Глава 15 - Подарок к Песаху

Ночью была гроза, утром моросил дождь. Я ехала в гимназию под дождем, возвращалась под ним же. Когда я отчистила нижний край пальто и заляпанные ботинки, наконец выглянуло солнце.

Подкралась Тилли и схватила меня за шиворот.

— Сильно хочешь?

— Что?

— Его!

— Хочу!

— Сейчас хочешь?

— Да!!!

— Даже после того, что я тебе рассказала?

— Да, Тилли, что тебе надо?

— Так что ты сидишь? Иди к папе. Дорогу мы тебе расчистили. Ранка прогнали. Давай, в бой! Пока не помирился! Проси деньги, что он отложил Ранку на учебу, скажи, что либидо совсем из берегов, срочно надо замуж. И тогда — телефонируй, пиши, договаривайся с НИМ.

Я устремилась к папику, но — не успела. В кабинете уже водворился больной. Позвонили в дверь, и Лена впустила разноцветное чудо. На шляпе у клиентки громоздились дары полей и огородов: виноград, два яблока и три колоска. Двухметровое розовое боа распушилось поверх зеленого жакета со стоячим воротником, на груди топорщилось пышное голубое жабо, на носу сверкали розовые очки, из ушей свешивались гроздья розового жемчуга.

— Я — Агата Шпирлинг, мне назначено на три часа дня, но я не могу так долго ждать, мне сейчас нужна помощь, срочно, немедленно. Д-р Фрейд может меня принять?

— Д-р Фрейд сейчас занят, а я — его помощник, Отто Ранк. Может быть, я вам помогу?

— А, ладно. Расскажу вам. Конечно. Я ведь у д-ра Фрейда не одна такая.

И Ранк повлек Агату во второй папашин кабинет. Я устремилась следом и припала к замочной скважине.

— Располагайтесь, фройляйн Шпирлинг.

Агата уселась, расправила юбки.

— Я весь день в себя прийти не могу. Столько боли и ужаса.

— Расскажите мне, фройляйн Шпирлинг, поделитесь. Мы вам поможем справиться, — сладко прошептал Ранк.

— Кошмар мне приснился.

Отто ее просто так выслушает, для тренировки, или попросит у Агаты какой-то сувенир? Я бы попросила у Агаты боа! Интересно, Шандору понравится? Он позволит накидывать боа себе на шею и водить, аки на поводке? А связывать?

— Представляете, д-р Ранк, буря, гроза с ураганным ветром, мы с мамой забегаем в заброшенное кафе, похожее на черный чулан с трехметровыми стеклянными окнами до потолка, дождь барабанит в стекло, вспышки молнии, темно-сине-серое небо, и я вижу, что за окном висит Люси за хвост вниз головой, за веревку к крыше, ветер стучит ею в стекло. Как маятник. Раскачивает. И второй раз тот же сон повторяется. Д-р Ранк, у меня никогда один и тот же сон не повторялся два раза, а тут — еще и в одну ночь. Она висит, качается, ветер стучит ею в стекло. Мама говорит: «Смотри, какая катаракта». У Люси то ли пузырь, то ли отслоение сетчатки на глазу ближе к нижнему веку. Это видно в ее черном силуэте на фоне окна. Она там висит со своими беременными боками. Я выбегаю к ней, в этот момент вбегают застигнутые бурей молодожены, первым — жених. Гости еще болтаются в машине или вокруг нее, а жених с невестой вбегают в ресторан, мокрые. Я почти сталкиваюсь в дверях с женихом, сторонюсь. Потом я снимаю Люси, смотрю — а она совсем худая и холодная. Мама говорит: «Теперь уже что сделаешь, ничем не поможешь».

— А на самом деле, — спросил Ранк, — Люси болеет?

— Нет, нет… Д-р Ранк, она, когда висела, была похожа на палочку, — Агата жестом показала вытянутую фигурку Люси. — На цилиндрик. На маятник. И у нее были беременные бока. Она не брыкалась, не вертела головкой. Но когда она висела, она живая была, я это знала. А когда я ее сняла, она была худая. Уже окоченевшая. Люси сейчас ждет ребенка, я понимаю, это снится из-за того, что я в глубине души за нее переживаю, но почему такой страшный сон? Я весь день не могу прийти в себя, у меня так Люси перед глазами и висит.

— Фройляйн Шпирлинг, — Отто взял ее за обе руки, — но вы же понимаете, что это только страшный сон, и ничем не может повредить Люси? Не нужно бояться, что мысли материальны и как-то там передаются. Вы же, когда проснулись, сразу пошли к Люси и увидели, что она жива и здорова?

— Когда я проснулась, она рядом со мной лежала. Ее отец уже выгулял, лапы помыл, и она пошла под одеяло греться. Холодная и с мокрыми лапами.

— Ну, гроза ночью в самом деле была, — мыслил вслух Ранк.

— Да, я знаю. И когда я увидела, что Люси рядом лежит, я опять заснула и увидела: она ложится на спину и из нее выходит очень много, целое море жидкости, как красная краска, сильно разведенная водой, а за ней — ребенок. Люси ему так аккуратненько раскусывает околоплодную оболочку, я вижу, что одеяло завернулось, разворачиваю, а в складке лежат — я считаю — раз, два, три, четырнадцать щенков, все живые, здоровые, хорошие дети! — Агата просияла.

— Она у вас уже рожала?

— Это она седьмой раз ждет, двадцать одного уже родила. У нее за раз обычно по три-четыре бывает.

— И вы все 21 раз видели, как она рожает?!

— Не все 21, но почти. Иногда папа принимал, иногда — мы с мамой, один раз никого дома не было, я сама принимала, и тогда у нее ребенок наполовину вышел и застрял, а я его взяла рукой и вытащила. Он не дышал уже, и я ему лицо протерла и стала дуть ему в носик и протирать тряпочкой, долго так делала, и он открыл рот и сказал: «А-а».

— Это вы не за собаку вашу боитесь, — мрачно изрек Ранк. — Вы боитесь за себя, что вам придется пережить это зрелище, и не раз, у вас повторяется эта ужасающая травма, вы видите роды.

— Нет, ну я, конечно, переживаю, у нее как-то раз всю ночь — не могла разродиться, только наутро вышел, пополам сложенный, вот так, подковкой. Головой и лапками вышел. Его папа принял, всю ночь с ней сидел. Он сказал, что было поперечное предлежание. Но что вы говорите — ужасная травма, для хозяйки, что ли? Ничего ужасного в этом нет, или неэстетичного.

— И вас не тошнит? И вам не противно? Кровь… Боль и ужас…

— Д-р Ранк, вы животных никогда не держали? Это не гадко и не противно, это же моя собака! Ну, я вас не понимаю! Вот мой сон — это было страшно! Давайте про сон поговорим.

— Про сон. Хорошо. А вот вы знаете, что символизирует повешение?

— Конечно, секс! Вы все на секс сворачиваете.

— Эрекцию. И этот повешенный цилиндрик так ритмично стучит в стекло. Да еще и вода хлещет, струи дождя. И, что характерно, вы добрались до ритмично движущегося, постукивающего цилиндрика только после того, как столкнулись в дверях с женихом.

— Так ведь с чужим.

— Если бы с вашим, это было бы слишком прозрачно! — фыркнул Отто. — Знаете, что когда два человека не могут разойтись на улице — а уж тем более в дверях — это признак неудовлетворенного влечения. Т.е. ваши раздумья о предстоящих родах вашей любимицы навели вас на бессознательное желание того, что есть у Люси и чего нет у вас.

— Ха-ха-ха! Не в том дело, д-р Ранк. Я как-то раз гуляла с ней осенью в парке, а там женихи и невесты фотографировались. И Люси подошла к жениху с невестой и присела на а-а, так фотограф их всех и запечатлел. Я так смеялась. А они не заметили, что рядышком собачка какает. Ну ничего, на фото увидят. Она тогда тоже беременная была.

— Вы с родителями живете, — обмозговывал Ранк. — А вам какой-нибудь мужчина нравится?

— Откуда им взяться, я педучилище заканчивала. И работала в соцстрахе. А сейчас дома сижу, уволилась. Мне нашли ученика — ну, я — репетитором — но я от него отказалась. Он мне самоупоенно рассказывал, как бросил соседской собаке через забор кусок мяса с иголками, а потом с хохотом всей семьей смотрели, как соседи эту овчарку хоронят. Потому что эта овчарка его отцу на машину лапу задрала, на правое заднее колесо. Восемь лет ребенку! Что из него вырастет, когда оно уже сейчас!.. Вот такой же охотник и вырастет, как папины приятели.

— А вы против охоты? — догадался Ранк.

— Никогда там не была. И ношу только искусственный мех и фальшивые перья. Хотя мясо я ем. И думаю, что сама жизнь на Земле несправедлива, в этом ее суть заложена, выживание включает в себя как обязательный компонент — жестокость, пожирание друг друга. Но, понимаете, одно дело — убивать, чтобы есть, есть, чтобы жить, и другое — эта охота. Я и на этих тренировках никогда не была, когда собак запускают в искусственные норы. Отец ходит с Энди. Тилли ходит, ей интересно. А Люси я никогда не пущу в эту нору, где лиса. Отец говорит — я ему собаку испортила, раскормила до невозможности… Да вот, смотрите, я их фотографию в кошельке ношу, Энди — худой, а Люси — толстая. Их когда прохожие видят, когда я выгуливаю, меня всегда спрашивают: «А это мать и сын?» — «Нет, это муж и жена!» Папина собака и моя собака… Им же нужен рабочий диплом, а не только выставки, это ж вам не мопс, это охотничья собака. Но ей беременной в искусственную нору нельзя, к лисе.

— Вы не хотите видеть, как удлиненная собака скрывается в искусственной норе, где ее ждет опасность — словно символическое изображение коитуса, окрашенное страхом кастрации! Вдруг вцепится и искалечит.

— Страх кастрации — ха-ха, ну, это же у мальчиков! Это вы описали — я не знаю — страх мужчины-девственника. Ха-ха-ха… И чего вы, парни, боитесь? Не искалечим. Ну, разве что морально, так это взаимно.

— А мужчин-то вы не просто так опасаетесь, недолюбливаете, — вывернулся Отто, — у вас такой пример — грозный герр Шпирлинг с ружьем и кровавыми трофеями.

— Вот, — осклабилась Агата, — это уже больше похоже на женские мысли. Ну да, ружье такое вот продолговатое, кровь… Вообще жестокость эта мужская. А сестренке нормально. На охоту? И я с вами на охоту! Мужичкиии! Там же и мужа себе поймала. Загнала дичь.

— Хм, — воскликнул Отто, — это проливает новый свет на ваш сон. У вас две одинаковые собаки, одна у вас во сне умирает. Не может ли погибающая собака-девочка означать вашу сестру? Что вы остаетесь одна у мамы?

— Ого! Повесить Тилли!

— Как вы думаете? Сестру вы — сами сказали — не любите.

Агата зацокала языком.

— Прямолинейный вы юноша, Отто. Вы не будете хорошим психоаналитиком.

— Я не волшебник, — развел руками Ранк, — я только учусь.

— Вы ж не доктор, вы по возрасту пока что студент. Вам просто со мной повезло, что я — не ханжа к вам пришла. И хожу сюда, как в цирк. А как бы вы справлялись с какой-нибудь тетенькой, у которой мозги закомпостированы викторианскими приличиями. Вы им начнете рубить психоаналитическую правду-матку и другие органы — а она: нет-нет-нет, я так никогда не думала! — и все это в истерическом тоне и с безумным ужасом. От вас больные сбегать будут.

— Я вам не нравлюсь, — усмехнулся Ранк.

— А у меня перенос такой. Вы — Отто, это ж «мое» имя. Папа ждал мальчика Отто, а родились мы. Сестру так и назвал — Оттилия. Она родилась первой, на полчаса, и все себе взяла. Папа платит д-ру Фрейду, потому что думает, что я у него учусь, профессию получаю, а я сижу и хихикаю. Если я не могу быть репетитором, то и психоаналитиком быть не могу. Профессии аналогичные. Вот из меня психоаналитик не получится, буду вот так сплеча, как вы. Почему от меня ученики и, конечно, их родители отказываются после первого-второго занятия, а у Тилли ученики год продержались и на следующий год ее же приглашают. Потому что я сижу с кислой физией и занимаюсь с ними исключительно английским языком, а надо, оказывается, в клоуны наниматься. Сестра с ними и пела, и танцевала, показывала фокусы, и давала им за каждое занятие кусочки пазла в виде сердечка, и лепила с ними из пластилина, и делала поделки из цветной бумаги. Какую-то корону. Жонглировала апельсинами. Карточки разноцветные делала, слова записывать. Домик какой-то кукольный смастерила. Для карточек. Картонные фигурки с английским словом пошли погулять. Семья в доме и животные. Чаепитие на английском, на посуде английские слова пишет. Чайничек сказал чашечке, что надо положить сахарочку. И разыгрывала Санта Клауса. У нее есть этот красный колпак. А сама не знает, как пишется слово because. Тилли преподу объясняла, что такое ураган: «He… go… dies… people…»

— А вы хорошо учились? — догадался Отто.

— Как оказалось, знания не нужны.

— Вот видите, — повторил Отто, — вы завидуете — и уничтожили Оттилию. У нее есть муж, как у вашей собаки. Она все время с детьми… Она не беременна?

— Если бы была, я бы без вас догадалась, что Люси во сне — вместо Тилли, — передразнила Агата.

Донеслось, как больной прощается с папой, «Я вас жду завтра, Вальтер!», повеяло дымом сигары, сюда направлялся отец. Я прижалась к стене и обеими руками указала на дверь второго кабинета. Он осклабился, погрозил мне пальцем и нарушил уединение Агаты и Отто.

— Д-р Фрейд! — обрадовалась Агата. — А я к вам раньше времени пришла, меня ваш ученик развлекал. Молодой психоаналитик! Неопытный еще. Я, конечно, посмеялась. Эротическая комедия психоанализа — лучшее средство развеяться. Но вы мне сейчас не можете уделить внимание? Я бы, ценя труд молодого вашего коллеги, все-таки предпочла побеседовать с опытным психоаналитиком.

— Агата, дорогая. — Отец приложился к тощей ручке с длиннющими алыми ногтями. — Только пять минут, у меня весь день. График плотный.

— Да, сама виновата, не вовремя. Значит, моего сеанса мне не ждать? Вот что я с д-ром Ранком тут общаюсь — это считается, что я как бы за сегодня свое уже получила, или я могу еще и к вам прийти на три, как мне назначено?

— Решайте сами, Агата, — пожал плечами отец. — Если вам необходимо срочно обсудить проблему…

— Да мы уже обсудили, он меня уже рассмешил. Как-то эффект от кошмара улегся. Мне просто приснился нехороший сон. Всего-то!

— А что у вас вчера днем было? — поинтересовался отец.

— О! Мотайте на ус, Отто, вы должны были прежде всего спросить у меня про «дневные остатки»! — Агата шлепнула Ранка концом боа. — У меня-то ничего, зато у мамы на работе… Вы хотели, — обратилась она к отцу, — чтоб моя мама вас провела в музей бесплатно, я вам пообещала, помните…

— Да, когда там ремонт закончится. — Папа пыхнул сигарой.

— Строители меняли окна и нашли между рамами колонию летучих мышей. Они между рам набились и впали в спячку. Строители их сложили в коробку. Они спали. Сколько точно, я не помню, больше ста. Так музейщицы стали заглядывать им в половые органы, насчитали столько-то мальчиков и столько-то девочек, а потом вышли на улицу и вытряхнули мышей, и они разлетелись! Они же погибнут, им в это время года еще кушать нечего, насекомых нет! Я сказала маме: зачем вы их выпустили, поставили бы коробку в какой-нибудь темный угол, я бы пришла на них посмотреть, я же никогда их не видела. Но это же мама. Она человек черствый. Когда у нас первый пес умер, ротвейлер, она только плечами пожала. Мол, туда и дорога. Соседи отравили, мы не знаем, кто. А я плакала, и папа сразу же новую собаку завел.

— У Учителя тоже соседи кота убили, — закивал Отто. — Палкой по спине.

Отец насупился и смерил Ранка суровым взором, мол, не говори лишнего, незачем больных оповещать. Агата вскричала:

— Так заводите срочно нового, не надо этих глупостей, что «я не буду предавать память покойного», была у меня такая знакомая, уже три года переживает смерть собаки… Заводите нового, сразу легче станет, на себе проверено. У меня глаза не просыхали, пока папа новую собаку не принес. — Она стала крутить в руках свою шляпу с восковыми фруктами и добавила: — А я Энди раньше называла «мышка летучая». Когда он ложился на спинку, уши разложив. Люси — нет, у нее уши поменьше. Но порода-то одна. Собака висела вниз головой, как эти мыши, когда они спят.

— Я вашего сна не слышал, — сказал отец, — вы его записывали?

— А пусть вам д-р Ранк расскажет, может, вы еще что к его толкованию добавите… Значит, можно на три не приходить, а то я хотела после обеда с сестрой в собачью парикмахерскую, посмеяться. Мне-то своих стричь незачем, а у нее три шнауцера, ризен, миттель и цверг, — Агата показала рукой «ступеньки», — все девочки. Готовить к выставке. Я ж не приду завтра, и послезавтра тоже. Мы с сестрой едем на выставку. Нам сказали взять все купе. Ну да, с четырьмя собаками!

— А куда? — спросил отец.

— В Будапешт.

Везет же, подумала я. Она едет в его город, а я нет. Конечно, я понимаю, что ему на выставке делать нечего, у него же нет собаки? Но я невольно представила их вместе, а потом — Шандора, играющего с выводком Агатиных такс.

— Вы боитесь Люси с мамой оставлять, как бы ее не постигла судьба мышей, — изрек Ранк.

— Ну, не без того, — фыркнула Агата. — Есть такое в бессознательном. Тогда я пойду, пообщались мы с вами, д-р Ранк, хотя я не на то рассчитывала — а, ладно. Увидимся, д-р Фрейд, когда я вернусь с выставки.

Она пристроила шляпку на завитые рыжие кудряшки, и я метнулась вверх по лестнице, стараясь ступать как можно тише, на носках.

Лена выпроводила Агату, и папа с Ранком, покинув кабинет, двинулись к столовой.

— Пришел прямо к обеду, Отто. Я же тебе вчера сказал...

«Чтоб ноги твоей!..» — мысленно закончила за отца я.

— Учитель! — Отто Ранк грохнулся на колени и стал осыпать папины руки поцелуями. — Свет вашего гения, ваш вдохновенный разум озаряет мою жалкую жизнь, бултыханье посреди низких, мерзких, грубых, невежественных обывателей. Я вкусил рая. Я увидел идеального человека. И теперь вы опять толкаете меня в клоаку? Не прогоняйте меня! Позвольте мне быть рядом с вами! Учитель!

Ранк обнял папу за талию и прижался щекой к его животу.

— Вы — тот сверхчеловек, появление которого предрекал Ницше!

— Не читал, — отрезал папа.

— Учитель, я вас боготворю, я вас обожаю. Простите меня за все, неразумного. — Поцеловал ему руку. — Вы же добрый. — Поцелуй. — Вы же снисходительный. — Чмок. — Простите. — Чмок. — Простите меня. — Поцелуй. — Вы простили? Ну, скажите, вы меня простили?

— Ладно, идем обедать. — Отец высвободился.

— Вы простили. — Отто вскочил. — Учитель! Я счастлив! Я люблю вас, я вас больше жизни люблю.

Еще бы! Он, наверно, со вчерашнего дня ничего не ел!

Мы с мальчиками стояли, перегнувшись через перила, и смотрели вниз на разыгрывающийся покаянный фарс.

— Лена, зачем ты его пустила, — страдал Оливер. Служанка пожала плечами и потащила поднос с тарелками дальше, в столовую.

— Нет, только отвернулись — проник в дом! — мучился Эрнст.

— Да чтоб он завтра нашим седером подавился! — шипел Мартин.

— Какой седер… — Я напомнила: — Мама же сказала, что ничего на Песах готовить не будет.

Зато Ранк тоже без праздничных яств останется. И без подарка. Даже если бы мы все были паиньками, мне бы мама не купила такое боа, как у Агаты. «Это же непрактичная вещь!» С чем мне его носить? С моим единственным платьем, оно же гимназическая форма, оно же и на все остальные случаи жизни? С моим пальто, которое еще Матильда таскала?

Мы поплелись в столовую.

— Ты опоздала! — одними губами прошептала Тилли, кивая в сторону уплетающего Ранка. Я уныло кивнула.

* * *

Настал Песах, который мама решила не отмечать. Я знала, что родственники разбредутся по гостям, а я останусь дома одна. Так и случилось.

— А у тебя совсем никаких подруг нет! — возмущалась Тилли.

— Я не знаю, где мне найти подругу, — буркнула я. — Им всем мальчики нужны, а не дружба.

Я сидела у окна, смотрела на экипажи, машины и возы, поднимающие фонтаны брызг из луж. Собирались тучи. Люди предусмотрительно выходили с закрытыми зонтами. Я представила, что Агата и Оттилия продадут мне один билет в свое купе. Оттилию я представила себе точной копией Агаты, только с русыми, не крашеными волосами, и в голубом боа. С тремя шнауцерами на поводках. Я прихвачу с собой куски колбасы для их собак, раздам. Собаки обнюхают мне руки и примут в женский коллектив. Я подумала, как бы Шандор учил меня психоанализу: ложился на кушетку и разыгрывал разных больных. Злобного больного, который оскорбляет врача — а что! Он же соблюдает Основное Правило! Говорит все, что пришло на ум! Озабоченного больного, который бы ко мне приставал. Больную-ханжу — в Агатином боа! Ему не придется все придумывать, пусть изображает своих же. Я бы неправильно реагировала, и он бы мне потом объяснял, как надо с ними разговаривать. А неплохо было бы взять на вооружение идеи Оттилии. Если вдруг придется работать с детьми. Неужели она сама все придумала? Наверно, откуда-то вычитала методику.

Я представила себе понурое семейство за тоскливым обедом. Мама пойдет в полицию, тетя будет обзванивать всех знакомых, а Софи найдет у меня в комнате стишки:

Вышел на мост, посмотрел на Дунай и подумал:

Выход один — на тот свет от проблем мне умчаться.

Все станет черным, навеки ослепну, оглохну…

Теперь они будут искать в газетах объявления о выловленных утопленницах.

А мальчики? Они же сами требовали, чтоб я ушла из дома. Софи всем рассказывала, что я вышла замуж и больше тут не появлюсь. Мама? «Не подходи ко мне, дрянь…» Они все будут втайне рады, когда я избавлю их от лишнего рта. Отца жаль, он расстроится, но пока я рядом — разве он обращает на меня внимание? У него хватает… Его больные, его друзья, его единомышленники. И я же ему потом напишу, где я нахожусь.

А держит меня здесь только одно. Тилли совершенно права. Я явлюсь без приданого, и он меня не примет. Разве что если поступить, как Робби, ее муж: сразу же написать родителям и потребовать приданое. Но это если он пустит меня на порог!

Папаша пришел из гостей под хмельком. Ко мне заглянула Лена и сказала, что отец зовет меня в кабинет. Наконец-то будет анализ! Я примчалась, и папенька заявил:

— А сейчас, доча, я тебя наказывать буду.

— За что?

— Софи мне сказала, что ты решила обмануть нас с мамой. Раскошелить якобы на новую школьную форму, а на эти деньги купить билет и укатить в Будапешт.

Я стиснула зубы.

— Так?

— Ну да, — буркнула я.

— Все правильно?

— Да, папа.

— Садись, — он кивнул мне на кушетку. Я села, комкая подол платья.

— Я тебе все-таки подарочек приобрел, — зловеще, с похабной гримасою произнес отец и вытащил кожаную плетку.

— Ой. — Я съежилась на кушетке, машинально прижав колени к животу и оперевшись спиной об стену. Дальше отползать было некуда.

— Ага, — злорадно подтвердил папаша.

Он поставил меня на колени, грудью и животом я лежала на кушетке, с задранным платьем, спущенными чулками и голой задницей. Стыдно, глупо, смешно и боязно. Засвистела плетка, рассекающая воздух. Папаша, похоже, крутил плеткой над головой, но когда плеть наконец опустилась на мой зад, я вздрогнула больше от ожидания боли. Удар оказался щадящим, чисто символическим. Я взвизгнула, но в моем голосе примешивался нервный смешок. Я сейчас открытая, беззащитная, покорная, не вижу его. Это не наказание, это больше похоже на игру. Снова несильный, беззлобный удар. Я сжимала ноги и ягодицы, как могла, получилось бы лучше, если бы я лежала. Еще шлепок. Я пискнула и, вздрогнув всем телом, попыталась повертеть задом. Отец тихо фыркнул и ударил снова. Я совсем нагло завертела задом, и папаша уже ладонью шлепнул меня по ягодице и крепко сжал ее. Пульсация в животе была просто бешеная. Я чувствовала, что складки у меня между ног набухли. Перед глазами все плыло. Руки ослабели. Слушая, как колотится сердце и стучит кровь в висках, я ждала следующего удара. Папаша опустился на одно колено у меня за спиной, просунул руку мне под живот, сжал двумя пальцами клитор и стал водить по нему пальцем вверх-вниз. Я всхлипнула. Папаша еще раз шлепнул меня свободной рукой, но ему было негде размахнуться, и удар получился совсем легким и смазанным. Тогда карающая длань нырнула мне между ног, и папашин палец нащупал вход. А если он сейчас скажет «Одевайся» и выставит меня вон, будет феноменальный облом. Обе его ладони прошлись сверху вниз по моим бедрам, отец поцеловал меня в бок (я почувствовала не столько губы, сколько дыхание и бороду) и отпустил. Я рискнула повернуть голову. Он сидел на полу, расстегивая рубашку, и в ответ на мой вопросительный, слегка испуганный взгляд пробормотал: «Ложись». Сев на кушетку, я стала расстегивать платье. Папаша аккуратненько складывал свои штаны, разгладил стрелки, повесил на стул.

Когда на свет божий появились грибы, я неудержимо хихикнула. Я улыбалась до боли в мышцах, но погасить улыбку не могла. Я немедленно потянулась трогать эти грибы — свисающие яйца в складках мягкой кожи, приподнятый потемневший член с набухшими венами и заметным шрамом — он у них на всю жизнь остается — кожа поразительно нежная на ощупь. Внутри у меня стало скользко — раньше со мной такого не было, ни от каких фантазий, я потянулась пальцем потрогать, не выступила ли смазка наружу, у входа, другой рукой бережно поглаживая папкино хозяйство.

— Ложись-ложись, — тихо, с усмешкой повторил папаша, слегка нажав мне на плечо.

Я растянулась на кушетке, и он провел рукой по моему тощенькому плоскогрудому тельцу с выпирающими ребрышками (мне стало стыдно за свою худобу), тремя пальцами, сильно давя, вниз по лобку, и развел в стороны мои колени. Я зажмурилась, скрестила лодыжки у него за спиной, не сжимая папашу ногами, а он, поддержав меня за бока, слегка приподнял мой таз, и я выгнулась вперед и вверх — и почувствовала, что папаша, дразня меня, стал водить головкой члена по моему клитору и по всей щели. Я ждала, помалкивала — но от нетерпения молча мяла покрывало. Мне хотелось хлопнуть по кушетке ладонью или кулаком, привлекая внимание — когда? Папаша тем временем постучал головкой члена мне по клитору. Я на секунду прикусила губу, открыла глаза — какой у него сосредоточенный вид — потянулась, крепко обняла папу за шею и сама поцеловала — если он меня не целует, то я сама. Я хотела прижиматься к нему всем телом. Папаша опрокинулся сверху, и я громко выдохнула, принимая в себя его член.

Снова пошел дождь. Стук капель по стеклу, стук крови в голове. Как ни странно, в этот самый момент, на спине, больно не было. То есть не очень. Скорее, непривычно. Больно стало уже потом, когда я осталась лежать на кушетке, слушая, как утихает пульсация в животе и оглушительное сердцебиение, и липкая папкина сперма, стекшая у меня по промежности, подсыхала на внутренней стороне бедер. Папаша сидел рядом, тяжело дыша. Увидев, что я открыла глаза, он подмигнул:

— Никуда не будешь убегать, Аннерль?

— Прости, папа. Я никуда от тебя не поеду.

Я протянула к нему руки, он устроился у меня в объятиях, и, обнимая, я слушала его дыхание и биение сердца. Прижимаясь щекой к его виску, я улыбалась и жалела, что он не видит. Я перебирала его волосы, в которых серебра было больше, чем черноты, и думала, почему я сейчас должна буду его отпустить и ночью лечь одна, почему мне нельзя засыпать с ним рядом. А если я попрошу? Не пустит? Мол, домочадцы заметят.

Отец разомкнул мои руки, поднялся и стал одеваться. Поймал мой взгляд и указал мне глазами на мои небрежно брошенные, кучей, вещички.

— Угу. — Я нехотя села.

— Редко когда удается вспомнить первичную сцену, — сказал отец. — Обычно это конструкция в анализе, зачастую она не вспоминается и не осознается. И только по реакции больного приходится вносить коррективы. И, как ты понимаешь, даже у психоаналитически подкованных, соглашающихся с тобой после долгой подготовительной работы, снова прорывается: «Ну нет, доктор, такого не могло быть. Вам бы, доктор, лишь бы глупость и пошлость понавыдумывать». Ты с этим будешь сталкиваться у каждого второго. Уникальный случай в моей практике, Аннерль, — он взъерошил мне волосы, — я точно знаю первичную сцену пациентки.

— Так ты специально? — осклабилась я.

— Был не совсем уверен, помнишь ли ты свою первичную сцену, так что я ее тебе воспроизвел. Да, Аннерль, как прием. Выведения из бессознательного.

— А я помню. Грибы! Грибыыы…

Грибы в данный момент были уже упакованы, и папаша застегивал ремень.

— А дай грибы потрогать.

— Так уже, — хохотнул отец.

— А я хотела в детстве, чтоб ты мне их показал, лучше рассмотреть. Ну дай грибы. Дай грибы!

Папаша с широкой ухмылкой опустился на кушетку, оставив штаны незастегнутыми. Я вытащила съежившийся, мягкий член. Захотелось его поцеловать, прижаться щекой, но не решилась. Я теребила и щекотала грибы, взвешивала яйца в руках.

— Анна, тебе сколько лет? — ухмылялся отец.

— Пять! Или меньше. Я не помню, сколько мне было.

Папаша со смешком прижал меня к себе и стал тискать. У меня опять запульсировало в животе, и я жалела, что грибы остаются мягкими. Он крепко поцеловал меня, я почувствовала больше укол бороды и запах сигар, чем сам поцелуй, без языка.

— Папа, а мне теперь пенисы не будут мерещиться? — спросила я. — Мне кажется, что они мне вот — по щекам, — я показала жестом, — сзади в волосы…

Папик изрек:

— У Штекеля был, он рассказывал, что некто достигал оргазма только погружая в волосы… Об ее голову тер, очевидно. Или она его сама просила, вот не помню.

— Надо спросить у Штекеля.

— Ты тоже так хочешь?

Я уловила иронию и промолчала. Папаша запустил руки мне в волосы и стал массировать затылок. Я потерлась затылком об его руки, изогнула, подставляя, шею.

— А по щеке… — Он ущипнул меня за щеку. — Считай, пощечина. Все стремишься, чтобы я тебя наказал, да?

Я прижалась к нему и, улыбаясь, закрыла глаза.

В коридоре топтались промокшие насквозь Софи и Тилли, вытирая ноги. По пути назад у них сломался зонтик. Когда я появилась из кабинета, Софи вскричала:

— Приданое дал? Да, Анна?

— Неа.

— А чего физия такая счастливая? Аж сияет.

— Не знаю, — хихикнула я.

— Не, я тоже подумала, что она замуж выходит, — поддержала Матильда.

Я юркнула в свою комнату и, пока Софи еще не нарушила мое уединение, стала прыгать и приплясывать, дрыгая ногами и размахивая руками. Грибы-грибы-грибы! Поймала взглядом свое отражение в зеркале. В самом деле счастливая физия? Я уселась на кровать и разгладила платье на коленях. А сестры правы, вдруг подумала я. Он это сделал, чтобы я не рвалась поскорей из его дома. Чтобы не требовала приданое. Это — не гриб! Это — якорь! Который меня здесь удержит. Но удастся ли мне еще хоть раз раскрутить папку на секс? Когда не будет алкоголя и гнева, останется только чувство вины. Пустит ли он меня к себе под одеяло? А если будет какое-то время мне разрешать, долго ли продлится такое счастье? Он же старше меня на сорок лет! Это его прощальные гастроли!