Глава 11 - Визит Юнга

Юнг прикатил из Цюриха обговорить организационные вопросы предстоящей психоаналитической конференции. Зашел, в своем кашемировом пальто, в дорогущем костюме, с портфелем — неужели из крокодиловой кожи? — и занял своей массивной фигурой полкоридора, возвышаясь чуть ли не до потолка.

— Карлуша! — расплылся в улыбке отец.

— Ваше препохабие! — поздоровался Юнг.

Корифеи психоанализа обменялись рукопожатием.

Юнг поприветствовал остальных домочадцев кивком.

— Что тебе снилось, Карлуша? — Папа словно ожил. Он блестел нежным взглядом.

Юнг фыркнул:

— Ваше препохабие, ну как британцы говорят “How do you do?”, так и вы — «Что тебе снилось?» Это у вас как рукопожатие, приветствие человека. Не хотите знать, как я доехал?

— Пальто целое, синяка под глазом не наблюдается, саквояж — при тебе. Очевидно, доехал ты удачно. Так что же тебе снилось, мой друг?

— А мне снилось, словно я на кладбище, жертвы — дохлые — уже одеревеневшие — животные с распоротыми животами, — жизнерадостно перечислял Юнг, — фейерверки, костры, вопящий жрец бритоголовый, кругом здоровенные молодчики и экзальтированные девицы на манер менад. А потом я оказался при дворе Цы Си, и даже видел Саму, но — языковый барьер. Вокруг живописные местные, смотрю на портрет императрицы на стенке — она там на черном фоне, в полумраке, со своими людьми, а вокруг вроде как языки пламени изображены, а рядом со мной ее царедворцы стоят и что-то мне объясняют, подозрительные такие. Выхожу, вокруг полно охраны, хожу по анфиладам, по садам, этакий хронотурист, одет я был как обычно. Проснулся с мыслью, что меня вот-вот схватят и казнят. Но не хватали и не казнили, все-таки мой сон меня хранит. Вспоминается смутно история о какой-то китайской императрице — вот не помню, о той самой или нет, очень давно читал — как она позвала к себе на ночь какого-то европейца, а наутро щедро наградила за неутомимость…

— Пойдем ко мне в кабинет, Карлуша. Марта, ты нас позовешь к обеду, хорошо? А сейчас кофе нам принеси! — И папа увел гостя из Цюриха.

Так, это надолго. Он его ждал, всех больных отфутболил, себе в ущерб, даже лекцию отменил. Разговор затянется, мне ли не знать. Когда Юнг приезжал в первый раз, они с папой проговорили 13 часов, с учетом заседания Психоаналитического общества. Это был рекорд, но прочие его визиты затягивались ненамного меньше.

Братьев и сестры дома не было, ушли слоняться по улицам, каждый со своей компанией. Делать было нечего. Мама отправила меня варить кофе, а когда напиток был готов, вручила мне поднос с десятком печенюшек. Когда я внесла поднос, Карл произносил:

— Портрет горящий меня заинтересовал. Ну, портрет — это из всем известного произведения Уайльда, а горящий… горящий… вспомнился рассказ Конан Дойля, но там не портрет, там одному ловеласу из Австрии испортили смазливое личико серной кислотой. Ватсон приносит фарфоровый экспонат, а тот его уличает в невежестве, притворившегося коллекционером фарфора.

Я замерла. Ого, какой пинок папе! Отец, между тем, спокойно, с беззлобной усмешкой смотрел на своего гостя, не мог наглядеться. Юнг плел свободные ассоциации:

— Он как раз говорил о китайских императорских династиях в связи с этим фарфором, и помните гробницу того китайского императора, откуда извлекли множество скульптур солдат? Одни народы убивали людей и складывали в гробницу господина, а другие обходились предметами искусства, символами. Я думаю про Шиву и Парвати. Тантристы называли мочу — шивамбу, т. е. водой Шивы, водой благополучия. Я думаю про ваш тезис о том, что костер тушат мочой, язык пламени как фаллический символ, тот, кто мочится — победитель, о связи энуреза с честолюбием, и как мне это всегда казалось надуманным. Огонь и вода, я думаю о реке, по которой пускали горящую ладью с покойником, о глыбе льда, в которую вмерз Люцифер у Данте. Лучшее, что есть в «Толковании сновидений» — стихи Данте. Гвельфы и гибеллины — эльфы и гоблины — пророчество вёльвы — вервольфы — Фенрир — Фафнир — фарфор — варвар — теперь я думаю о солдатах Цезаря, возводивших мост через Рейн, и о приказе Ксеркса сделать мост через Босфор — фосфор — свет во тьме — свет в конце тоннеля — клиническая смерть — сон похож на смерть — толкование снов… Круг замкнулся.

— Ты запнулся после слова «вёльва». Ты подумал про вульву, ты просто подавил!

— Ваше препохабие, я воспарил умом, а у вас — вульва.

— Про чью вульву ты подумал, Карлуша?

— Я про нее не думал.

— Ты сказал «вёльва». Просто твоя внутренняя самоцензура вовремя подавила.

— Ваше препохабие, вы просто никогда не слышали ни про мост Ксеркса, ни про погребальные ладьи, ни про Шиву с Парвати. Услышали одно слово, которое вам напоминает… и радуетесь. Помните, я вам описывал мою пациентку, Сабину. А вы сразу, — Юнг дохнул на воображаемую печать и шлепнул, — «анальная фиксация»! Скудно вы мыслите, профессор! Тускло, вяло, плоско!

— Какой молодой полемический запал, Карлуша, — медвяным голосом протянул отец — и, вальяжно фыркнув, плеснул себе коньяку в кофе.

— Вы все на секс сворачиваете. Самоудовлетворение девственницы пяткой, видите ли. Как у вас все просто и примитивно. А в трактате «Хатха-йога-прадипика» есть упражнение, — Юнг вынул блокнот и торжественно прочитал: — «Закройте анальное отверстие лодыжкой левой ноги, осторожно прижмите эту лодыжку правой ногой, медленно пошевелите пяткой, медленно сдвиньте бедра и задержите дыхание, вжав подбородок в грудину. Кто сделает это, победит возраст и смерть и добьется всего желанного».

Папа хохотнул. Юнг пригубил кофейку и продолжал:

— Вот видите? Сабина бессознательно приобщается к мудрости веков, причем она сама, конечно же, с йоговскими методиками не знакома. Опыт предков, причем не ее предков, которых Моисей из Египта выводил, а индийских йогов — каким-то невероятным образом воспроизводится и умопостигается.

Я тихонько выскользнула за дверь.

* * *

— Анна, позови папу и дядю Юнга, — послала меня мама.

Я подошла к двери кабинета и занесла руку постучать: «Пора обедать!», но изнутри раздался возглас:

— Ваше препохабие, не вы ли сами настаиваете на необходимости прохождения учебного анализа длиною минимум в год, мастер-класса, даваемого опытным психоаналитиком начинающему? Как вы сами говорите, психоаналитик должен сам быть хорошенько проанализирован, прежде чем приступать к анализу пациентов. А сами и нарушаете ваш же постулат. Ай-яй-яй, ваше препохабие!!!

Я сползла вниз по двери и припала к глазку.

— Карлуша, что ты знаешь, я еще в минувшем веке прошел анализ. Был подвергнут. — Папаша самодовольно побалтывал коньяком в пузатом бокале.

— Кто же вас анализировал, ваше препохабие? — Юнг откинулся на кушетке, оперся спиной об стену и закинул ногу на ногу.

— Мой приятель, внесший немалый вклад в создание психоанализа. Вилли Флисс.

— То ведь в минувшем веке, ваше препохабие. Первое десятилетие двадцатого века на излете, пора вам, так сказать, обновить.

— Ха-ха! Изволь, Карлуша. Буду счастлив. В то время, когда безвременно покинувший меня Вилли анализировал меня — нет, он не умер, он обиделся… Он — это лучшее, что было со мной.

Юнг вздрогнул, а папаша самозабвенно несся дальше:

— Наша дружба продолжалась 17 лет. Я его очень любил. Но Флисс сошел с ума. Он утверждал, что «бисексуальность человека» — это его собственная идея, украденная мной. Как можно украсть то, что создано двоими! Мы вместе прошли через это, прочувствовали и пережили это!

— И теперь в каждом человеке вам Ометеотль мерещится, — обиженно ввернул Юнг. Но папа не слушал, папа расчувствовался:

— Он обвиняет меня, будто бы я угрожал его убить. Кричит на каждом углу, что я покушался на его жизнь. У него развилась паранойя. Потому что он не смог сублимировать свои гомосексуальные чувства ко мне. Я смог их сублимировать — в работу, а он — нет. Теперь ему кажется, что я его преследую и хочу убить, потому что он не может удовлетворить свое гомосексуальное либидо.

— Это на примере Флисса вы создали свою теорию паранойи?

— Да, Карлуша. Моей женской части до сих пор не хватает его любви, любви друга — я думал, что его некем заменить, но у меня появился ты, и ты так любезно предложил меня проанализировать, Карлуша! Я готов!

— Эй! Я не буду для вас вторым Флиссом!!!

— Жаль, Карлуша. Не хочешь быть моим другом, только сухие деловые отношения, значит. И никакой задушевности. Принимаю. Не хочешь, значит, не нужна тебе дружба и искренность, когда жизнь — такая рутина и нервотрепка, а нужно быть сильным, изображать бодрого, веселого и энергичного, готового подставить любому прихожанину плечо и жилетку, по десять часов в день выслушивая эти стоны, эти сопли, хныканье, детские обиды… И как ты, Карлуша, не пьешь.

— Не пью, не курю и не изменяю жене!

— Да ты лишен всех мужских добродетелей, Карлуша. Ты живой человек вообще? Иль лицемеришь, дитя мое? Невозможно выдержать… — Папа обвел рукой комнату, призывая в свидетели всех побывавших тут пациентов.

— Ваше препохабие, — источая сарказм, возразил Юнг, — но вы же сами не захотели работать в психбольнице, с настоящими сумасшедшими. Искали для себя легкий хлеб. Вот и вытаскиваете из внешне нормальных людей признания в их тайных пороках, как Кундалини.

— Как что? — чиркая спичкой, папа косо глянул на него сквозь дымок раскуриваемой сигары. Юнг приосанился:

— Знаете, есть методика медитации — пробуждение Кундалини Шакти. Представляете, что на самом дне, у основания позвоночного столба, свернулась змея. Вы ее захватываете за шею, под головой, чтоб не укусила, и вытягиваете вверх по каналу Сушумна. Это энергия, и когда вы ее тянете, вы чувствуете сильный жар в каждой чакре…

Папа вздохнул и, дирижируя своим бокалом, произнес:

— Как писал мой троюродный дядя Генрих Гейне —

Прости, но твоя нелогичность, господь,

Приводит в изумленье:

Ты создал поэта-весельчака

И портишь ему настроенье!

От боли веселый мой нрав зачах,

Ведь я уже меланхолик.

Кончай эти штуки, не то из меня

Получится католик.

Тогда я вой подниму до небес

По обычаю добрых папистов.

Не допусти, чтоб так погиб

Умнейший из юмористов!

— Как писал мой прадедушка Иоганн Вольфганг фон Гете — «Что дашь ты, жалкий бес, какие наслажденья? Дух человеческий и гордые стремленья таким, как ты, возможно ли понять?» — парировал Юнг.

Папа расхохотался.

— Карлуша, далеко пойдешь.

Я прыснула в кулак. За дверью стало тихо. Должно быть, они услышали. Я крикнула:

— Папа, дядя Юнг! Обед готов!

Корифеи вышли — и папа устремил на Карла скорбные очи, воплощение немого упрека. А папку можно отлично понять. Он не мог остаться равнодушным к красивому, умному мужчине младше него. Но и почему Юнг отказался, тоже ясно. Пациентки обязаны в него влюбляться. У него наверняка там в Цюрихе есть «кошечки», зачем ему седобородый пятидесятитрехлетний мужик. Что даст ему отец, какие наслажденья?

Карл прибыл в столовую, уселся — и увидел жареные грибы вешенки:

— О, грибы… Доктор Фрейд, а вы читали мифы народов Заполярья?

— Ну, поделись с нами, — фыркнул папаша, пока Лена нам всем накладывала по парочке этих самых вешенок.

— Нивхи не ели грибы, полагая, что гриб — это пенис черта, который он высунул из-под земли, — самодовольно поведал Карл. — Что, кстати, недалеко от истины, ибо весь гриб вместе с грибницей и есть единый орган размножения. Народ куива не сомневается, что в этом образе предстают злые духи, насилующие женщин. А предание кетов повествует, что прежде не было мужчин, были только бабы, а в лесу произрастали фаллосы-грибы, где женщины их навещали. Одной женщине надоело ходить на свидания, она вырвала мужскую особь из земли и принесла к себе в чум, но та увязла на полу и стала совершенно непригодна для использования по прямому назначению. Ни она, ни ее соседки не могли его выдернуть, и стали плакать. Тогда бог прислал на выручку мужчину, не имевшего собственных гениталий, и он легко выдернул фаллос. Обрадованные женщины стали угощать мужика. Одна подала ему вина — он взял; другая подает что-то, а у него обе руки заняты; тогда он сунул фаллос между ног и стал угощаться. Наевшись и собравшись уходить, мужик взял было фаллос в руки, но оказалось, что тот прирос. Бабы еще больше обрадовались и оставили мужика у себя. А пенисы, что остались в лесу, захирели без привету от бывших посетительниц и стали всего лишь грибами, которые едят только русские, не зная их происхождения.

Папашаотомстил:

— Exegi monumentum aere perennius regalique situ pyramidum altius, quod non imber edax, non aquilo impotens possit diruere aut innumerabilis annorum series et fuga temporum. Non omnis moriar multaque pars mei vitabit Libitinam: usque ego postera crescam laude recens, dum Capitolium scandet cum tacita virgine pontifex: dicar, qua violens obstrepit Aufidus et qua pauper aquae Daunus agrestium regnavit populorum, ex humili potens princeps Aeolium carmen ad Italos deduxisse modos. Sume superbiam quaesitam meritis et mihi Delphica Lauro cinge volens, Melpomene, comam[U1]. Не правда ли, Карлуша?

Юнг усмехнулся:

— Что вы, доктор Фрейд! Μουσάων Ἑλικωνιάδων ἀρχώμεθ᾽ἀείδειν, αἵ θ᾽Ἑλικῶνος ἔχουσιν ὄρος μέγα τε ζάθεόν τε καί τε περὶ κρήνην ἰοειδέα πόσσ᾽ἁπαλοῖσιν ὀρχεῦνται καὶ βωμὸν ἐρισθενέος Κρονίωνος· καί τε λοεσσάμεναι τέρενα χρόα Περμησσοῖο ἢἽππου κρήνης ἢὈλμειοῦ ζαθέοιο ἀκροτάτῳἙλικῶνι χοροὺς ἐνεποιήσαντο καλούς, ἱμερόεντας· ἐπερρώσαντο δὲ ποσσίν[U2] .

— Как дети малые… — поморщилась мама.

* * *

Папаша отправился выгуливать Юнга. Пока его не было, собрались апостолы, я их встречала и говорила, что Учитель сейчас придет.

— И не один, между прочим! — добавила я. — Сегодня у нас иногородний докладчик…

— Кто? — спросил Отто. — Учитель не предупреждал…

— Юнг, — пискнула я.

— Уже?

— Уже вернулся?

— Он же в Америке…

— Ну да, я думал, что в Америке.

— Его же пригласил какой-то американский миллионер или миллиардер — кого-то анализировать…

Психоаналитики сочились завистью.

— Он уже здесь, — констатировала я.

— Я знаю, — сообщил Штекель. — Его миллиардер выгнал. Потому что Юнг соблазнил жену миллиардера, и хозяин его поймал на горячем.

— На жене? — активизировался Виттельс.

— Нет. Когда Юнг в комнате жены миллиардера копался в трюмо и вытаскивал кольца, сережки, ожерелья…

— Аааааа, — взвыли психоаналитики, хохоча.

— А хозяин в этот момент зашел и увидел, что Юнг ворует. Юнг его на коленях умолял не устраивать скандал, не звать журналистов, не портить его международную репутацию великого психоаналитика. Ну еще бы, а то кто еще выпишет себе Юнга из Швейцарии после такого скандала, а! И действительно, Юнг показал блестящее знание психологии! Миллиардер согласился отпустить его по-тихому, ради жены, чтоб не позорить свои рога. Уболтал! Он мне написал, — поведал Штекель.

— Письмишко предъяви, — потребовал Задгер.

— С собой нет. В следующий раз принесу.

Наконец, появился папа — в расстегнутой шубе, с сигарой и с тростью с серебряным набалдашником в форме черепа. Отто Ранк снял с него шубу, папа поставил ногу на скамеечку, потом другую, и Отто быстренько подчистил ему ботинки щеточкой. На Ранке был новый кургузый костюм в коричнево-голубую клетку.

— Отто, костюмчик новенький, — хрюкнул Виттельс.

— Не высмеивай ливрею моего пажа, это я его нарядил, — заявил отец.

Зашел Юнг.

— Ооооо, — хором взвыло Венское психоаналитическое общество. Карл всем кивнул.

— Все в сборе, мы начинаем, — воскликнул папа, со взмахом сигары усаживаясь во главе стола. — Карлуша, мы слушаем, чем ты с нами сегодня поделишься?

Юнг встал с места и кашлянул.

— В преддверии заседания Международного психоаналитического сообщества, на котором мы с вами увидимся в следующий раз, я вам расскажу о поразительных совпадениях. Сверхъестественное рядом! — Юнг сделал паузу. — Я обслуживал одну женщину, у которой был сильный протест против психоанализа. Ни с чем не согласна, «вы все шарлатаны, ничего вам не буду говорить, вы мне ничем не поможете».

— Зачем тогда пришла? — спросил Тауск.

Юнг ответил:

— Муж привел. Я к ней, конечно, со стандартным вопросом: «Что вам сегодня снилось?» Отнекивается: «Ничего вам не скажу, вы — шарлатан, и все психоаналитики — шарлатаны. Незачем вам знать, что мне снилось, это ничем не поможет». Еле-еле у нее выцарапал. Говорит, цедит сквозь зубы: «Мне снился жук». И тут — тук в окно! Я подошел, открыл — и влетает огромный золотой жук и начинает летать по комнате. Представляете, как совпало? Мистика!

Психоаналитики закивали, кто — пораженно, кто — недоверчиво.

Юнг продолжал:

— И после этого у нас психоанализ хорошо пошел, уже не отнекивалась.

— Ой, — саркастически протянул Штекель. Все обернулись к нему.

— А вот у меня, — поведал Штекель, — тоже была сегодня женщина. Спрашиваю: «Что вам снилось?» Отвечает: «Ворон». Тут — тук в окно! Я подошел, открыл, влетает ворон, садится на подоконник и кричит: “Never!”

Все захохотали, кроме Адлера. По выражениям лиц трудно было понять, почему они смеются: то ли потому, что Штекель пародировал Юнга, то ли просто выражали недоверие Штекелю, а то и обоим.

— Ты лучше расскажи про американского миллиардера, который тебя приглашал, — предложил Адлер.

— Ну да, конечно, ты ведь у нас кого лечишь — сапожников, извозчиков, прачек, да-да, — Юнг показал перстень с рубином на мизинце. — Я анализировал его сынка. Попытка самоубийства, не видит смысла в жизни.

— А жил ты в гостинице или в особняке? — не унимался Адлер.

— У клиента, — кивнул Юнг.

— А колечко — это жены миллиардера? Только на мизинчик налезло, — пискнул Ранк.

Психоаналитики развеселились.

— Клиенты были мне благодарны, что я справился со своими обязанностями! — степенно поведал Юнг.

— А ты ее приворожил? Жену миллиардера? А, Карл? Ты же у нас мистик… — изнемогал Виттельс.

— Мой интерес к оккультизму и мифологиям вызывает у вас такой сарказм? Мне часто кажется, что в XVIII веке и ранее мне бы легче жилось. Тогда люди не отмахивались с хохотом от сверхъестественного, в отличие от современных дипломированных невеж, — спесиво промолвил Юнг.

— В XVIII веке вам было бы опасно, Карл, в 1782 году в Швейцарии была казнена ведьма, ей отрубили голову, — хохотал Задгер.

Юнг огрызнулся:

— У вас примитивное представление об оккультистах. Занятия деревенским колдовством, приворотом и порчей, отнюдь не эквивалентны оккультизму и мистицизму в целом, вынужден вас разочаровать, а то вы тут с таким апломбом рассуждаете о том, чего не знаете. Например, Генрих Корнелий Агриппа Неттесхеймский, основной прототип как доктора Фауста Марло, так и Фауста Гете, в бытность свою должностным лицом вольного города Меца выступил в роли защитника женщины, обвиненной в колдовстве, против местного инквизитора-доминиканца, которого не побоялся разбить в пух и прах в открытом суде.

— Если вы, Карл, будете так часто вояжировать в Штаты, исцеляя психоанализом тоскующих миллионеров, то вы рискуете закончить жизнь на электрическом стуле, — промяукал Ранк.

Юнг поднял брови и обратил на Отто убийственный взгляд.

— За колдовство вас, увы, не казнят, времена не те, но вот с миллионерами связываться опасно, уважаемый… Могли бы так подстроить, что вы бы оказались на месте убийцы, и пошли бы вы на электрический стул. Вы уж там как-нибудь поосторожнее, с этим миллионером вам повезло, а другой может и обидеться — за рога, за воровство…

От его презрительного взгляда более чувствительный человек давно бы скукожился и покраснел, но Отто только ухмылялся.

— Дорогуша, что вы умеете, кроме чистки ботинок вашему благодетелю? Несмотря на ваше секретарство в кружке горлопанов, внятно изъясняться вы тут так и не научились, когда вы приняли несчастливое решение поразмять свой речевой аппарат, но так неуклюже грамматически оформили свое выступление, что я, увы, не могу уразуметь, что вы пытаетесь мне сообщить.

— Вас ведь могли обвинить, что вы поступили как у Ги де Мопассана, «Милый друг» — ну, как он поступил с мадам Вальтер, — не унимался Ранк. — Знаете эту книгу, д-р Юнг? Вы же все книги в мире прочитали!

— Ваше препохабие, уймите своего иждивенца, он своей низкопробной клоунадой превращает научное заседание в фарс, — воззвал Юнг.

— Крошка, — повелительно произнес папа, указывая на пустой бокал. Ранк тут же вскочил и налил ему.

— А мне водички, — распорядился Юнг. — Я употребляю только минеральную воду!

Папа кивнул Ранку, и Отто, скрипнув зубами, обслужил гостя из Швейцарии.

— Так вот, — отпив, продолжал Юнг, — я продолжаю свой рассказ. Коль скоро речь зашла о моих трудах по приглашению в высшей степени обеспеченного американца, фамилию которого я, связанный врачебной тайной, не буду раскрывать — у его сына, которого я подверг психоанализу, в течение двух месяцев повторялся один и тот же сон, с небольшими вариациями: то он прыгает под поезд, то вешается, то топится, то из окна прыгает, то со скалы, то делает себе харакири, то отсекает сам себе голову. А то на кладбище в могилу закапывается…

— У парня сильная травма рождения, — изрек Ранк.

— И гомосексуальные склонности, подавленные. Вон как женщиной себя воображает, — добавил Задгер.

— Юноша уже раз пытался уйти из жизни, чтобы его не мучали эти сновидения. Я сказал ему, что Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм, впоследствии известный попросту как Парацельс, категорически утверждает, что человеку для того, чтобы постоянно видеть яркие сны о чем-то, не требуется ничего другого, как записать эти сновидения один или два раза. А тем более при обсуждении приснившегося с психоаналитиком, это я от себя добавлю, поскольку сын клиента имел обыкновение записывать свои сны непосредственно после пробуждения.

— Я записываю все свои сны в еженочник, и ни разу ни одно сновидение не повторялось, несмотря на тщательное их обмусоливание, — возразил папа.

— А чем головушку-то рубил? — спросил Закс.

— То катаной сам себе отсекал, то в дверную щель ее вкладывал, как дети колют орехи, и шея — крак! — между створок. А еще интересный сон был, — рассказывал Юнг. — Он в осажденной крепости, бросают ядра, обмотанные горящей паклей, на голову захватчикам. Враги лезут снизу по крепостным стенам. А он — напротив арбалета. И сам же этот арбалет приводит в действие, и тут же оказывается перед стрелой, и стрела его пронзает, и он вываливается с этой стрелой в груди и протыкает ее наконечником, торчащим из груди, лезущего вверх по стене врага в шлеме с рогами.

— Отлично, — сказал папаша, — и чем же ты его лечил?

Миллиардеру надо было нанять для сынка проститутку, совсем измучился снами, изобилующими сексуальной символикой, — подумала я. И Задгер, похоже, прав, мужская проститутка, должно быть, еще лучше бы пригодилась.

Но Юнг ответил:

— Учил вызывать суккуба.

Психоаналитики выронили челюсти.

— Или инкуба, — пожав плечами, продолжал Юнг. — Паренек обложился специальной литературой, которую мы с ним заказали…

— Ну и как? — прошептал Тауск.

— До сих пор вызывает.

— А сны? — спросил Райтлер.

— Суицидальных не было больше.

— Кем же надо быть, чтобы сына миллиардера в наш просвещенный век приохотить к колдовству со средневековым душком, — пробормотал Адлер.

— Талант убеждения, — возгласил папа. — Браво, Карл, браво!

— Нет, — не уступал Адлер, — он что, правда в это поверил?!

— Я объяснил ему, что нас окружают незримые сущности из параллельного мира. Сверхъестественное рядом. При должной концентрации и приложении усилий ему хоть суккуб явится, хоть инкуб, хоть сама Бенсозия. Мальчик тихонький, не тусовщик, пусть занимается.

— Сделал «Жизнь Чарльза Декстера Варда», — пробормотал Виттельс.

— А его Чарльз и зовут, — подытожил Юнг.

— Родители не просили сделать его более — открытым, что ли, более активным, сориентировать парня на радости жизни, а не на… — ужаснулся Граф.

— Папаша наоборот — радовался, что не прожигатель жизни растет, — Юнг очень хотел сложить ноги на стол, но в последний момент передумал. — Непьющий. Прям как я!

— Встретились два! — хохотнул Райтлер.

— Повезло вам, Карл, — тихо изнывал Ранк.

Юнг тем временем вещал:

— Серьезный Чарли, на философский факультет поступил в прошлом году, и никаких вам тусовок. Папаша ему разрешил, пусть первое высшее будет, как ребенку хочется.

— Невероятно! — покачал головой Адлер.

— Что? Что не тусовщик? Был бы он тусовщиком, ему бы психиатр не понадобился. — Юнг отпил минералки и присовокупил: — Я рассказал ему о всех тех таинственных случаях, которым я сам свидетель. Я генерирую полтергейст.

— По заказу генерируете? — прищурился Федерн.

— Вам не нанимался, — с достоинством ответил Юнг, — а у пациента книги из шкафа сами собой полетели. Как раз в тот миг, когда я ему повествовал о потустороннем. Когда я глубоко возмущен, но не могу высказать свои чувства — вокруг меня начинают ломаться вещи. Посуда бьется сама собой, соскакивает со стола и разбивается об пол. Один раз стол пополам раскололся.

После заседания папа отвел Ранка в сторонку и приподнял его голову за подбородок.

— Крошка, ты понимаешь, что дяденька Штекель не всегда говорит правду. Чаще всего он мелет чушь. Которую вот тут на месте выдумывает. Не нужно верить дяде Штекелю, понимаешь, крошка?

— Я понял, Учитель. Но остроумно. Я все равно решил использовать это против Юнга.

— Зачем ты напал на Карла?

— Я ревную вас, Учитель, — шепнул Ранк.

Папа наконец отпустил его подбородок, потому что подошел суровый Юнг. На лице его читалось: «От зависти в зобу дыханье сперло, обнаглевшее ничтожество».

— В каком вы классе гимназии, секретарь Вурм?

— В выпускном, — приосанился Ранк. — Летом буду поступать в универ. Учитель выбрал мне специальность «искусствовед».

* * *

Почтеннейший шеф!

Д-р Фрейд шлет вам привет из Вены и выражает огорчение, что служебные обязанности помешали вам выбраться на заседание Психоаналитического общества. Дискуссия навела меня только на одну мысль: вам не стоит огорчаться, что вы не попали на заседание и не познакомились с апостолами Фрейда воочию. Бог уберег вас от бултыханья среди этой публики, с которой искренне ваш имел несчастье якшаться целых три часа. Дело даже не в том, что я попал в филиал синагоги (мне успели шепнуть, что я был принят токмо из-за национальности; Фрейд якобы изрек, что надо расширяться, дабы психоанализ не прослыл сугубо еврейским ремеслом). Апостолы Фрейда — горлопаны, вульгарные и беспардонные аферисты, лезущие своим свиным рылом, а единственная цель, которую они преследуют — это всунуть еще и свой член в облапошенную клиентку, и очистить ее кошелек. И все это под видом того, что он, оказывается, врач и ему можно, и он подлечит. Более того, дражайший Ойген! В обществе заседают, помимо врачей-неудачников, еще и юристы, и один музыковед, и даже запоздалый гимназист лет 25-и, протеже Фрейда, который оплачивает учебу этого экземпляра и намеревается поступить его еще и в университет, из собственного кармана выплачивая ему зряплату как секретарю Психоаналитического общества. Такая забота о юнце навела меня на смутные подозрения. Впрочем, мои опасения несколько развеялись, когда я узнал, что д-р Фрейд влачит менаж а труа с сестрами Бернайс — я говорю «влачит», поскольку сестры отъявленно некрасивы, в особенности младшая, и у меня ненароком закралось предположение, что он выбрал таких дурнушек, дабы подчеркнуть собственную козырную внешность (на их фоне он кажется еще красивее, как, собственно говоря, и на фоне своих апостолов, благо Психоаналитическое общество состоит сплошь из плюгавцев, отягощенных ранней лысиной, не придающей, однако, иллюзию размера их узеньким лбам), поскольку сестры еще и бедны, как церковные мыши. Несмотря на безобразие жены, д-р Фрейд показал себя неутомимым семьянином и настругал ей шестерых. Прислуга Фрейда не умеет готовить — после ее стряпни страдаю изжогой, так что не рекомендовал бы вам, дорогой Ойген, навещать психоаналитического гуру, пока он не уволит нерадивую прислугу. Спать я был уложен на ту самую кушетку, хранящую откровения полчищ околпаченных, и пишу я вам свой отчет с прокрустова ложа психоанализа. Лучше бы я не воспользовался приглашением Фрейда и пошел в гостиницу.

С чем и остаюсь.

Карл.

Я воззрилась на спящего. Притворяется? Я скосила глаза к переносице и высунула язык, вспомнив, как этим нехитрым методом Софи разоблачила мой притворный сон — но Юнг, в отличие от меня, не улыбнулся. Или в самом деле спит, или хорошо притворяется.

Я снова сложила письмо, положила обратно на стол, взяла ручку и изобразила у гостя на лбу святую троицу. Юнг не шелохнулся.

Тихонько прикрыв за собой дверь, я прокралась в санузел, сняла зеркало и спрятала в шкаф — повезло, без шума справилась! — и на цыпочках вернулась в свою комнату, поставила свечу, задула и забралась в кровать.

Утром Юнг вышел из папиного кабинета и бросился в клозет, а там уже выстроилась очередь.

— У вас всего один клозет?! — возопил Юнг. — Всего! На такую большую семью!

Мама и папа недоуменно переглянулись. Карл выступал:

— А ванная тут где, не вижу!

— Санузел совмещенный! — ответила мама.

— Может, вы вообще мазохисты? Если тот, кто там внутри, заперся, и вся семья стоит в очереди, терпит и тащится — мне стало ясно, откуда в вашем мозгу возник образ "удовольствие от задерживания кала".

Отец не ответил и только закатил глаза, телепатируя очереди: «Простим же Карла, ему сами знаете что в голову ударило».

Пришлось его пропустить без очереди, гость же, и вид рисунка у него на лбу скрасил всем время ожидания. Я боялась лишь реакции мамы: опасно и бездействовать — может сболтнуть что-то не то, но и подавать ей сигналы небезопасно — а если проигнорирует мою жестикуляцию и покажет Юнгу зеркало, а мне потом влетит по самое не балуйся, например, опять голодать заставят. А если братья начнут хихикать, и Юнг догадается?

Обошлось. Юнг был покормлен завтраком, никто и виду не подал, что у гостя на лбу что-то нарисовано. Собираясь бриться, гость спрашивал зеркало, но я успела сказать: «Разбито, самим неудобно, вы уж потерпите!» — и так Юнг со своим рисунком вышел из дома и на извозчике укатил на вокзал.

Только тогда Мартин и Оливер позволили себе расхохотаться, а мама страдальчески воскликнула:

— Кто нарисовал на лбу у Юнга?..

— А там было не заперто? — удивилась я.

— Если бы знал, что не заперто, сам бы нарисовал, — подхватил Оливер.

— Это я нарисовал. Пожелал всей семье доброго утра. Это был мой мессидж. Улыбнитесь! — сказал Мартин.

— Нет, это я нарисовал! — возразил Эрнст.

— Мы все ночью вставали и рисовали. Каждый по штришку, — хихикнула Софи.

— А может, дядя Юнг сам нарисовал? Вдруг это у него талисман такой. На удачу. А что, с него станется, психиатр! — изрекла я.

— Ты что несешь? — оборвала мама.

— Люди носят с собой иконы, например, у нас в гимназии на экзамен с собой образки тащат. В домах иконы вешают, в машинах. А у Юнга — изображение святой троицы на лбу, от дурного глаза… — объясняла я, а братья ползали по стеночкам. Папик улыбался.

— При чем здесь троица? — страдала мама.

— Пап, объясни. Это ж твое открытие.

— Не зря в культурах многих народов число три считается священным! Ибо трехкомпонентная структура мужских гениталий! Пенис и два яичка! Отсюда — святая троица!

— Зиг! — поразилась мама, а тетя тихо захихикала в кулачок.

— Мама, а почему ты Юнгу не сказала? — поинтересовалась Софи.

— А он бы: «Это в вашем доме…» Был бы скандал! Пусть ему лучше люди в поезде скажут!

Почему только в поезде? И уличные прохожие (извозчик — вряд ли), и люди на вокзале.

— Что вы все стоите? — прикрикнула мама. — Идите, собирайтесь, на учебу опоздаете!

Все разошлись, а я задержалась и прислушалась, невидимая для взрослых. Неужели никого не накажут?

— Все по штришку, по очереди подкрадывались, — фыркнул отец.

— Это мальчики, — со вздохом отмахнулась мама.

— Дети почувствовали его высокомерие, — с тяжелым сердцем сказала тетя Минна. — Наш хлеб ест, через губу не плюнет, чванный, холеный, лощеный…

— На денежки жены, — проронил отец.

— У него жена богатая? — переспросила мама.

— Он мне об этом написал. Излагал свой сон, просил проанализировать, и между прочим добавил, что женат на мешке с деньгами.

* * *

Оказывается, у меня нет крестного отца. На законе божьем отец Альберт сообщил, что считается, только если человек присутствовал на крещении. А если его всего лишь письмом уведомили и по дружбе считали кумом — это неправильно, и кумом он не является.

А папа как-то раз из-за этого кумовства лишился клиента. К папе пришел мужик:

— Доктор, моя жена заражена вирусом католицизма, ей надо срочно лечиться. По церквам ходит, в монастыри ездит, иконы покупает, свечки ставит, просит у бога забеременеть. К гинекологу ходила — ничего не нашел, я проверялся — и я здоров, а детей у нас нет. Все народные средства уже перепробовала, и «жила» во время месячных, и на диете специальной сидела, и к водАм ездила — без толку. Только на бога осталось надеяться.

— А вы нос лечили? — спрашивает папа. — Как это при чем здесь нос, прямая связь, если с дыхательной системой непорядок, то и репродуктивная страдает. Доказано научно.

И послал к доктору Флиссу. Доктор Флисс назначил какой-то гомеопатический препарат, и она вернулась в Вену. Не успела она закончить курс лечения этим снадобьем, как забеременела. И — рецидив воцерковления: бьет поклоны, боженьку благодарит. Муж ее пригнал к папе:

— Сделайте ее атеисткой, не могу это слышать. Уже и куму нашла, и решила, в какой церкви будет крестить, просит у бога здоровья ребеночку и себе удачного разрешения от бремени.

Жена говорит:

— Бог совершил чудо, он послал мне ребеночка. Ничего не помогало, а я помолилась, и…

Папа ее увещевает:

— Вам, — говорит, — не бога благодарить надо, а дохтура Флисса, кума моего — если бы он не пролечил ваш хронический гайморит…

Тут муж подскакивает:

— То есть как кум, он у вас детей крестил, вы, стало быть, верующий?! Нам не нужны услуги верующего, нам нужен психиатр-атеист, который вразумит мою жену… — и убежал, и больше они не приходили. Не знаю, нашел ли он для жены такого доктора, хотя в тот момент им больше нужен был гинеколог, а вскоре и педиатр.

Папа скрипел зубами:

— Оговорка! Хотел сказать — «светило науки», а сказал — «мой кум»!

А теперь выясняется, что дядя Флисс мне не крестный отец, и папе, следовательно, не кум.

— Фрейд!

Я подняла голову. На меня свирепо уставился отец Альберт, одноклассницы замерли с улыбками предвкушения.

— О чем ты там мечтаешь? Вспоминаешь, как весело было стенку размалевывать?

— Святой отец, хотите, я вам на Библии поклянусь, что я этого не делала? — вздохнула я. Как же я устала!

— Для тебя клятва на Библии — пустой звук, — проскрежетал пастор.

Прежде чем уйти, отец Альберт негромко переговорил с фрау Кольвиц. Инспектор подошла ко мне и возопила:

— Религия очищает, возвышает и облагораживает человека! Детям нужно прививать веру, а если растить атеистами, то вырастают бесстыжие нахалки, почитывают на уроках похабные книжонки, пишут на стенах гимназии оскорбления учителю и огрызаются на любое замечание! Потому что над ними бог не стоит, ничто их не сдерживает! Как распустились бы люди, если бы не было религии! Бога нет — так все позволено!

— Бога нет — есть уголовный кодекс, — возразила я. — Есть опасение, что кто-нибудь узнает и отомстит, не полиция, так родня убиенного.

— Почему сразу уголовный кодекс! Сразу воруй-убивай! Я говорю о таких грехах, как зависть, злословие, грубость, скупость… Кстати о скупости! Ты когда деньги принесешь? Сколько мы еще будем ждать? А? Что ты молчишь?

— Папа не дает мне деньги, — бесцветным голосом откликнулась я.

— Сдавай деньги, я сказала! Ты должна сдать деньги! Ты обязана! Фрейд, ты здесь учишься, ты должна сдать деньги! Из-за тебя пришлось стену заштукатуривать…

— Это не я.

— Кому ты врешь, а! Когда ты принесешь деньги?

— А я думала, я переписала отцу Альберту Библию сорок раз — мы в расчете.

— Нет, Фрейд, так легко не отделаешься!

* * *

Придя домой и дождавшись, когда отец освободится, я устремилась в уютный кабинет, готовая пересказать вымогательство № 225: «Папа, заплати им, они от меня не отстанут…» — но он встретил меня вопросом:

— Анна, ты автор проекта?

Я сначала даже не поняла, о каком проекте идет речь. Потом поняла: не «Отец Альберт дурак», а рисунок на лбу у Юнга.

— А что, всем понравилось! — ухмыльнулась я.

— Зачем ты зашла в кабинет, где спал чужой мужик?

— Я днем стеснялась на него даже посмотреть. Сидит спесивый, благоухает своим дорогущим одеколоном, сверкает жемчужной булавкой для галстука и бриллиантовыми запонками, и несет такую заумь, что я не могу воспроизвести ни слова! И я подкралась на него посмотреть, вижу — кольцо на пальце, а на столе письмо лежит. И я посмотрела. Его шефу. Шефа зовут Ойген.

— Это Блейлер. Главврач «Бургхёльцли».

— И Юнг ему пишет, что твои апостолы — хамье и шарлатаны, что ты живешь с двумя уродинами, специально окружил себя бестолочами и уродцами, чтобы хорошо выделяться на их фоне, что наша служанка готовить не умеет…

— А про тебя?

— Ничего.

— А надо было? «У Фрейда такая очаровательная дочка»? «Прелестная девочка»! «Такая красавица»!

Я покраснела.

— Не упомянул! Я прочитала письмо… и я нарисовала ему на лбу!

— А если бы он проснулся, что бы ты сделала?

— Я бы сказала, что зашла за книжкой.

— За какой?

— Хаггард, «Эйрик Светлоокий»! Как Сванхильда побраталась с жабой!

Папаша прыснул.

— Эта «жаба» — наиболее многообещающий адепт психоанализа…

Я вспомнила, как заставила Софи прочитать эту книгу — «такая забавщина!», а сестрица сказала, что книжка никакущая. Я понимала, что Софи не хочет меня обидеть, но все равно было жутко обидно: получается, я — дурочка, восхищенная скучной книжонкой, которой грош цена.

Папаша тем временем говорил:

— …а его высокомерие абсолютно объяснимо его эрудицией и, конечно, материальными преимуществами.

— Вот потому ему тут все и не понравилось, что ты беднее. Да? А он у себя дома с серебра ест, куча слуг?

Из-за стенки донеслись рыдания. Мы с папой переглянулись и синхронно вскочили.

Тетя Минна нашла под дверью Томми, нашего кота. Он приполз — или его подбросили. Ходить он больше не мог. Задние лапки отнялись. Он плакал кровавыми слезами. Ему налили молока, и стул у него был с кровью.

— Наверно, палкой по спине, перебили позвоночник, — предположил отец.

— Как можно такую красоту, безжалостные, а еще женщины! Нет, ну у самой же кошка, животное… — плакала тетя.

— Думаешь, это Бербель? — спросила мама, сморкаясь.

Бербель — соседка из дома напротив — прибегала с криком, что у ее кошки все восемь котят — черные и пушистые, на Томми похожие.

— А может, Лизи, — напомнила тетя. Эта соседка выступала, что наш Томми сидел у нее под окном на карнизе и пел серенады. Ее кошка выпрыгнула из окна и улизнула с ним. «Кастрируйте вашего ловеласа!» — Или Карин. — Последняя упомянутая соседка прибегала с воплями, что ее кошка поджидала нашего кота, а потом они вдвоем сидели на козырьке над крыльцом.

— Но это же кошка, не этот кот — так другой, она себе найдет, это же животное, безмозглые, жестокие люди, — утирала глаза мама.

— А может, это Зиг? — Взглянув в дикие глаза мамы, тетя уточнила: — Не наш! — и показала пальцем в пол.

— Кусок мяса у него стянул? — мрачно кивнула мама.

— Это может быть кто угодно, — угрюмо резюмировал Оливер. — Просто за то, что он черный.

Через четыре тягостных дня Томми не стало. Братья схоронили его за домом. Плакали и мама, и тетя, и я, и Софи.

А на следующий день после похорон я снова вяло отнекивалась от учительских вымогательств. После уроков я ждала сестру во дворе гимназии. Вышла красноглазая Софи, размазывая по лицу слезы кулаком.

— Ты что плакала? Одноклассники?

— Не-ет, литературша! Я отказалась отвечать — нет, говорю, не прочитала, потому что у нас кот умер. А она вопит, что хоть папа умер, хоть мама, хоть дом сгорел, хоть я сама при смерти лежала, а домашнее задание должно быть готово…

— Угу, я тоже от учителей нередко слышу: «Хоть при смерти!» Вот такие, как они, и убивают котов! Им детей не жаль, не то что котов…

— Нет, ну ты представляешь, какая гадина? Хоть папа умер, хоть…

— Софи, не повторяй, я все слышала.

— А одноклассницы: «Кошак сдох, а она ревет, истеричка!»

— Да я сама как пыльным мешком по голове ударенная, а учителя опять: «Сдавай деньги, сдавай деньги!»

— Сразу видно, что они животных не держат, — на своей волне тянула Софи, — и не держали никогда, не знают, что это такое, тоже член семьи…

Мимо фланировали сестричкины одноклассницы.

— Эй, Софи… Кот был мальчик?

— Да, — отозвалась сестра, вытирая кулаком мокрые глаза.

— А-а-а, ха-ха-ха! Зоофилка! С котом чпокалась! Кот — мальчик! А-а-а!

— Пошли быстрее, не будем уподобляться ничтожеству, — прошипела я и поволокла Софи за рукав. Мы ускорили шаг, а вслед нам несся хохот и обвинения в зоофилии.

[U1]Гораций, AdMelpomenen.

Памятник я воздвиг,

Который стоять будет вечно.

Он выше всех пирамид

И меди прочней долговечной.

Не смогут ни яростный ливень,

Ни ряд беспрерывный годов,

Ни северный ветер бессильный,

Ни ход торопливый часов

Разрушить созданье бесценное,

В веках бесконечных нетленное.

И если однажды узнаю я

В полуночный час Либитины лик,

Я буду спокоен: хоть часть меня,

Но сможет остаться в стихах моих.

Покуда с безмолвною девой

На Капитолий жрец всходит,

Слава моя незабвенная

Лишь множиться будет в народе.

Скажут однажды, рожден я был,

Где средь холмов Ауфид шумит,

Давн где, водой небогатый,

Народам всем благоволит.

Что я, из рода незнатного,

Перевести все же первым смог

Славную песнь Эолийскую,

Вечную на италийский слог.

О, Мельпомена! Смири же ты

Заслугами гордость добытую

И с милостью лавром Дельфийским

Обвей мне главу непокрытую.

(Перевод С. Суворовой)

[U2]Гесиод, «Теогония».

С Муз, геликонских богинь, мы песню свою начинаем. На Геликоне они обитают высоком, священном. Нежной ногою ступая, обходят они в хороводе Жертвенник Зевса-царя и фиалково-темный источник… Нежное тело свое искупавши в теченьях Пермесса, Иль в роднике Иппокрене, иль в водах священных Ольмея, На геликонской вершине они хоровод заводили, Дивный для глаза, прелестный, и ноги их в пляске мелькали.

(Перевод В. Вересаева)