалею — никогда этого не бывает по отношению к злым людям. Но в основномэто моя дочь. Если она несет чашку с кипятком, мне видится, что я толкаю ее иона обливается; если она наклоняется, то толкаю ее ногой. Доходит до того, что я всаживаю в нее нож, колю булавками. Это всегда что-то новое, но оно есть всегда. Это не оставляет меня в покое ни на минуту. Живу в постоянном страхе, устала от чувства вины перед дочерью. Я уже не говорю о болезнях, о полном отсутствии мужчин. Если кто-то пытается приблизиться, голос говорит, что он мне не нужен. Если мимо проходит калека, слышу смех и слова: “Это твоя судьба”. Вы мне поможете от него избавиться, доктор?

Папаша стал заверять, что после курса живительных сеансов Диана выйдет «наружу» полностью здоровым, уверенным в себе, жизнерадостным человеком, свободным от злокозненных голосов и навязчивых представлений, и с дочерью отношения восстановятся, и мужчины к ней потянутся.

Я бы сразу выпалила про амбивалентность. Ни один человек не безгрешен, каждый, кого мы знаем, сделал нам зло, пусть небольшое, а тем более — родственники, круглосуточно маячащие перед глазами со всеми их мелкими недостатками. Просто мы не в силах себе признаться, что кроме социально приемлемого чувства — родственной любви — мы копим в себе раздражение, вспыхивающее всякий раз, когда безгранично любимый домочадец дает повод, хоть и самый ничтожный, и, подавляя агрессию, мы мучаемся чувством вины. А пока Диана на кушетке, конечно же, божилась, что отношения с дочкой у нее идеальные. Еще не скоро она признается, что когда-то искренне пожелала смерти своему ребенку. Да вот же! Диана говорит, что муж ее оставил, потому что не хотел иметь детей, хотел пожить для себя. Тогда и пожелала, несомненно. И угнездилось в душе Дианы мучительное противоречие — хотелось сохранить и ребенка, и мужа. А оказалось, что это невозможно. И она до сих пор мучается, что сделала не тот выбор — мучается и не признается себе.

Тут папаша поинтересовался, делает ли Диана что-нибудь для защиты от страшного голоса изнутри — и, конечно же, узнал, что страдалица истово молится, хоть в церковь Диана и не ходит, считая, что бог — не в церкви, бог не зря вездесущим называется, из любого угла молитву услышит. Диана не могла запомнить наизусть «Отче наш» и всякий раз заставляла декламировать свою дочь, так что на этот раз в роли суфлера выступил папаша. Он подсказывал, а Диана повторяла, перебирая розарий.

— Архангел Михаил, свяжи силы антихриста! — выкликала Диана. — Могучий Архангел Михаил, славный предводитель небесного воинства, будь рядом с нами в тяжелом сражении, которое нам приходится вести против князей и сил, повелителей этого темного мира, против злых духов! Окружи меня непроницаемым щитом, славься, архангел Михаил…

Папулька все это благожелательно выслушал и начал интересоваться Дианиной биографией.

Никакого разнообразия, сплошные одинокие дамы. Когда я наконец попаду на сеанс, где папа будет анализировать мужчину? Когда мама разрешит. А она считает, что это не нужно. Если приходят женщины — за ним надо следить, если мужчины — не так опасно. Мне всего один раз повезло попасть на Фреда, и то потому, что он пришел без предварительной записи. Я усмехнулась. Я оклеветала маму, потому что хотела отомстить за вмешательство в мое расписание просмотра и выбор унылых зрелищ!

А Диана ушла в глухую оборону. Папа стал ее расспрашивать о разочарованиях, постигших ее в отношениях с мужчинами — не зря же внутренний голос предупреждает: «Он тебе не нужен!», но у Дианы муж был золотой, только вот ответственность за ребенка брать на себя не захотел и улизнул менять женщин, а так — замечательный человек, подаривший пару лет неслыханного счастья. И вообще, зачем это герру доктору знать подробности ее отношений с мужчинами, и сколько их у нее было — зачем он лезет в ее, Дианы, личную жизнь? Какое ему дело? Зачем он пристает с вопросами про бывших и несбывшихся, чем они ее раздражали и чем обидели?

Папа ласково убеждал Диану в невиданной терапевтической ценности проговаривания застарелых обид. Нет «неважных» воспоминаний, ни от одного из них нельзя отмахиваться: «Ах, оно тут ни при чем!» Еще Юлий Цезарь в 75 г. до н. э. писал: «Величайший враг спрячется там, где вы меньше всего будете его искать». Диана слишком закрепощена, хочет добиться результата, не сообщая ничего о себе, а ведь психоанализ — не чудодейственная таблеточка, а упорная работа, зачастую неприятная, возвращающая к жизни подавленные воспоминания, выставляющие клиента в нелицеприятном свете перед самим собой и перед чужим человеком — но психоаналитика не нужно стесняться, наоборот, психоаналитик научит ее примириться со своими недостатками, поможет прекратить их бояться и замалчивать их перед собой, поможет стать раскованнее, преодолеть свою застенчивость и опасения, тем самым наладив отношения с людьми — но только поможет! Работу она должна проделать сама. Только упорной работой над собой под чутким руководством психоаналитика Диана добьется изменений к лучшему в собственном поведении, а следовательно, в своей судьбе. Не зря говорят, что человек — сам кузнец своего счастья, а кузнец ведь тяжкий труженик. И она, Диана, никогда не вылечится за один сеанс. Кузнец не выковывает изделие одним ударом, тем более, когда изделие — это человеческая судьба.

* * *

Учителя заходили в класс и предваряли сообщение темы сегодняшнего урока возгласом:

— Фрейд, тебе не стыдно? Вот не стыдно вообще в гимназию идти после твоей выходки, а? Людям в глаза смотреть!

— Я не виновата! — возражала я, а они хмыкали, фыркали и всячески выражали недоверие.

На переменах одноклассницы обступали меня плотным кольцом и вопрошали:

— Ты когда деньги принесешь? Фрейд, хватит придуриваться! Сдавай деньги!

Добиваются, чтобы я с криком и плачем прибежала к папе: «Заплати им, мне треплют нервы, это невыносимо… Заплати, чтоб от меня отстали!» Я знала, что не заплатит, и дома помалкивала.

Я сидела в зале, забравшись в кресло с ногами, и размышляла, не перевестись ли мне в другую гимназию. Вряд ли родители меня переведут, уже весна, скоро конец учебного года, деньги им не вернут — заплачено за целый год.

Мартин притащил томик Вейнингера и с хихиканьем зачитывал нам с Софи:

— Ж расцветает только в половой жизни, в сфере полового акта и размножения, в отношениях к мужу и ребенку. Ее существование вполне заполняется этими вещами, тогда как М не исключительно сексуален. В то время как Ж совершенно заполнена половой жизнью, М знает еще много других вещей: борьбу и игру, дружеское общество и пирушки, спорт и науку, обыденные занятия и политику, религию и искусство.

Ж занимается внеполовыми вещами только для любимого мужчины или для того, чтобы приобрести его любовь. Интерес к самой вещи у нее совершенно отсутствует. Ж только сексуальна, М тоже сексуален и еще кое-что сверх того… Вопрос заключается в следующем: как должен мужчина относиться к женщине? Должен ли он относиться к ней, как она сама того хочет, или как предписывает ему нравственная идея? Если он должен относиться к ней так, как она этого хочет, то он должен искать полового акта с ней, ибо она хочет полового акта, он должен бить ее, ибо она хочет быть битой, должен гипнотизировать ее, ибо она любит находиться под действием гипноза, он должен далее с изящной галантностью дать ей понять, как низко он ее ставит, ибо она любит только комплименты, ибо она не хочет, чтобы кто-нибудь уважал ее как таковую.

— Прекрати! Гнусный мужской шовинизм! — взвизгнула Софи.

Мартин фыркнул и с выражением продолжал читать:

— Таких вещей, как государство, политика, товарищеское общение, женщина совершенно не понимает. Если бы женщина обладала сознанием своего «я», то она могла бы постигнуть значение собственности, как своей, так и чужой. Клептомания сильнее развита у женщин, чем у мужчин: клептоманы почти исключительно женщины. Женщине доступно понятие власти, богатства, но не собственности. Женщина-клептоманка, случайно настигнутая на месте преступления, всегда оправдывается тем, что по ее ошибочному предположению все это должно было принадлежать ей. Дело в том, что свои вещи и вещи чужие для них одно и то же. Таким образом, мы вполне и исчерпывающе доказали, что женщина бездушна, что она лишена своего «я», индивидуальности, личности, свободы, характера и воли.

— Нет, ты издеваешься? — взвыла Софи.

Мартин продолжал:

— Далее, мысль о чужом половом акте никогда не в состоянии всецело поглотить мужчину, который стоит вне этого переживания и поднимается над ним. Для него, собственно, чужой половой акт совершенно не существует. Женщина же мысленно преследует весь это процесс, но не самодеятельно, а в лихорадочном возбуждении, очарованная мыслью о том, что рядом с ней происходит. Женщину прежде всего интересуют в человеке его любовные связи… В этом именно пункте, на котором остановилось наше исследование, нам, без сомнения, уже открыто предложат вопрос, который до сих пор едва лишь зарождался в уме читателя: неужели это исследование признает женщину человеком? Не следует ли ее, по мнению автора, отнести к животному или растительному царству?

Я скорчилась от смеха. Мартин завывал:

— Женщина не микрокосм, она не создана по образу божию. Человек ли она? Может быть, животное? Растение?.. Если им отказано в способности речи, то все же следует за ними признать способность говорить. Правда, у них отсутствует единство самосознания, но у них ведь есть некоторая память!

Софи скрежетала зубами:

— Где блуждает этот писака? Найду и глаза выцарапаю!

— В долине бледных асфоделей! — всхрюкнул Мартин. — Он застрелился. Или повесился? — Показывая жестами весы, он стал вопрошать: — Повесился? Застрелился? Застрелился? Повесился?

— Так ему и надо! — воскликнула Софи.

— Интересно, а чего ему не хватало? — вслух задумалась я.

— Флисс довел, — изрек Мартин.

— Да ну. Он заказал несколько разгромных статеек с обвинениями в плагиате, строчил разгневанные письма мелким почерком, грозил судом — но я не думаю, что от чьих-то эпистолярно-публицистических стенаний человек добровольно умчится в Страну Вечной охоты. Вот если бы крестный жил здесь и лично бы гонялся за Вейнингером, тогда бы… Он хоть раз с ним лично разговаривал?

Мартин пожал плечами, а Софи выхватила самую суть из моего монолога:

— Стоп, в плагиате? Это что, дядя Флисс строчил эти нападки на женщин, а Вейнингер дословно переписал в свою книжонку?!

Мартин затряс головой:

— Нет, нет. Тут в начале книги рассуждения, что в каждом человеке есть признаки обоих полов, то бишь все мы бисексуалы. Это мысль дяди Флисса.

— Только мысль?

— Не знаю. Флисса я не читал. — Мартин перекинул ноги через подлокотник кресла и подытожил: — Но Вейнингер опубликовал это первым, тем самым опередив Флисса.

Кстати, мог он тогда и к Вейнингеру забежать, охватить всех плагиаторов — не зря же он тогда примчался в Вену. Я помню ту перепалку.

В тот день я в гимназии поспорила с девчонкой старше на три года. Звали ее Габи. (Сейчас мы с ней уже не общаемся. Вся в своих любовях. Я ей не нужна.) Началось с того, что эта Габи заявила: «Ну и правильно бог спалил Содом!», а я заметила, что тогда надо было сжигать если не все, то почти все древние города — и стала приводить примеры из античной истории. Габи возмутилась:

— Быть того не может, чтобы Александр Македонский был… таким! Он же целый день трясся на лошади в тяжеленных доспехах, пыльный, грязный, голодный, вся жизнь — военный поход, вечером в палатке не на любовь потянет, а поесть да поспать. Тьфу! Тем более, с мужиками…

— Это еще называют «греческая любовь». Потому что в античной Греции горячей мужской любовью никого было не удивить. Там даже считалось, что хорошо, когда в армии между мужчинами завязываются романы, чтобы лучше сражались, защищая своих любовников! Вот спартанцы…

— Ты что, какая глупость! Спартанцы — настоящие мужчины, сильные, спортивные!

— Конечно, тебе ж в учебнике за пятый класс не напишут, что там содомский грех цвел пышным цветом. А в источниках того времени сообщалось. Диалог Платона «Пир»!

— Что там написано?

— Там про Сократа… И Ахилл с Патроклом — тоже. Вот почему он так расстроился!

— У Гомера об этом не написано!

— У Гомера — нет, а рисунки на вазах — есть.

— Что, вот прям это самое нарисовано?

— Ну да. Я тоже удивилась, когда папа эту вазу приобрел, а там — нарисовано. А он мне сказал, что это было в порядке вещей, и что Платон написал «Пир». Сама я его не читала.

— Тащи этот «Пир», — сказала Габи, — почитаем.

— Ага, а вазу тебе тоже принести? Там знаешь какой том Платона? Человека убить можно. Или то Плутарх… В общем, я не могу везти через полгорода этот кирпич. Приходи к нам, я тебе покажу эту книгу и греческую вазу.

Я объяснила, как доехать на Берггассе и как найти наш дом. Габи обещала прийти вечером. Пока папа был занят с пациентом, я прокралась во второй кабинет. Все вазы стояли на виду, а вот где томик Платона?

Пока я рылась в шкафах, папа закончил сеанс анализа, больной удалился, а в папиной приемной дождался своего часа разъяренный гость из Берлина. Увертюра к перебранке нарастала. Слыша приближающиеся шаги и понимая, что уже не успею улизнуть, я спряталась в темном углу между шкафом и столом и скрючилась, как ягуар и броненосец на рисунке Киплинга.

Папа и крестный перешли во второй кабинет, и отец повернул ключ в замке.

Крестный потряс «Медицинским вестником».

— Статью Свободы читал? Открытый ответ мне? Пишет, что мои нападки и обвинения необоснованны, что он пришел к тем же результатам независимо от меня, ничего не знал про мои исследования, а совпадение результатов говорит только о том, что наши расчеты верны. Откуда у него мои формулы? Откуда мои цифры, мои данные? Ты что, им с Вейнингером мои письма пачками раздавал?

— Ничего я им не давал! Может быть, я упомянул в разговоре, слово за слово, что у каждого невротика есть подавленные гомосексуальные тенденции, так это я на каждом психоанализе говорю. И вообще я не помню, кому я что говорил. У меня знаешь сколько народу каждый день бывает! По 12 часов в день работаю!

— Говоришь, не давал письма?

— Нет.

— Тогда где мои письма? Отдай их мне.

— Сжег.

— Ни одного не осталось?

— Нету у меня твоих писем, сжег я твои письма.

— Конечно, ни одного, ты же их Вейнингеру и Свободе продал.

— Продал? Да кому они нужны!

— Это твои письма никому не нужны, даже если бы я и захотел их продать. Характер и анальная эротика! Кто бы опубликовал такую ахинею, к тому же непристойную, под своим именем. А биоритмы и бисексуальность человека пристойно, логично выглядят, на такое покупатели нашлись…

— Параноик!

— Брут, Каин, Иуда!

— Флисси, ты спектакль «Вина» видел?

— Не уводи разговор на нейтральные темы!

— Там есть такие слова:

Я не могу никак решить:

Быть может, мне его простить

Иль все ж в кровище утопить[U1] ?

— Простить? — заскрежетал зубами Флисс. — Ты меня предал и теперь меня же хочешь ПРОСТИТЬ? Конечно, я сам ошибся, расписывал тут тебе, как подвигается работа. Надо было ни с кем не делиться.

— Только поедь со мной еще раз в Альпы, я тебя со скалы сброшу. — Папик сощурил глаза, оскалил зубы, подвернул губы и стал неописуемо похож на любимое животное Эрнста Ланцера.

— Да кто с тобой после такого поедет, Мориарти.

— Согласен. Шутка глупая.

— Я на тебя в суд подам. На вас всех троих.

— Писем-то нет! Нет вещдоков! С чем ты пойдешь?

Остается кража со взломом. Я представила, как он лезет в окно к Вейнингеру и шарит по всем шкафам, письма свои ищет. Хотя неизвестно, поверил бы судья или нет — письмо можно и подделать, позднее написать и поставить любую дату.

Флисс вылетел от папы, махая крыльями и выдыхая огонь. С тех пор мы его не видели.

А вечером явилась Габи. Я представила ее папаше и попросила:

— Папа, а дай нам Платона «Пир» почитать… и покажи ту греческую вазу, где Ахилл и Патрокл нарисованы.

Отец полез в шкаф, достал томик Платона, зажал под мышкой, выбрал вазу и моментально раскокал.

* * *

Настал вечер, и, ложась спать, я представила себя на месте тетки. Я сплю в папашиной постели, уютно прикорнув на его плече. Две головы рядом, папашина — перец с солью, моя — черная, его голая рука во сне лежит на моем предплечье. Тоже голом. Из своей комнаты появляется тетя Минна — и, подняв брови и поджав губы, устремляется в санузел, а оттуда — прямиком к маме.

«Марта, твой муж спит с твоей дочерью», — чопорно сообщает тетка.

Я попыталась представить реакцию мамы, но ее лицо растаяло, так и не приняв осмысленного выражения. Лицо заволокло чернотой. Последними растворились черные провалы глаз, утонули в чернильном пятне.

«Марта, теперь твой муж спит с твоей дочерью».

Мне стало смешно.

Конечно, не скажет! Что это ей даст?

Назавтра я вернулась из гимназии — папаша был занят, меня в шкаф не пускала мама (до конца дня на прием были записаны только мужчины). Тут я представила себе психоаналитика — без лица, но я знала, что он гладко выбрит и очень коротко стрижен, и мы сидим на стульях, буквой Г друг к другу, нас разделяет стол. По этим признакам получается, что это Адлер. Почему я «вызвала» именно его? Он никогда не вызывал у меня ни симпатии, ни желания сходить к нему на прием. Странно, почему мое бессознательное выбрало Адлера?

«Что вас беспокоит, больная?» — спросил Адлер.

«Понимаете, я прохожу анализ, и меня посещают непристойные фантазии о моем психоаналитике. Я должна рассказывать все свои мысли без утайки, а я не могу ему сказать, что я о нем мечтаю против своей воли и житейской логики».

«Ваш доктор должен был вам объяснить, что это абсолютно нормальный процесс в ходе психоанализа. Он называется — перенос».

«Да тут не перенос, а Эдипов комплекс».

«Вы путаете терминологию. Перенос — ваши чувства к психоаналитику. Эдипов комплекс — ваши чувства к родному отцу».

«Так меня папа и анализирует!»

Адлер выронил челюсть и застыл, а потом начал медленно таять.

«Эй, вы куда? — звала я. — Помогите мне! Что мне делать? Мне сказать ему или нет?»

И так весь день. Я «вызывала» психоаналитика, и перед моим внутренним взором появлялась застывшая фигура Адлера, с размытым темным пятном вместо лица. Адлер безмолвствовал.

Мне пришлось идти к живому психоаналитику, и он мне немедленно попенял:

— Зачем ты обращалась к постороннему человеку, а не к своему родному психоаналитику?

— Пап, ты не подумай, я тебя некомпетентным не считаю, просто это… глупо, и мне стыдно тебе об этом рассказывать.

— Аннерль! Если стыдно или глупо — ты тем более обязана мне рассказать! Твои самые сокровенные, «неправильные», не подлежащие огласке и неподобающие мысли и чувства — это же самые больные вопросы, а моя задача — не осуждать и не запрещать, а помочь тебе с ними примириться, научиться стать честной с собой — и научить тебя жить в согласии с собой, без чувства вины и самоосуждения.

Я улеглась на кушетку.

— Я пришла к Адлеру… ну, не к настоящему Адлеру, это был «сон наяву», я сама удивилась, что это оказался Адлер. И я спросила, что мне делать, потому что у меня Эдипов комплекс! Пап, я твою книжку читаю, а какая у тебя там любимая глава?

— А ты как думаешь? — Папик заулыбался до ушей.

— «Борджиа», — фыркнула я. Представляю его восторг, сплошные инцесты!

Он молчал и ухмылялся.

— Мне вспомнилось, как мы были в Берлинском зоопарке, а потом пошли в кафе у зоопарка, я в первый раз в жизни была в кафе… Ты таким невозмутимым голосом сказал: «Сколько ты сама захочешь».

— Помню-помню, как ты подкинула работы крестному.

— А я тогда подумала: какое поразительное, невиданное попустительство, невероятная вседозволенность! Мама покупала ровно по порции каждому, сто грамм, а больше нельзя, говорила, вы заболеете, а у тебя я тогда килограмм, наверно, съела. А потом: «Зигги, тебя нельзя к детям на километр подпускать!», — передразнила я маму.

Папа слушал с сосредоточенным видом. Я отвернулась, снова опустила голову на кушетку и продолжала свободно ассоциировать:

— Я помню, крошечные клетки, серо-коричневая шерсть, затравленный медведь метался по клетке метр на метр, как тот мужик в рассказе Стефана Цвейга, который в тюремной камере мысленно играл в шахматы. А на полу невероятная, несусветная грязь, и морковки валяются в грязи, и так во всех клетках, и эти закоченевшие обезьяны и кенгуру, которые отворачивались от людей, съежившись, а в узеньких, два на два, загончиках, обнесенных досками, землю — специально, наверно — водой полили, чтоб олени и кабаны ходили по колено в грязи, и в грязи же корм подбирали, глотали, перемешанный с землей…

Папаша согласно закивал.

— Как больно было смотреть, — продолжала я, — а Робби орал, бегал, совал руки между досками, «Ы-ы-ы!», «А-а-а!». Дразнил несчастных, грязных… Наверно, ты тогда подумал, что мне надо скормить побольше мороженого, чтоб компенсировать — я так расстроилась из-за антисанитарии и узеньких клеток, и из-за невоспитанного Робби — громче всех орал, а папаша и не подумал ему слово поперек сказать. А еще я, наверно, простудилась из-за мокрой земли там, между вольерами, где людям приходилось ходить. Я там стояла — ты заболтался с крестным и вы ушли вперед, а меня чуть не забыли возле клетки с кабанихами, а его сынок в это время буянил перед кенгуриной западней.

— Видишь, тебя от Родриго Борджиа с его Лукрецией повело к этим воспоминаниям. Это был первый раз, когда я взял тебя в поездку — и единственный — когда все остальные оставались дома. И тут же грязь. Клетки тесные, как моральные ограничения, которые тебя сдерживают. Сам зоопарк — как наша перенаселенная квартира, все у всех на виду. Там даже ютились две кабанихи с поросятами в одной клетке.

— Прямая аналогия, — невесело усмехнулась я и кивнула, словно он мог меня видеть.

— И более того. Твоя болезнь. Тебе ничего случайно в голову не приходит. Я тогда позволил больше, чем обычно, и сделал тебя больной. Все это образы твоего противоречивого отношения ко мне, ты и хочешь, и боишься, что будет больно, и думаешь, что все домочадцы моментально будут в курсе.

— Не только, что будет больно, — сквозь зубы добавила я. — Я знаешь почему про крестного вспомнила? Ты дал дяде Ранку корректировать твой opus magnum, а самым первым его редактировал крестный, еще первое издание. Вот я и вспомнила, как мы ездили к нему в гости… Пап, ты знаешь, какое мое любимое сновидение там?

— Хочется сказать: когда ты кричала во сне и просила: «Земляника, малина, яичко, каша...» Но не может быть так просто.

— Самое любимое — это про то, как ты забрался на лошадь, которая символизирует твою пациентку, и у тебя был фурункул на мошонке.

— Успешно пролечился, — огрызнулся родитель.

— Я думаю — а сам ты рассматривал возможность дать нам с Софи — и, раньше, Матильде — такую путевку во взрослую жизнь… — елико возможно равнодушным голосом протянула я с колотящимся сердцем и пылающими ушами.

— Когда гражданин на кушетке будет задавать тебе подобные вопросы, ты должна пресекать неуместное любопытство. Клиент должен знать о тебе только то, что ты — доктор Фрейд и ему поможешь!

— Я торжественно клянусь и обдуманно обещаю, папа, что я не буду издавать монографий с автобиографическими эпизодами провокационного содержания! Только про пациентов. Только про них!

— Аминь!

— А то, что я сказала, — это проекция, да?

— Приписывание посторонним людям твоих собственных мыслей — да, проекция.

Вот и вывернули разговор на безопасные рельсы. Я вонзила ногти себе в ладони и смотрела на свои кулаки. Я призналась. Но он предпочел притвориться глухим. Конечно, я знаю, по теории сексуальности в пубертатном периоде снова активизируется эдиповское тяготение, но его следует преодолеть, отвязать либидо от родственников и искать посторонний объект любви. Видимо, поэтому и не реагирует.

* * *

Папы дома не было. Ушел пьянствовать к дяде Лео. У них компания, каждую пятницу собираются и играют в покер.

Я сидела за своим столом, спиной к двери, и пыталась вспомнить текст из учебника истории. Я держала в закрытом учебнике руку вместо закладки, можно в любой момент открыть и проверить, но я хотела вспомнить. Мне показалось, что по левой щеке проехался пенис, мягкий, невидимый или полупрозрачный. Опять! Мне казалось, что пенис без тела зарывается сзади мне в волосы. Никого нет, повторила я себе. Нет никого. Надо учить историю.

У последней виденной мной пациентки, Терезы, папа воссоздал первичную сцену. Сама она ничего подобного не помнила, но папа ей внушал, что она, увидев своего братца сидящим на горшке, расплакалась от зависти и решила, что у нее когда-то тоже был член, но кто-то оторвал, наверно, мама. Мне продолжало казаться, что Тереза согласилась с папой только из вежливости. Я могу понять «зависть к пенису» как зависть к мужчинам в социальном плане, что их больше уважают, что у них больше прав и живется им интереснее. Но — зависть к пенису в прямом смысле?! Завидовала, что у мальчика есть такой изящный и совершенный аппарат, а у нее нет?! Быть того не может! Самодовольные мужские выдумки, проекция! Потому что я точно помню свою реакцию, когда я впервые увидела пенис.

Восьмимесячная Полли заболела, и они с тетей Идой легли в больницу. Крестный и Робби остались одни. Крестный немедленно отбил телеграмму в Вену, и на выходные примчался папа, прихватив меня с собой.

— Она же должна познакомиться со своим крестным отцом!

Меня уложили спать после заката, но ночью меня разбудили громкие голоса. Я вылезла из кровати и прокралась на источник звука. Из-за закрытой двери неслось:

— И я сказал ей, что ее невроз, несомненно, коренится в детстве, потому что ее поимел отец, когда она была совсем маленькой и ничего не помнит. И знаешь, что она сделала? Пошла к отцу и спросила! Прямо спросила: «Папа, а ты меня в детстве не имел?» Он взбеленился и прибежал ко мне скандалить, что я извращенец, какой чушью забиваю людям головы и еще смею за это деньги брать. Ему удобно скандалить, кто проверит? Невозможно доказать, что он ее в детстве изнасиловал, он этим пользуется, разыгрывает праведный гнев оскорбленного семьянина.

— Т.е. в брачную ночь выяснилось, что она не девственница? — уточнил крестный.

— Девственница. Была. Но существуют ведь и другие отверстия в теле.

— И правда, чем докажешь. — В голосе крестного слышался явный сарказм, но папа, похоже, не заметил.

— Люди скрывают свои грязные тайны. Я уверен, что большинство отцов имели своих маленьких детей. — Небольшая пауза. И: — Вил, я хочу, чтобы ты был моим папочкой.

— Что-то мне трудно представить, при том, что ты старше.

— Тогда еще дорожку.

Повисла тишина, кто-то чихнул, и тут крестный начал входить в роль:

— Зиг, а ремня? Негодный мальчишка!

— Эй, Вил, я не то имел в виду!

— Ремня, негодник! Снимай штаны.

Шлеп!

— Батя, за что? — завопил мой отец.

— А кто братика в ванне топил? Кто ему в глотку жеваного мякиша напихал, грудничку? Уголовник, тюрьма по тебе плачет!

— Папа, я же пошутил!

— Пошутил! Не прикидывайся дурачком, убивал ты его, брата родного!

— Нееет!

Шлеп!

— Кто у сестренки в письку заглядывал? Кто пальцами там шарудил? Откуда ты, гаденыш, в четыре года уже знаешь, что у девочек есть клитор? Что ты ржешь, недоумок!

— Пап, ну я просто смотрел!

— Он смотрел! Куда не надо, заглядываешь! Кто за мной и твоей мамой ночью подсматривал? Ты озабоченный, испорченный маленький дьяволенок! Ремня тебе! Ремня!

— А-а-а!

— Чтоб знал! Сам не понимаешь, мозгов нет, я в тебя умишко вколочу! Ремня тебе!

— А-а!

— Не болтай! Не болтай своим языком! Чтоб знал! Я — твой отец, я — твой отец, я, а не Фил! Озабоченный! Везде потрахушки мерещатся!

— Ой, больно!

Что еще за Фил такой? — задумалась я. Дядя Фил, папин старший брат, дедушкин сын от первого брака, тот, что в Англии живет? А что такое «потрахушки»? Что такое «озабоченный»? Какое-то нехорошее слово, им мама папу часто ругает.

— Вилли, — тем временем вопил отец, — я же сидеть не смогу!

— У, негодник!

Дверь отлетела, чуть не припечатав меня по лбу. Я успела вовремя отскочить. Моим глазам предстал папа без штанов, выскочивший в коридор. В комнате просматривался дядька Флисс с ремнем.

Я вытаращила глаза: у папы между ног висели какие-то выросты. Мерзкие коричневые наросты, опухоли! Он больной!

— А у папки грибы в писе!!! — заорала я. — Грибы, грибы в писе!!!

— Анна, иди спать, — процедил отец.

— Мы что, так орали? — удивился крестный.

— Очевидно, Вил. Анна, ложись, моя девочка, уже ночь, тебе надо спать. — И захлопнул дверь у меня перед носом.

Я пошлепала босиком к Робби — папе было не до меня, а больше поделиться было не с кем.

— Робби! Робби, ты спишь? Эй!

Я села на кровать и толкнула его. Робби оттолкнул меня:

— Да я не сплю. Папы наши что-то шумят…

— Робби, у папки грибы в писе!

— Чего?

— Грибы у него там! У него грибы растут!

— Грибы… Дура, ха-ха-ха!

— Сам идиот, — я обиженно отодвинулась.

— То не грибы, то писюн, — мудро объяснил Робби.

— Что такое писюн?

— У мальчиков, у всех дядек — писюн! Мы им писяем!

И у моих братьев? И у Робби? И у крестного? В моем мозгу билось только: «Какая гадость!», и я исторгла:

— Фуууу!!!

— Вот дура, — смеялся Робби.

— Анна, ты почему не у себя? — заглянул папа. Он уже натянул штаны. Следом прибыл крестный и включил свет, подозрительно глянул на нас с Робби, а тот немедленно наябедничал:

— Папа, она писюн грибами называет, вот дура!

Отец отбуксировал меня в мою комнату, уложил и укрыл.

— Анна, — сказал он, — это ничего страшного, это у всех мужчин. Этим мы и отличаемся от женщин…

— Да, — буркнула я, — Робби мне уже сказал.

Он потрепал меня по голове и закрыл дверь, уведя маячившего в коридоре крестного.

После берлинских выходных мы вернулись домой и предстали перед разъяренной мамой.

Мама принюхалась и страдальчески произнесла:

— Винищем разит! В поезде тяпнул? Ребенка не постеснялся!

Они и за отъезд тяпнули, и в поезде он добавил, я помню, когда я смотрела из окна купе на приближающийся Венский вокзал.

— Анна, — сказал тогда папа, ставя под стол опустевшую бутылку «Мариани», — пожалуйста, не говори ни маме, ни няне, ни тете, ни братьям и сестрам, что ты меня видела без штанов. Не говори им. Хорошо? Мама тебя накажет. И меня тоже.

И теперь, перед мамой, я послушно помалкивала, но сдержать кашель не удавалось.

— Больную привез! Что с ней?

— Марта, не переживай. Чуть-чуть горлышко. Мы немного много мороженого съели.

— Анна, а чем он еще тебя кормил?

— Печеньем и шоколадками, — поведала я. — Кхе-кхе!

— Сам что ел, меня не интересует, — кипела мама. — Хоть бы и ничего.

«Нет, папа и крестный ели шоколадные конфеты, пополам разрезали, намазывали каким-то коином… или каином… снова склеивали шоколадом и ели, а мне не давали», — подумала я.

А когда мама меня вечером мыла, она стала задавать странные вопросы:

— Тебя папа трогал? Как-нибудь не так, как всегда? ТАМ не трогал? А крестный? Точно нет?

— Нет, — удивленно протянула я и снова закашлялась.

…Я оперлась локтями на стол и поставила подбородок на кулаки. Это, конечно, тоже проекция, но я помню, какой меня охватил ужас и отвращение при виде папашкиных причиндалов, и не сомневаюсь, что другие девочки реагируют точно так же. Если мальчики, по словам папы, пугаются, видя особенности женской анатомии, и здесь закладываются основы будущего женоненавистничества — так с какого перепугу девочки должны завидовать мужскому аппарату?

Но то была первичная сцена, а сейчас я пытаюсь спровоцировать совсем другой повод увидеть то же самое. А что, если я спрошу:

«Папа, а из-за чего возникают неврозы?»

«Почему ты забыла?» — фыркнет он.

«А ты скажи».

«Неврозы возникают вследствие сексуальной неудовлетворенности».

«Ну вот! Папа, у меня скоро разовьется невроз! Нужно заняться профилактикой!»

Я представляла, что он будет при этом расчесывать мне волосы. В детстве я терпеть не могла, когда мама, няня или тетя меня расчесывали, это всегда было очень больно, и когда я стала расчесываться сама, я поразилась, что это может быть безболезненно! Естественно, папа никогда не брал в руки мою расческу. Значит, я просто повторила расстановку фигур на шахматной доске психоанализа — чтобы сотрясать воздух своими признаниями, не видя папиного лица.

Конечно, нет — я никогда не посмею сделать ему такое предложение!

[U1]Адольфус Мюлльнер, пьеса «Вина»