Глава 17 - Купидон

Отец вел себя, как будто ничего не произошло. После приема и в перерывах у него ежедневно болтались если не апостолы, так прочие его знакомые, или же он уносился — если не по работе, так по гостям или питейным заведениям. Все как обычно. На анализ у него не оставалось времени. Получается, это на раз — тепло и тяжесть его тела на мне, моя рука в его волосах, где осталось уже немного черноты — это больше не повторится? А на что я надеялась? Это для меня событие, а для него — как выкурить сигару, обычное дело. Пациентки в очередь выстраиваются. Что я могу ему дать, кто я такая? Ему не интересно!

Каждый вечер я порывалась прокрасться к нему в спальню — пусть он ничего со мной делать не будет, но хотя бы пусть разрешит забраться под одеяло, обнимет, и так я засну. Но я не шла к нему, опасаясь, что он выставит меня за дверь, и тогда я не выдержу, разревусь на всю квартиру и во всем признаюсь Софи. Просто из-за того, что она окажется рядом. Что может быть глупее желания признаться Софи! Сестричка меня уже раз сдала, то ли Матильде, то ли папику, но у него ведь оказалась информация от обеих сестер.

Я каждый миг напряженно ждала какого-то знака внимания от отца, какого-то ласкового взгляда, мимолетного прикосновения. Вот у Шандора это получалось как бы невзначай, но многозначительно, даже если он разыгрывал интерес (а я уверена, что он разыгрывал), но не ленился. Мой же папаша не одаривал меня даже мимолетными знаками внимания. Это из-за глаз родственников? Лучше я буду думать, что из-за глаз, чем мрачно признавать: я ему просто не интересна. Где у папаши написано, что совместное проживание с родственниками вовсе не притупляет сексуальное влечение к ним? Якобы привычка не расхолаживает. Наверно, это ДО секса. Как только он произошел — остывание моментальное. Нет что бы в дверях потрогать за попу или спину, как Шандор. Так ведь и он тоже обленится, когда станет моим мужем, конечно же. Он ко мне привыкнет. Так, где это написано у папы? В «Трех очерках»? Сейчас найду и ткну ему под нос, чтоб у него слово с делом не расходилось!

Я двинулась к папаше в кабинет. Он сидел, уткнувшись в свои бумаги, окутанный густыми клубами дыма, и форточка открытая не помогала.

— Папа, а где твои «Три очерка»? — шкодливым голоском пропищала я.

— Зачем тебе?

— Это там ты оспариваешь, что вот говорят, мол, люди живут вместе со своими родственниками, они к ним привыкли, и поэтому родственники их абсолютно не возбуждают? А ты возражаешь, что еще как возбуждают, несмотря на длительное совместное проживание.

— Во-первых, в «Трех очерках» ничего подобного точно нет. Это цитата из Эллиса, а зачитывал я ее и возмущался — на заседании, тогда ты слышала, скорее всего. Совсем забыла, о чем в этих «Очерках» речь идет? Ай-яй-яй! — съязвил папенька, и я поняла, что сейчас он всучит мне книжку и отправит изучать, аки катехизис. Чтобы я сегодня от него отстала.

— Нет так нет, — сказала я нескрываемо обиженным голосом, — тогда я спать пойду.

Хотелось добавить: «Но если вдруг тебе кое-чего захочется, пусть не сегодня… когда-нибудь… потом… то не иди, пожалуйста, к тетке, тетка уже получила… много… достаточно! Позови МЕНЯ!»

Но он не спешил меня звать, предпочитая проводить время с чужими людьми или собственными бумагами. Впрочем, через два дня я побывала с отцом в университете, в главном корпусе, а не на кафедре психиатрии, как раньше. Старинное здание, высоченные потолки, огромные лестницы. Лекционный зал амфитеатром. Чужие взрослые люди, шушукающиеся, хихикающие. Еще лет шесть — и я буду сидеть в этом же лекционном зале не в качестве гостьи, приведенной дочери преподавателя, а как одна из студентов — этих ужасно взрослых и серьезных ребят, которые наверняка — все или почти все — уже подрабатывают. Вернувшись домой, папаша немедленно заперся в кабинете, у него — рукописи, из-под двери стелются клубы дыма, здорово напугавшие Лену, когда она только устроилась к нам на работу. Подумала, пожар. Так и сидел до ночи, как и всегда: он ложится спать позже всех.

Остальные уже спали или делали вид. Софи уткнулась лицом в подушку, у нее сон крепкий, кончик одеяла свисал до пола.

Отец меня так наказывает. Его наказание превратилось в подарок к Песаху, и теперь у него другая тактика. Лучше я буду так думать, чем мрачно констатировать: ему все равно.

Я шмыгнула носом от обиды. Лучше бы отлупил, и больно, чем этот наплевательский вид. Тогда я ему «изменю». Чем еще мне ему отомстить?

Сначала я попыталась рекрутировать для этой цели Шандора, но он бы точно отказался. Он, должно быть, нежный и ласковый. Я бы объяснила ему, что мне нравится, когда меня наказывают. Я стояла на коленях в черной шелковой комбинации до середины бедра. Я задрала комбинацию сзади и попросила меня отхлестать. Он сел рядом, пошлепал ладонью по ягодице.

«Нет, не в шутку, не слегка. По-настоящему».

«Я не могу. Рука не поднимется».

«Ты не ладонью, тебе больно будет. Возьми ремень и бей со всей силы».

«Да ты что…»

Я представила себя в его объятиях, на спине, и в ужасе увидела, что ноги у меня отрублены чуть ниже колена. Я обвивала его ногами, пыталась закинуть ему на плечи — бесполезно, моих ступней не было, я упорно видела себя с культями.

А вот Юнг больше подходит. Этот бы меня отхлестал безжалостно. Я представила себя на краю его кушетки, обтянутой белой кожей. Я полулежала, свесив задницу с края и разбросав ноги в стороны, совсем раскрытая, как у гинеколога. Я удивилась, почему не стою на коленях, чтобы он выпорол меня — по спине, плечам и попе. Мммм. Мне захотелось погладить себя по спине. Я чуть было не застонала в голос, отметив биение внизу живота; вскоре я почувствовала, что сокращаются мышцы обоих моих отверстий. Ну, и где Юнг? Выпорет ли он меня? Тут же я «увидела» Карла — как ни странно, в пиджаке-галстуке. Чванный, с металлически-холодным взглядом, не скажу — злобным, нет, совершенно бессердечным, он сурово поигрывал — не бутафорской папкиной плеткой, а настоящим кнутом, правда, поменьше, чем у извозчиков, но все равно внушительным. Он что, по лицу меня ударит или по груди, которая у меня не растет? По животу? Почему я сижу перед ним раскрытая? Он возбужден, кстати? Я опустила глаза, но не смогла определить, есть ли у него в штанах эрекция. В этот момент он с размаху ударил меня кнутом по передку. Я оглушительно заорала.

Я чуть было не вскрикнула — здесь и сейчас — и мне захотелось зажать себе рот рукой от потрясения. Я чувствовала, как набухло и стало влажным пульсирующее влагалище.

Я продолжала наблюдать за собой и Юнгом. Обнаружила, что руки мои привязаны, разведены в стороны, пропущены под задранными коленями, и запястья зафиксированы. Я прекращаю орать, громко дышу разинутым ртом и умоляю его широко открытыми блестящими глазами: еще. Он огрел меня второй раз. Я ерзала перед ним. Две красные полосы-ссадины на влажных распахнутых складках между ног. Горящие глаза, дрожь, вздымающаяся грудь. Холодный воздух омывает ссадины. Я жду. Свист кнута. Приходит третий удар. Я ору, извиваюсь, улыбаюсь искусанными губами, со смесью кокетства и безумия строю ему глазки. Войди, войди, войди в меня. Карл прижимает ко входу рукоятку кнута, вгоняет на сантиметр. Я дрожу, облизываю полуоткрытые губы, смотрю на него блестящими пустыми глазами, то ли дерзко, то ли с мольбой. Он обвязывает кнут у меня вокруг шеи. Рукоятка, только что побывавшая во мне — неглубоко, на сантиметр — черная — свисает по моей груди и животу, как разрезает мое тело пополам, вертикально. Юнг раздевается. Святая троица — куда мощнее, крупнее, чем у папы, и кожа там более светлая. Крупная розовая головка. Я хочу обхватить ее губами, так же, как мое влагалище начало принимать рукоятку кнута. Если он позволит мне захватить в рот его член — какой красивый, крепкий, я пожираю его взглядом — я разрешу ему глубже всадить в меня кнут. Мои половые губы саднят, горят огнем. Я призывно облизываюсь и поднимаю взгляд. Доверит ли он мне?.. Крупное, сильное, белое тело. Я поднимаю взгляд по его животу, рукам, груди. Широкая кость, ни одного лишнего килограмма, но и худощавым его не назвать. Сложен идеально, признаю я. Ловлю ртом воздух и жду.

Он пристраивается ко мне, и я чувствую опаленными губами прикосновение его ствола, головку, вонзающуюся во вход — я уже и не надеялась. Я прогибаюсь назад и принимаю его, закрываю глаза, блаженно улыбаюсь. Боль остается извне, на обожженных кнутом губах. Как плотно он заполняет меня изнутри, и как туго мое влагалище его обтягивает — ему должно понравиться — и как часто и мерно оно пульсирует, сжимая его член. Рукоятка кнута в такт его толчкам мерно ударяется об мой живот. Я слышу его громкое дыхание сквозь стиснутые зубы. Только наши гениталии соприкасаются.

На секунду меня кольнуло чувство вины — между первым и вторым ударом — что я зашла в своих фантазиях слишком далеко. Чем дальше я представляла, как Юнг меня имеет, тем более ослабевало возбуждение, и вскоре я совершенно остыла. Я представила, что стою на коленях и целую юнговскую святую троицу. Вернулось слабое тянущее ощущение. Я подумала, насколько несбыточно то, что я только что себе рисовала: не только удары, но и сама по себе близость с Карлом. В голове прозвучал негромкий голос (Карла ли?): «Проститутка». Спокойная констатация факта, без гнева и осуждения. Конечно, я на самом деле не хочу, чтобы мужики меня били, — сказала я себе, — я же понимаю, что заплачу от боли, страха и унижения. Папашкины удары по силе были — как если бы он ударил меня одним пальцем, плашмя, и то слегка. И вряд ли Карл — реальный Карл — стал бы кого-то бить. Он бы не снизошел, не опустился. Он, наоборот, старается убежать от приземленной обыденности, изощренно нагромождая лабиринты непредсказуемых толкований, вычерчивая завитки паутины. Какой он, должно быть, сильный, и какой хрупкой я была бы в его руках, если бы он позволил мне себя обнять и ощупать мышцы. Не то что Шанди, немного рыхлый, уже начавший оплывать. Разве я кого-то предаю? Кому от этого плохо? Кто-то узнает, о чем я думаю? Я не верю, что Софи сейчас снюсь я и Юнг. Я ощупывала свои холодные пальцы. «Зайди ко мне в каюту, Карлуша». О чем фантазировал отец, оставаясь один и слыша плеск волн, в душной каюте, оставив за дверью ночное звездное небо над лайнером? Крепкие мужские объятия, а не то извращение, которое я придумала себе. И на лице Карла не было садистской радости, нет. Только ледяной холод. Он снизошел ко мне, маленькой, грязной, способной вызвать только чувство гадливости. Мне должно быть стыдно. Я должна хотеть нежности, объятий, поцелуев, а не кнутов и бездушного совокупления без ласк. И понимать, что в реальности — эта фантазия так далеко отстоит от реальности, как умник Карл от извозчичьего кнута! — я же не собираюсь никого просить: «Дорогой, избей меня до полусмерти!» — тем более, по самым чувствительным частям тела! Придется все рассказать папе, я не понимаю, почему я, представив себя занимающейся любовью с Шандором, увидела культи вместо ног. Я наказываю себя за желание, чтобы меня ласкало сразу несколько членов — как в моей предыдущей фантазии? Причем я даже не удосужилась придумать, чьих. Как те бестелесные пенисы, которые мне мерещились в пустой комнате, да и не в пустой, если мама и тетя были рядом, я тоже «видела» полупрозрачные члены, опускающиеся в чашки и елозящие по моим щекам.

Я провалилась в сон.

Я спускаюсь по улице, вымощенной брусчаткой, со старинными зданиями, мимо кинотеатра. Со мной Шандор. Зайдя за кинотеатр, там, где пожарная лестница, мы занимаемся любовью, я вижу, что у него подстрижен лобок и оттуда исходит мерзкий запах. У меня четверо детей, черненькие мальчик и девочка — от Шандора, рыженькие мальчик и девочка — от Карла. Мы находимся в огромном — «господском»! — доме, слишком большом для психоаналитика с его скромными доходами. Такой особняк может быть разве что у Юнга. Или же нас кто-то нанял, как тот чикагский миллионер — Юнга. Но дом какой-то пустоватый, не забитый мебелью и безделушками. Я одеваю детей к Рождеству, но в траур, у девочек и у меня самой глаза густо подведены темным. Все проникнуто тревожным настроением, у всего семейства мрачные физии, особенно у Шандора (он знает, что двое детей — от Юнга; я ему только что сказала), все в черном, за окном снег и горные пики. Мы идем на рождественский бал (кажется, в том же доме), и там гибнут люди: то ли пожар, то ли растрескались и рухнули стены. Только одного болезненного ребенка кто-то вынес, посадив на плечи, из бального зала.

— Анна, что ты пишешь?

— Сон. Приснился сон, первый раз за год.

— Про что? — Софи натягивала чулки, я не вставала с постели, опираясь на локоть, и корявым почерком конспектировала сновидение.

— У меня четверо детей. Двое от Шандора, двое от Карла.

— Проститутка.

— Почему?

— Рассказать тебе заплесневелый анекдот про хороший ключ и плохой замок?

— Во-первых, это не замок…

Софи выскочила за дверь и успела занять очередь в туалет. Чтобы не дожидаться перед клозетом (все равно я сегодня туда последняя), я поплелась на кухню.

— Мама, а мне приснилось, что у меня четверо детей, двое от Ференци, двое от Юнга…

— А кто их будет кормить! Целых четверо! От мужчин, из которых никто не является твоим мужем! Где вы будете жить!

— Мама, это же сон! К сновидениям нельзя подходить с той же меркой, как к бодрственному мышлению, это же совсем другой уровень сознания! Ну почему вы все про сон говорите, как про реальность!

* * *

На кушетке разлеглась фрау под пятьдесят.

— Доктор, тело у меня мерзнет, в позвоночнике как будто лед находится, головные боли, глаза плохо видят, болят суставы, комок к горлу поднимается, начинаются спазмы, даже вода не проходит. В одно время я сильно поправилась, а потом высохла, потом стала пухнуть, с правой стороны позвоночника появилась шишка, и она сильно меня беспокоит. Когда болит, то сильно тянет ногу и бедро. Когда себя плохо чувствовала, обращалась к врачу, она мне делала массаж. Дома мне постоянно снятся кошмарные сны, чуть что — начинаю плакать, нервы мои никуда не годны. Ночью я просыпаюсь от шепота, кто-то зовет меня по имени.

— Насчет шишки вам что сказали? — сухо осведомился отец. — Это может быть грыжа или липома.

Папаша старательно осматривал болезную, приговаривая: «Тут больно? А тут?».

Комок в горле, соображала я в своем уютном шкафу. Globus hystericus, я даже знаю, как это по-латыни называется. В свое время, когда прихожанка будет морально подготовлена, папик ей растолкует, что этот «комок» означает подавленное желание орального секса.

— А кошмарные сны, — тем временем говорил папа, — это весьма важный инструмент в познании вашего бессознательного. Вы будете их для меня записывать и всякий раз мне рассказывать, когда вам что-нибудь приснится. Именно сновидения — а не слова — правдиво отображают внутренний мир человека, именно в сновидениях раскрываются все тайные желания и отношения к окружающему миру. При условии надлежащего их истолкования, конечно же, а не восприятия их в лоб, как есть. И тогда мы с вами поймем, какие именно побуждения вашего бессознательного вызывают у вас эти недуги! После того же, как мы их выявим, дело за малым.

Вот мне и интересно, почему в сновидении, которое начиналось так банально и в открытую исполняло желание («аж орет», сказал бы папа), в конце мы все погибли. Какой зловещий смысл стоит за словами «Они жили счастливо и умерли в один день»! Неужели я наказываю себя за адюльтер? Причем я не помню, либо мы все сгорели вместе с хозяевами особняка и гостями рождественского бала, либо на нас крыша рухнула. Так и есть, наказываю: и пожар у нас означает стрррасть, и раздавливание — символ коитуса, и стены растрескались, трещина символизирует. А спасся только мой сыночек от Юнга, вовремя вытащенный за двери каким-то мужиком. И не зря мое бессознательное выбрало именно Рождество. Елка символизирует. Запретный плод, юнговский. Вычурная, изукрашенная елка, как его извилистые умопостроения. И Рождество — день рождения (я родила детей от Юнга).

Когда страдалица разуплотнилась, папаша позвонил Лене и попросил сделать ему парочку бутербродов. Как только Лена унеслась на кухню, я приоткрыла дверцу шкафа, выглянула и пропищала:

— А у меня четверо детей…

Я изложила сон.

— Ну, символами-то не увлекайся. — Отец цедил белое вино, разведенное водой.

— Но ты сам говорил, что пожар символизирует, и лестница символизирует, хотя мне не понятно, почему, но ты так сказал. Мне приснилось потому, что так сказал папа, — промяукала я. — Если бы я не знала, мне бы и в голову не пришло. А так — я своими глазами видела этот кинотеатр, там пожарная лестница, и вот я вижу, что мы с Шандором туда зашли — и, возле этой лестницы… Мерзкий запах — это я опасаюсь, что он болен чем-то нехорошим. Тут все понятно. Я только не понимаю, зачем я ему сказала, что младшие — от Юнга.

— Все равно в финале очень уж кровожадно. Себя ты наказала, сама знаешь за что. Шандора — за то, что он тебя во сне заразил.

Вот почему я рассказала ему о происхождении младших детей, поняла я. Я мстила. Папа тем временем говорил:

— А хозяев особняка и гостей? Это ведь все незнакомые тебе люди. Подумай.

— Если бы там были Карл и его свита, — осенило меня, — то было бы все понятно: они же якобы собирались принести меня в жертву на черной мессе. Но я подразумевала Карла и его людей, да? А они не присутствуют, потому что я знаю, что про мессу дядька Штекель взял из головы. Шуточки. Но я вечером думала, что было бы, если бы они в самом деле меня вытащили и распяли там на алтаре…

— Вот так и вспоминается штекелевское утверждение, что за каждым сном стоит страх смерти. Насчет прям каждого я бы не стал утверждать, но здесь…

Меня как окатило холодной водой. Я наконец поняла, что ему не интересно.

* * *

Контрольное сочинение по французскому «Я думаю о будущем».

А я о нем думаю? Мы как бы решили, что я выйду замуж, ключевое слово «как бы», ибо то, что могло бы стать моим приданым, пойдет Отто Ранку на учебу. Что старший сын для него важнее младшей дочери, я уже убедилась. И дороже во всех смыслах. Инцестный сын, поправилась я. Если я выйду замуж, я никуда не буду поступать? Все будет, как решит супруг? У которого, скорее всего, не найдется денег. И, соответственно, никаким психоаналитиком я не стану, нужно же хоть какое-то образование, вот как тот же Ранк: в мед он не пойдет, перепугался, но диплом ему необходим для солидности. Нет, я все же не понимаю! Отец соблазнил меня, чтобы не давать мне приданое, чтобы я не рвалась из дома к Шандору — за его запретным плодом. Взамен папа дал мне свой. Это ясно. Но почему тогда он больше меня к себе не подпускает? Если он взялся выполнять эти функции… Наверно, просто устает. Я все время забываю, что это у меня свободного времени много, только уроки — и все, я ведь и гулять не хожу. Я — эгоистка.

— Фрейд, что ты там мечтаешь? — прикрикнула фрау Кольвиц.

— Я думаю. О будущем.

Даже никто не захихикал. Все сосредоточенно строчили. Я решила сделать вид, что тоже пишу сочинение, склонилась и медленно вывела: «Я думаю о будущем». Я потянулась вперед и заглянула в тетрадь сидевшей впереди Саскии.

«Я думаю о будущем нашей Земли! Смог заволакивает улицы городов, фабричные трубы черным дымом застилают солнечный свет, охотники уничтожают целые популяции, заводы сливают промышленные отходы в замусоренные реки! Я хочу, чтобы Земля была цветущим садом, чтобы животные жили в естественной среде, а не только в зоопарках и на фермах, как мясо…»

Тут она заметила, что я подглядываю, и загородила своим телом мне видимость. Я обернулась и успела прочитать вверх ногами, что Вальтраут выводит свои мечты о лете. Она одарила меня гневным взглядом и закрыла рукой свою писанину. Мне даже стыдно стало. Саския воспарила умом, рассуждает о безжалостном человечестве, терзающем планету, сообразила, что учительнице понравится, а я, узколобая, вижу только собственные кухонные перспективы.

«Я думаю о будущем молодой науки психоанализа. Психоаналитический метод — новейшее слово в решении проблем людей, не находящих общего языка с окружающими, имеющих застарелые конфликты в семье, страдающих разнообразными неврозами — но психоанализ отнюдь не ограничивается лечением психически больных. Пройти психоанализ полезно и так называемым здоровым людям для лучшего и более полного раскрытия своих способностей и правильного применения их на пути к успешной социальной адаптации. Психоанализ помогает пациенту свои слабости и пороки превратить в достоинства, преодолеть свои страхи и чувство вины, снять неуверенность в себе…»

* * *

Пока мы с Софи разувались и пристраивали свои пальто на вешалку, появился папа с двумя незнакомыми мне мужиками. Донеслось, как он произносит, размахивая сигарой:

— …пошли в храм Минервы, Минерва — это, конечно, богиня любви.

— Папа, как тебе не стыдно! — ахнула Софи. — Минерва не может быть богиней любви, это богиня-воительница! Вооруженные богини — Минерва, Диана — это одинокие женщины!

— Они сами с мечом и стрелами, всех мужиков распугают, — добавила я.

Я взмахнула воображаемым мечом, Софи натянула несуществующий лук, и мы вприпрыжку унеслись вверх по лестнице.

— Да знаю я, — пристыженно крикнул папа. — Но для меня Минерва — богиня любви, потому что на ступенях ее храма был мой лучший поцелуй…

«С теткой? — заинтересовалась я. — С дядей Флиссом?»

Папашины гости осклабились, мужик с бакенбардами заявил, что жаждет увидеть знаменитую кушетку и коллекцию древностей, и все трое понесли свои бутылки в папины личные владения.

Софи кинула свой портфель в кресло.

— Я думаю, какая глупость, что амазонки отрезали одну грудь. Как грудь может мешать стрелять из лука? — Она снова натянула воображаемую тетиву и изрекла: — Нужен настоящий. Мальчики пытались сделать, у них ничего не получилось, но они тогда мелкие были.

— А я не помню, — через силу проскрипела я.

— Надо походить по магазинам, может, найдем фирменный.

Меня кольнула злость. У Софи найдутся денежки и на фирменный лук. Фотоаппарат ей папик все-таки купил.

— А где ты найдешь щит с головой Медузы Горгоны, для меня?

— Ага, ты — Минерва.

— Ранк как-то раз сказал, что папа — Юпитер, а я — Минерва. В смысле, рожденная из головы… продолжательница научного труда! Какая метафора! А ты — Диана, потому что с луком.

Конечно, не как та Диана, с которой мы застукали папу. Тогда Дианой должна быть я.

У Софи слово с делом не расходилось. Легко осуществлять все свои капризы, когда есть карманные денежки. Она созвонилась с какой-то девочкой и унеслась искать себе лук — даже и не подумав, что компанию ей могла бы составить я.

* * *

— Анна? Уроки делаешь? Твой папа просит тебя зайти. Ну, как освободишься.

Лена прикрыла дверь в нашу комнату. Я все бросила и вприпрыжку вбежала в папкин кабинет, закрыла за собой дверь и села на кушетку, теребя застежки платья и выжидательно глядя на отца. Он молча покачал головой.

— А когда? — шепнула я.

— Аннерль, — напомнил папаша, — во сне твои дети погибают. — Он поднял мою голову за подбородок, и у меня на долю секунды мелькнула смехотворная мысль, что сейчас поцелует — надежда, скорее, несбыточное желание. — В сновидении ты об этом подумала. В бодрствовании зачем подавляешь?

А что, в отчаянии подумала я, может, в Италию тогда съезжу. Как тетя. Меня кольнула совесть — глупо же завидовать женщине, переживающей такую боль, расплату за папкино внимание… Пожалуй, оно того стоит, упорно думала я, несмотря на самоукор и попытки пробудить голос разума. Мы тогда будем с папой действительно вдвоем, не так, как на конференции, когда он не отходил от иногородних соратников, и если бы не Шандор и Отто — спасибо Шандору — я бы тосковала одна в номере, куда отец приходил только переночевать — сны свои посмотреть! — даже не подумав прикоснуться ко мне хоть пальцем.

Да, а мои дети? Разве мне не жаль нерожденных детей? Я постаралась вспомнить свое потомство из сна. Они стояли, как фарфоровые куклы, все четверо, одетые в траур, девочки с густо подведенными глазами на злых личиках, мальчики с озлобленными рожицами, хрупкие, бледные, собирающиеся на свое последнее Рождество. А если у меня их не будет, совсем не будет, как у Матильды — я вспомнила предупреждение сестры: «Никогда не делай первый аборт!». Я тогда хотела придраться ко грамматике, но промолчала, я ведь все равно поняла, что она имела в виду, и бестактно это — придираться к словам, когда женщину заставили прервать беременность, чтобы лечиться от всего-всего-всего, а потом еще и огорошили, что детей больше не будет. Интересно, она думала, что лучше было бы родить насквозь больного ребенка, чем остаться бездетной?

Я и не подумала, что гибель детей в сновидении отображает мое опасение повторить судьбу Тилли.

А зачем тогда ты меня совратил, хотела спросить я. Чтобы потом побольнее ударить? Подумай об абортах, дурёха — так? Теперь будем прикрываться предостережениями о возможной беременности! «Почему ты тогда меня совратил?» — «Потому что ты сама хотела». — «А ты думал, разок отстреляешься, и я прекращу хотеть?»

Я плаксиво сказала:

— Это же как сладкое. Дал одну конфетку на Песах и думает, что хватит с девочки, слишком жирно для девочки? Но почему? Чем девочка плохая?

— У девочки может развиться кариес, и ее поведут к стоматологу.

— А если коронку на зуб надевать?

Папаша неистово захохотал. Отсмеявшись, он сообщил:

— А «коронки» натирают. Очень неудобно. Очень. Ты просто не знаешь.

— Т.е. девочка не плохая? Ты просто не хочешь, чтобы девочка попала к страшному врачу?

— Я не хочу, чтобы самым страшным врачом, который портит девочке зубки, был я.

— Ты не страшный врач. — Я улыбалась на 52 зуба. — Ты хороший.

Вид у него был «суховатый и деловитый», как с экзальтированной пациенткой. Мне показалось, что я налетела на стену — я летела, раскрыв объятия, и бум! — бетонная стенка. Да за что же ты меня так наказываешь?

— Итак, для чего я тебя позвал. Послушай, что твой суженый пишет.

Великий Учитель!

Вы, конечно, видели свежий «Ярбух», со статьей на 35-й странице! Мне-то сразу стало все ясно! Знаете, кто такая «Бастинда»? Это — Гизела! Она меня предала! Ведь сколько сил я потратил на эту семейку. Сколько лет уже я их окучиваю. Я получил подлый удар в спину. Я же смеха ради ей рассказал про Юнга с его побасенками, какой он маг и экзорцист, чтобы она тоже посмеялась! Учитель! Вы представляете, сколько бабок у этой гнусной Гизелы. Я же хотел отблагодарить и вас, с другой стороны, воспользоваться вашей же помощью, поскольку я с ней не справляюсь. И вот мы, терпящие финансовый кризис, можно сказать, фиаско, одураченные этой ведьмой, этой тучей, которая пролилась золотым дождем, но не на наши головы. Незаслуженно обойденные, обворованные этим мошенником Юнгом, этим проходимцем от науки, этим коршуном психоаналитических дисциплин. Подозреваю, что моя голубка (Гизела) как раз и направлялась к вам, но по какой-то нелепой случайности была перехвачена лазутчиком. Юнг совершает моцион по вокзалу, подходит к вагонам первого класса, держа на отлете сигару, как коршун, выглядывая, представляясь вашим именем, и заманил ее в фиакр. Подозреваю даже, что он повесил себе на грудь даже табличку с вашей фамилией в толпе встречающих. Подозреваю также, что у него есть лазутчики на вашей почте, и читают корреспонденцию, которую пишу я вам, иначе как объяснить, что она попала не к вам, а в его коршунские лапы. Работник почты прочитал и срочно телефонировал туда, и Юнг примчался в Вену — встречать ее с этой табличкой.

Папаша читал мне письмо. Я съежилась в кресле, подтянув колени к подбородку.

— Напишу ему, какой вывод сделал Адлер. Пусть в самом деле прогуляется к паразитологу, — проронил папа.

— Получается, если у него черви копошатся… и мозг разъедают… то уже ничего не будет? Мне нельзя… быть с ним? — Я еле ворочала языком от ужаса.

— А что, пусть лечится, — глумливо отозвался папачиус.

— Это лечится?

Может, у него и нет паразитов, Адлер ведь только предположил. А я перепугалась, словно мне показали результаты обследования.

— А мне что-нибудь пишет? — еле слышно спросила я.

— Тебе привет. В постскриптуме.

Я не хочу, чтобы все закончилось приветами в постскриптумах, не успев начаться. Я оставила папу разбираться с корреспонденцией и поплелась к себе, рассуждая: если его престарелая пассия его «предала», решив лечиться у врага, значит, у меня больше не будет соперницы? Или все начнется сначала, когда она вернется домой, ведь они же из одного города!

«Теперь ты бросишь Гизелу? Теперь у тебя есть я!»

«Аннерль, то, что мы сегодня на ужин ели, куплено на деньги Гизелы. А этот диван, на котором мы с тобой спим, купила мне Гизела».

«Это как в мемуарах Казановы. Ты читал?»

«Нет».

«Казанова приходит к девушке, в комнате темно, он шасть руку под одеяло — а там грибы. Выглядывает пацан. Он говорит: «Мамаша, вы чего? У вас голые в одной постели спят!» Мамаша говорит: «А чё? Они же брат и сестра. А мы люди бедные, у нас нет ночнух и мебели лишней». Казанова купил кровать, купил жаровню, в комнате стало тепло, братца вытурил… а с девушкой ему не понравилось, в общем».

«Денежная пациентка сказала, что хочет меня отблагодарить. Я сказал, что мне нужна такая-то мебель…»

«Да, я поняла, мне придется тебя делить с богатой старухой».

«Аннерль, это работа. Давай ты не будешь спрашивать про мою… работу — а я не буду спрашивать, кто это до меня… пробил королевскую дорогу в твое бессознательное».

«Ты уже сам догадался».

«Ого!»

«Тебе обидно?»

Не представляю, что он может на это сказать. Обидно, как минимум обидно, если я теперь не вызываю у него самого настоящего отвращения. Нельзя признаваться, — похолодев, поняла я. А ему можно трепаться направо и налево? Даже моим братьям и Матильде поведал про свою Гизелу — и если бы у него была одна Гизела… Ему можно, если у холостяка нет любовницы или походов по лупанариям, то это даже странно. Это нам нельзя. Нам можно только пылиться и коченеть в ожидании своего единственного.

Бум!

Отворилась дверь. Софи отсоединяла от двери стрелу с резиновой присоской вместо смертоубийственного наконечника.

— Что ж такой детский? — спросила я.

— Ну я же никого покалечить не собираюсь. Смотрится по-уродски, да, но такой стрелой максимум синяк набить можно, если в лоб попасть…

— Скорее, небольшое сотрясеньице мозга!

— Хотя, если в глаз…

Софи вручила мне свой лук, встала у меня за спиной и, дирижируя моими руками, стала натягивать.

— Трудно? А то!

— Я не могу, — самоустранилась я.

— Отойди… — Софи стала целиться в дальнюю стену.

Пускай развлекается. Я поплелась на кухню перехватить какой-нибудь бутерброд, но уловила свое имя и замерла у полуоткрытой двери.

— Ей кажется, что папа хороший, потому что она плохо его знает. А на самом деле он себялюбивый, эгоистичный, зацикленный, сексуально-озабоченный, необъективный, порочный.

Я осторожно заглянула в щелочку двери. Тетя красила маме ногти. Мама тем временем горько говорила:

— Все тратит на себя, на свои наряды, разъезды, сигары «самые лучшие», и на своих приживалов. Если собрать все, что он потратил на коллекцию — разве этого бы не хватило на приданое для дочери?

— Да, да, конечно, да. Но это же он здесь зарабатывает, и мы не можем заставить его тратить деньги на нас. Он же считается только сам с собою.

Мама замахала руками, суша лак.

— Кто там? — Она обернулась на дверь. — Лена, ты?

— Мам, я перекусить. — Я проникла в кухню и стала намазывать себе бутерброд с сыром. А Софи не принесу, пусть сама себе делает.

Мама и тетя умолкли и как-то угрюмо, подозрительно отслеживали все мои движения.

— Анна. Ты ничего не хочешь мне сказать?

Я пожала плечами и укусила бутерброд.

— Ты, это… будешь?

Мама показала мне накрашенные ногти, и мне пришлось скармливать ей бутерброд с руки. Тетя выхватила кусочек сыра, который я отрезала и только-только собиралась положить на хлеб.

На обоях теперь красовалась ссадина. Трудно было отдирать стрелу с резиновой присоской. Сестричка попыталась заклеить оборвыш своими парадными фото: вот Софи в дамском седле, голубая амазонка, шляпка, перчаточки. Папаша фотографировал. Сказал, что она — настоящая леди, элегантная и похожа на императрицу Сиси. Разве что на раскабаневшую. Другой вариант: Софихен кормит лошадь хлебушком с ладони.

Поставив лук к стенке, Софи вырезала из картона пару крыльев и старательно обклеивала их ватой.

— Мне рост померили, размах рук, длину предплечья, пока подбирали. А мишеней сколько, — сказала Софи. — Разнообразных. Не просто доска с нарисованными кругами, а еще фигуры животных. Заяц, птицы, волк. Куб подвешенный. Буду себе устраивать Лаг ба-Омер[U1] каждый день.

* * *

Нас еще не подпускали к швейным машинам, и мы приметывали швы на будущей юбке. У меня самой никогда не получается ровно и аккуратно, поэтому я тяну время, стараюсь не портить вещь на уроке, чтобы потом принести домой. Тетя за меня доделывает, и ее работу, официально — мою, всегда хвалят. Софи всегда справляется сама, смеясь надо мной за косорукость и вечные просьбы об услугах тети.

Мне в спину воткнулись иголки. Я не удержалась и взвизгнула, негромко, но на меня обернулся весь класс — конечно же, кроме слепоглухонемой классной дамы. Вальтраут и Элла сосредоточенно вперили взгляды в свою работу. Я ограничилась кислым, полным упрека взглядом, и снова отвернулась. Минуты через две в меня опять вонзились две иглы. Я слегка подпрыгнула и обратила возмущенный взор на сидящих сзади девиц.

— Ты чего? — грубо спросила Элла. Вальтраут вытаращила на меня глаза, словно на умалишенную.

— Вы меня иголками колете!

— Ха-ха-ха, ха-ха-ха, спятила, у нее глюки! Мы ее колем! Мы ее колем? Сумасшедшая. Хи-хи, ха-ха, вот дура. Психи, психи, глюки, глюки.

И так весь урок. Они меня колют в спину, я поворачиваюсь, они отвечают:

— Вылупилась.

— Вот идиотка, а.

— Хватит меня колоть! — взмолилась я.

— Хи-хи-хи!

— Глюки!

Теперь они будут меня колоть весь день, поняла я. И завтра, наверно, тоже. Принесут с собой иголки, нашли себе развлечение.

После домоводства у нас была география, и снова одноклассницы втыкали в меня свои иголки. Я решила не реагировать, только кусала губы и вздрагивала.

Я ничего не сказала Софи, но решила поделиться с мальчиками. Оливер телефонировал от кого-то из одноклассников, что придет поздно, зато Мартин и Эрнст сегодня не гуляли.

— Откуда у них иголки? — спросил Мартин.

— Эти булавочки, которые носят от сглаза? — додумался Эрнст.

— Домоводство, — напомнила я.

— Как кололи? — уточнил Мартин.

— В спину на уроке. Я поворачивалась, а они: «Гы-гы, га-га, чокнутая, тебе померещилось».

— Так встала бы и сшибла со стула, — изрек Мартин.

Я покосилась на его гантели и уныло переспросила:

— Прям на уроке?

— Если по-другому не понимают.

— Я и без того местная хулиганка. Если я еще буду с ними драться… Учителя не поверят, что я им отвечаю. Иголочки — это незаметно, а сшибать со стульев…

— Тогда терпи, — отрубил Мартин.

— Сядь на последнюю парту, — додумался Эрнст.

— У нас они заняты.

— Попроси поменяться местами.

— Они откажутся. Там их облюбованное место.

— А у нас свободно. Все стремятся сесть поближе. Кстати, у вас учителя собирают деньги для онкобольных?

— Нет, — отозвалась я.

— Так будут. Сегодня был концерт, в гимназии поставили ящички для пожертвований. На каждом этаже по ящичку. Выступали благотворители, объясняли нам, что нужно жертвовать. Журналистов с собой привели. Хотите прикол? Журналистка спросила, знают ли детишки, что это значит — онкобольные, а один мальчик сказал: «Это когда под кожу заползают паразиты и выедают внутренние органы».

Мартин захохотал.

— Сколько лет ребенку? — спросила я.

— Лет 12. Ха-ха-ха!

— Может, это ребенок-адлерёнок, — буркнула я.

— Не знаю уж, что там за мальчик, может, и сынок Адлера, — фыркнул Эрнст. — Думаешь, я общаюсь с двенадцатилетними?

Я поплелась в папин кабинет, понимая, что мальчики мне ничем не помогут. Не драться же на уроке. А если я подойду на перемене, то вдвоем они меня быстро скрутят, и наверняка одноклассницы им помогут, а я окажусь виноватой, беспричинно кидающейся на девочек-ангелочков. Попросить фрау Ринзер меня пересадить? Она откажется верить, что меня колют иголками, Вальтраут и Элла тут же примутся отрицать, я останусь на прежнем месте, только снова обзовут дурочкой, которой «мерещится».

Иголки — миниатюрные, утонченные фаллические символы. Эти иголки заменяют мне недополученные члены, это мне одновременно компенсация и наказание: а с чего я решила, что он теперь будет этим со мной заниматься каждый день?

Я не успела проникнуть в кабинет в момент перерыва: как только вышел посетитель, в кабинет тут же устремилась больная. Папа ее выдворил, но страдалица (раньше я ее здесь не видела) заявила, что он должен оставить дверь открытой, ей необходимо видеть доктора, а доктору — ее, а то она упадет в обморок прямо со стула в приемной, разобьет голову, а доктор не увидит из-за двери, не успеет вовремя помочь. Пока отец перекусывал, больная пристально смотрела ему в рот. Наконец, она улеглась на кушетку, и я, приникнув к двери, услышала:

— Мне 34 года. У меня двое детей. Семь лет я очень сильно болею. Все началось с недомогания, усталости. Мои силы и энергия уходили, как сквозь песок. Я ходила из комнаты в комнату, душа кричала, я готова была куда-то бежать, уйти, что-то сделать. Не хотела никого видеть: ни мужа, ни детей. Я не могла объяснить своего состояния. Врачи говорили: «Невроз, все пройдет». Но состояние становилось все хуже, а сентябре резкий удар в голове, будто кто-то молотком ударил, и закружилось все кругом. Сердце зачастило, и я сомлела. Врач по этому поводу не знал, что сказать. Потом эти приступы стали повторяться раз в два, полтора месяца, и чаще, когда я еще спала. Резко, будто насосом втягивает что-то из головы, начинается сильное головокружение, рвота и частое мочеиспускание. Пять-шесть часов лежу разбитая, не могу повернуть головы и повернуться на постели. Очень плохо. Дети уже напуганы моими приступами… Поначалу я замечала, что приступы начинались перед полнолунием. И в санаториях была, в больнице лежала — все по-старому, не прекращаются мучения мои...

Нечего здесь ловить. Я поплелась к себе в комнату. Софи заплела мне две косы, вкрутив в волосы крысиные хвосты. Я встала, крысы свешивались у меня с кос вниз головами. Софи довольно рассматривала меня:

— Что ж я с утра не догадалась, ты бы у меня с ними в гимназию пошла.

— В гимназию не надо, они там все без чувства юмора, — сказала я.

Родственнички, впрочем, тоже им обделены. Когда я вышла к обеду с этими крысами, все раскричались, только папаша жевал в безмолвии, созерцая палеолитическую Венеру перед тарелкой.

Эрнст:

— Совсем дура, крысы в волосах!

Тетя:

— Убери немедленно!

Мама:

— Анна, сними это, какая глупость!

Мартин:

— Заигралась!

Оливер:

— Надо того придурка позвать… как его…

— Но папе же можно… — Я кивнула на палеолитическую Венеру.

— Снимай давай, — Мартин выдернул крысу у меня из левой косы.

После обеда Софи притащила лук и попыталась найти себе спутника:

— Кто-нибудь, сходите со мной в парк меня поддержать. Из моих никто не воспринимает. В детство впала и тэдэ и тэпэ. А на одинокого человека прохожие выступают. Мамаши с детишками, собачники…

Мальчики в ответ усомнились в ее умственном развитии. В результате Софи отправилась с папой, а по пути к ним присоединились какие-то папины знакомые. Мужики нарезали круги по парку, а Софи бегала в отдалении и расстреливала деревья и памятники.

* * *

Стемнело. За ужинным столом мы в нетерпении пожирали глазами пустые тарелки, а папа — статуэтку «Три фаллоса с ручками и ножками несут вульву на носилках». Оливер и Отто задерживались, и папа решил, что без них мы начинать не будем. Софи убежала к себе, сказав: «Как соберетесь кушать, тогда позовете». Наконец открылась дверь. Влетел Оливер.

— Труп! На лестнице труп.

Все подскочили на стульях.

— Кто? — взвизгнула тетя Минна.

— Там темно… — пробормотал запыхавшийся Оливер. — По-моему… Отто!!!

Все повскакали.

— Лена! Дай мне свечу, — солировал отец, и мы ринулись на выход.

По стенкам метались тени от двух свечей — Лениной и папашиной. Мартин и Эрнст врезались друг в друга. Папа осторожно спускался по лестнице, придерживаясь за стену.

— Отто убили… — с разной степенью надрывности восклицали все, семеня следом. — Убили Отто…

— Иду, света нет, а там Ранк лежит, — завывал Оливер, — бледный, унылый…

На ступеньках между первым и вторым этажом высветился мешок со строительным мусором. Папаша обернулся на Оливера. Тот пожал плечами и развел руками, мол, показалось! Темно же!

Вверх по темной лестнице поднимались шаги.

— Вы чего? — вякнул Ранк. — Убили…

Наверху замаячило привидение в мамином свадебном платье, с крыльями из ваты и картона и с луком. Оно натянуло тетиву, выстрелило в мешок со строительным мусором и попало Ранку в живот. Ранк споткнулся и со стоном агонии пал на мешок с мусором, прижимая руки к животу.

— Успокойся, стрела детская, — оборвала его мама. Ранк удостоверился, что на животе нет кровавой раны, перешагнул через мешок.

— Стрелу мне принеси! — напомнила Софи.

Скрипя зубами, Отто подобрал стрелу и стал подниматься к нам на лестничную площадку.

— Это что за?.. — начал Мартин, задрав голову и рассматривая Софи в полутьме.

— Это девочка-купидоночка, — ответила я.

— А я-то подумал, малхамовес[U2], — огрызнулся Ранк. Софи хохотала в кулак. — С чего вы взяли, что меня убили?

— Оливер пошутил, — проскрипел отец.

Братец пожал плечами.

— Темно. Мне показалось, что там труп.

— А почему я? — взывал Ранк.

— Значит, хотелось ему, чтоб это был ты, — Мартин продемонстрировал психоаналитическую проницательность.

Оливер честно ответил:

— Если бы тебя не было, то, во-первых, тебя бы не было, а во-вторых, мелкая бы вышла замуж и свинтила отсюда. А так…

Все потянулись обратно в квартиру.

— Шутки у вас идиотские! — Мама дала Оливеру подзатыльник, а на Софи просто рявкнула: — Марш переодеваться! Одно дело — на праздник дать поносить, невесту когда играла, и другое — без спроса… За стол ты в нем не сядешь!

Я немедленно представила, что Отто решит мелочно отомстить Софи и сшибет локтем масленку ей на колени: «Извините, фрау Марта, за неловкость мою. Руки не слушаются после шуток ваших детей». А нам в этом платье замуж выходить.

— Друг перед другом выделываетесь, что ли! — Мама вспомнила мой выход к обеду.

— Анну причесала тоже я, — сообщила Софи и задумчиво добавила: — А я бы пошла учиться на художника по костюмам. Прикольно.

Я хотела вставить: «Через два дня ты об этом забудешь», но Софи прибавила:

— Но папа решил учить Отто!

[U1]Еврейский праздник с плавающей датой, приходящийся обычно на май. По традиции, дети в этот день стреляют из лука.

[U2]Ангел смерти (идиш)