Глава 24 - Дом кувырком

С утра примчался Фриц Виттельс.

— Я к твоему отцу с рукописью, пусть посмотрит, внесет правки рукой мастера… Френкель, ты еще здесь?!

— Здравствуй, Фриц, — буркнул Ференци, опуская глаза.

— А правда, что про тебя Эрни Джонс говорил? Что к тебе прибегал какой-то рогатый муж пациентки, и вы с ним дрались, — Фриц осклабился, как довольный кот, перемазанный сметаной.

— Не мы с ним дрались, а он подбил мне глаз и выпотрошил деньги из ящика стола.

— Это же натуральное ограбление!

— Такое могло только со мной случиться.

— Ну, ты хоть на него заявил?

— Нет.

— Почему?

— Я решил не связываться.

Виттельс глянул на Ференци, как на сумасшедшего.

— Мордехай, ты тряпка.

— Да, я знаю!

— Ты — затюканная… — Виттельс задумался, подбирая слово. — Размазня. И баба!

— Дядя Фриц, вам не стыдно?! — не выдержала я. — Человека побили, а вы сверху еще пинаете!

— Школьница тебя защищает! — пристыдил его Виттельс и отбыл.

Ференци поник.

— Он настолько меня не уважает, что не верит ни единому моему слову. Я говорю, что я не Мордехай — без толку. Я говорю, что у Карла лечился Гросс, а не Гроддек, — не верит.

— Кто это? — Я почувствовала, что краснею.

— Гроддек из Баден-Бадена, — поведал Ференци с таким видом, что мне моментально стало легче: в самом деле, откуда мне знать всех чужих пациентов? — и за это я была ему благодарна. — Тоже врач. А Гросс — он же бывал здесь у вас!

— Да, дядя Гросс приходил и предлагал подать в суд на Крепелина за оскорбление… всех практикующих психоаналитиков.

Я надеялась, что Ференци хотя бы улыбнется, но он указал себе через плечо — вслед Виттельсу:

— И только когда он уточнил у Штекеля, он все-таки принял, что это был Гросс!

— Я знаю. Он обратился к папе как к врачу, но папа его Юнгу передал.

— Гросс его там жизни учил. Пациент — врача.

Я вежливо хихикнула, и Ференци стал изображать, как именно:

— «Нюхать кокаин прекрасно! Понюхай! Жена не позволяет? Карлуша, жену надо гнобить! Иначе она зажмет тебе денежки, нельзя позволять, чтобы жена тебе на шею села и ножки свесила. Хороший инструмент гнобления жены — заводить любовниц, чтобы она об этом знала и радовалась, что ты ее хотя бы не бросаешь. Объясняй ей, что полигамность — природное мужское свойство».

— Обидно, почему только мужское!

В коридор вышел Руди, Ференци опустился на колени и стал трепать щенка. Стало некому заглушать голоса из гостиной, и мы услышали Эмиля:

— Как, фройляйн Софи, и Захер-Мазоха вы тоже не читали?! А де Сада вам бы стоило прочесть сразу в оригинале, или вы не так хорошо успеваете по французскому? — подколол он.

Софи сопротивлялась:

— Прошлый и позапрошлый век!

— Стыдно знать фамилии таких знаменитостей только понаслышке!

— А мне в библиотеке такое выдадут? Явно не чтение для благонравной гимназистки!

— Тогда я вам принесу!

В обратном направлении пронесся Виттельс, на ходу разводя руками:

— Д-р Фрейд пока с Отто бумажки перебирает. Фрау Марта! Чайку бы…

Ввалился Адлер, обменялся рукопожатием с Виттельсом. Фриц немедленно доложил:

— Френкель все еще здесь, хнычет перед Наследницей. Если у престарелой мадам Гизелы его стоны активизируют материнский инстинкт, то девушка долго не выдержит вот так слушать, как он прибедняется. Парадокс, но и тебя ему удалось разжалобить, Фред!

— Я отстаивал Мордехая Френкеля сугубо из стремления к справедливости. А не из личной симпатии к этому человеку, которой я не питаю. Доктор Фрейд!

— Здравствуй, Фредди, — ответил на его кивок папа, и Адлер пошел в атаку:

— Вы прочитали переписку Энгельса с Каутским? Все еще нет, вы мне обещали и не выполнили. А без знакомства с эпистоляриями этого выдающегося ума вы не сможете полностью понять толкование сновидения, данное мной в статье, которую я вам принес!

— Оставь мне рукопись, Фред, я прочитаю, — отмахнулся сигарой отец.

Адлер надулся:

— Не сейчас?

— Хватит с меня снов на сегодня. Мы с Отто переписываем «ТС».

— Разрешите взглянуть на дополнения? — вскинулся Виттельс.

— Отто, принеси папку, — услал секретаря отец. Когда Ранк притащил кипу машинописных листов, усеянных примечаниями, Виттельс раскрыл папку — и моментально засверкал глазами, обнаружив что-то возмутительное. Он гневно прочел вслух:

— «Мы испытываем искушение составить сонник нового типа»!

— Это анонс? — поинтересовалась я, но папаша в тот момент затягивался сигарой и не спешил преждевременно выдыхать драгоценный дым ради ответа мне.

— Это будет плагиат, — отозвался Виттельс. — Потому что «любой продолговатый предмет символизирует» — это идея не твоего папы, а Вилли Штекеля. Но твоему папе пришлось включить информацию о символике в очередное переиздание «Толкования сновидений» — без указания авторства Вилли, замечу! Причем на словах твой папа всячески оспаривал гениальную идею Вилли, говорил, что это перебор и вообще дискредитация психоанализа!

— Я тоже так считаю, — прогудел Адлер. — А вы хороши, доктор Фрейд. Вслух обругал, а сам воспользовался. Присвоил.

— Фредди, я не по своей воле добавил эту символику в «ТС», это издатель настоял. Потому что вульгарная трактовка Штекеля стала, увы, слишком популярной. В сознании обывателя сексуальная символика — это первое, что приходит на ум, когда заходит речь о психоанализе.

— Ваше же учение популяризируют, а вы недовольны!

— Меня заставили, — скорбно взмахнув сигарой, повторил папа. — Лучше бы «ТС» дописал Отто. Не скатываясь в вульгарщину, подобную статьям Вилли. Я уверен, что мой верный ученик напишет работу, достойную цитирования на страницах моего opus magnum.

— Вы мне даете такое задание? — подскочил Ранк. — Я вас не подведу, Учитель!

— Когда доучишься, студент, — урезонил его Адлер.

Явился больной, и папаша оставил своих апостолов и Ранка.

Приветственно лобызаясь с мамой и тетей, в дом вступили наши крестные — тетя Анна Лихтгейм и тетя Софи Панет.

Тетя Анна хмуро заглянула в гостиную:

— Кто этот молодой человек?

— Эмиль. Он лечится у Зигги.

— А то кто? — спросила тетя Софи.

— Шандор. Ученик Зигги. Он обручен с Анной, — прибавила мама.

— Уже! Быстро вы.

— И скоро мы на свадьбе погуляем? — съехидничала тетя Софи.

Мама бесстрастно ответила:

— Когда ей исполнится четырнадцать.

— Ну, это же очень рано! — поджала губы тетя Анна.

— Вы лишаете девочку детства. Пусть хоть школу закончит, — подхватила тетя Софи.

— Мы ей тоже это говорим. А она: «Нет, я хочу сейчас».

— А то этот уйдет, а другого не будет, — добавила тетя Минна. — И в этом она права.

Ворвался Тауск.

— Фрау Марта, ваш муж мне денег пообещал… Помочь материально бедному врачу, больные не ходят, за квартиру платить нечем, фрау Марта, дайте денег, я застрелюсь.

— Продайте револьвер, будут деньги.

— Фрау Марта, купите револьвер, а то я застрелюсь!

С трудом выпроводив Тауска, мама не успела вернуться к гостьям, как в квартиру влетел Федерн.

— Фрау Марта, вы Тауску денег дали? Не дали? Вот как хорошо, а то я к вам за деньгами пришел. Фрау Марта, ваш муж обещал мне помочь материально, не может же быть, чтобы он не поставил вас в известность и не оставил для меня денег.

— Увы, Пауль, увы, не оставил.

— Тогда я его дождусь! Пойду подкараулю его в приемной.

В приемную мама его не пустила, отбуксировала к Виттельсу, Адлеру и Ференци.

Тетя Анна вздохнула:

— Ах, Марта, какая же ты счастливая! Дом — полная чаша, жизнь бурлит!

Я пыталась найти иронию в глазах крестной, но нет — тетя Анна искренне думает, что маме весело.

— Да уж, — пробормотала тетя Минна, — не дом, а проходной двор. С утра до ночи толкутся его больные, его друзья, его ученики.

— Вокруг вас столько мужчин! — восторженно простонала тетя Софи.

Концентрация гостей в квартире достигла критической точки. Эмиль собрался на выход, по пути восклицая:

— …И поэтому интеллектуалы убивают себя раз в десять чаще, чем люди малообразованные — как утверждал мой тезка, социолог Дюркгейм, которого вы, должно быть, не знаете. Это автор фундаментального труда о суициде.

— Знаете, Эмиль, — покраснев, не выдержала Софи, — кого вы мне напоминаете? Вы похожи на того старичка, которого встретили трое в лодке. Гробики, склепики, черепочки!

— Черепа! Молодые люди, взгляните на эти замечательные черепа! — радостно подхватил Эмиль. — Фройляйн Софи, превосходная, кстати, идея. Спасибо, что напомнили.

— Перечитать Джерома?

— Что у вашего папы, несмотря на то, что он врач, почему-то дома нет ни единого черепа. Надо приобрести череп! Я его вашему отцу непременно подарю. Или, хотите, принесу лично вам. Завтра приду с черепом! Спасибо, фройляйн Софи.

Эмиль прощание поцеловал руку моей сестре и выскочил за дверь. Тетя Софи прошептала:

— Вот оно! О чем я тебе говорила. Мы с тобой — еще не старые, интересные женщины, а сколько лет одни. А фрейдовские пигалицы уже нарасхват.

— Быть не может, чтобы из-за этого! — поморщилась тетя Анна. — Ну что ты такое говоришь, Софи!

— Ты же видишь! Все подтверждается, это не пустые слова. Нельзя женщине первой крестить девочку. И тем более нельзя, чтобы эту девочку назвали твоим именем, — вытаращив перепуганные глаза, поведала тетя Софи. — Судьбу украдут, счастье перетянут!

— Ой, а нельзя это как-то отмолить?

— Как отмолишь, дело уже сделано! Зигги нашу с тобой счастливую судьбу уже забрал! Он знал, он нас обокрал и своим дочерям отдал! Откуда нам тогда было знать все эти христианские тонкости! А теперь все, ни у меня жизни нет, ни у тебя!

— Со всех сторон обобрал!

Заметив, что я подслушиваю, тетя Анна выпрямилась и приняла строгий вид, а тетя Софи покраснела и отвела взгляд.

Я знала, что отец тети Анны и покойный муж тети Софи в свое время помогали папе материально. Крестные постеснялись вслух считать былые траты, но скупость извернулась змеей и потекла по другому руслу, побудив их заподозрить такого закоренелого атеиста и материалиста, как папа, в колдовстве с религиозным окрасом. И тем самым, оказывается, мой папаша помешал двум молодым вдовам найти себе новых мужей. Если правда то, что папа написал в письме Абрахаму — а я не вижу причины сомневаться — то мой отец утешал их обеих после смерти мужей, а, быть может, и раньше начал. Зачем они теряли время с женатым? И почему после этого им виноваты две девочки и их имена!

Пусть сам сейчас выйдет и объяснит крестным…

Стараясь не топать, я на носочках вбежала в приемную и прижалась ухом к двери. Болезный повествовал:

— А я помню, как я — гм! — фекалии ел. К маме пришла какая-то женщина, она вышла, голоса, я стоял в комнате, горела лампа, мне было страшно, я стоял перед шкафом на ковре, черный, страшный шкаф, и у меня в панталонах оказалась… она самая, какашка. Я уже откуда-то знал, что есть шоколад, он коричневый и очень вкусный, но я его никогда не ел. Я ее взял, стал жевать — ну, так себе. Но я знал, что нельзя бросать еду недоеденной, это… предательство, этого нельзя себе позволять, на работе рвут на части за эти деньги, на которые еда куплена… Этого мне никто не говорил, но я чувствовал, это было в воздухе. И я доел. А больше я никогда не обделывался, это было один раз. И мама мне сказала, что мне было меньше года, и что я тогда не мог знать про шоколад и про работу, но я же откуда-то знал, если я помню шкаф, и лампу, и ту тетку, которая пришла (я ее не видел, слышал только голос) — как я мог быть до года?

Явился посыльный.

— Заказ для доктора Фрейда! Прошу вот здесь расписаться… благодарствую, герр доктор.

За папу расписался Ранк, мастерски подделывая его подпись, и мы распаковали покупки. Прибыл альбомчик гравюр Мартина ван Маэле, японская статуэтка тануки с раком мошонки (Отто сказал, что это символ удачи — чем больше мошонка у несчастного зверя, тем больше удачи тому, кто купит статуэтку!) и микробарельеф Ладжи Гаури — индийская шила-на-гиг с лотосом вместо головы. Меня передернуло от откровенности посыла: ни к какой умственной деятельности вы, детородная наша половина, не пригодны.

— Чудовищно, — пробормотала мама. — На этот хлам у него деньги есть, а выпроводить Ференци...

Я пожала плечами.

— Завтра мы с Мартином идем его провожать.

— В самом деле? Даже не верится!

— Фрау Марта, нашему почтенному коллекционеру прибыло пополнение? — заглянул Виттельс. — Разрешите посмотреть?

— Анна, покажи докторам.

Я подхватила статуэтку и альбом, а Фриц понес барельеф.

В комнате для гостей ждали скучающий Федерн и надутый Адлер. На лице у него было написано: «Фрейд с жиру бесится». В центре комнаты размахивал папашиной сигарой Ференци, горланя в воздух:

— И в этом отчете о результатах лечения человека, который через всю жизнь пронес в себе пагубные родительские идеи, я намерен развить мысль, что идея о том, что любовь и уважительное обращение надо заслужить, заработать, — неверна и проистекает из тяжелого детства, когда родители приучали потомство зарабатывать хорошее отношение к себе школьными оценками. Родители в этом были неправы вдвойне. Мы прекрасно все понимаем, что гимназические оценки никак не влияют на дальнейшую жизнь человека…

Я знала, что Шандор — круглый троечник, но если б не знала — догадалась бы по этой его реплике, что он еле-еле учился.

— …но люди воспроизводят через поколения принцип формирования отношения к детям на основании их так называемых успехов в учебе, не коррелирующих с успешностью их дальнейшей интеграции во взрослую, в частности — профессиональную, жизнь и способность устанавливать контакты с людьми. Это, конечно, не относится к нашему Учителю, который и в гимназии был круглым отличником, и профессионально преуспел. Но наш Учитель — человек выдающийся и воплощенное исключение изо всех правил. Он требует от тебя, чтобы ты была отличницей?

Я замотала головой:

— Нет, папа не интересуется нашими оценками. Лишь бы экзамены сдавали и переходили из класса в класс.

— Учитель проницателен, он не заморачивается формальностями. Но увы, обычные, не столь блестящего ума родители вырабатывают у детей такую психологию — что надо заслужить хорошее отношение к себе. Это неверно. Человек заслуживает, чтобы его любили просто по факту его существования. В широком смысле любили, я… не делаю вид, будто кроме любовных переживаний у граждан не существует контактов с людьми. — Здесь он явно ответил какому-то собеседнику из прошлого. — Я имею в виду — по-доброму относились все. Когда я это озвучиваю, меня часто называют наивным, инфантильным, — тут Ференци пустил петуха от обиды, — а я просто хочу сказать, что людям не стоит лезть из кожи вон и пытаться «заслужить» и «заработать», потому что вечно притворяться — очень истощает.

Я оставалась единственной его слушательницей: Федерн и Адлер сосредоточенно изучали гравюры в альбомчике, а Виттельс, закинув ногу на ногу, со скепсисом просматривал адлеровскую рукопись. За стенкой надрывался граммофон тети Минны.

Наконец посетитель покинул кабинет. Следом, окутанный клубами дыма, вышел папаша.

Ференци крикнул:

— Учитель, как вы можете курить в лицо больному!

— Дымовая завеса — единственное, что мне помогает выдерживать этот поток ахинеи.

— Человеку неприятен чужой дым. У меня больные в кабинете не курят, и я не курю… Жду до окончания сеанса.

— Я курю, чтоб они у меня по три часа не задерживались.

Ференци вспыхнул.

— А ты кури им в рыло, и они не станут у тебя разваливаться дольше означенного времени.

— А если они будут возмущаться?

— Ты не закуривай изначально. Пусть они расслабятся, умиротворятся, ты тогда начинай их окуривать из-за спины.

— Зигги! — заглянула мама. Из коридора папаше помахивали, умильно улыбаясь, тетя Софи и тетя Анна.

— Рад вас видеть, дорогие! — браво отсалютовал сигарой отец.

— Зиг, — наперебой зачастили крестные, — мы выяснили о тебе… Мы совершенно не ожидали… Мы пришли, чтобы ты нам объяснил, Зиг...

— У доктора Фрейда через пять минут новый клиент! — взвизгнул Ранк и показал расписание.

— Я вам рукопись принес, доктор Фрейд… — начал Виттельс. — Мне нужно, чтобы вы лично все-таки на нее взглянули. Секретарю вашему доверия нет, он у меня уже раз брал единственный машинописный экземпляр, обещал вам передать, до сих пор не...

— Прошу прощения, моя просьба не займет много времени! — вскочил Федерн.

— В очередь! — заверещал Ранк. Он приплясывал на месте, роняя листы из увесистой рукописи «ТС» — щенок кусал его за ноги. — По алфавиту подходите к доктору Фрейду!

— Почему же по алфавиту, молодой человек, где ваши манеры, почему вы не пропускаете дам? — воззвала тетя Софи. — Как ты его воспитываешь, Зигги?

— Ах, Марта, — вздохнула тетя Анна, — какая же ты все-таки счастливая. Какая у вас насыщенная жизнь и какое тусклое, в тишине, наше вдовье существование.

Мама прикрыла лоб и глаза ладонью, чуть не плача.