Глава 7 - Клевета

Чинно поздоровавшись, я наблюдала, как папаша и тетка вносят свои чемоданы, снимают пальто, Лена им помогает, мама лицемерно интересуется, как съездили. Стандартный ответ — хорошо. Доказательство тому — пришедшая из Венеции папашкина открытка с фотографией знаменитых каналов.

Я зашла в папину комнату и принялась шерстить по шкафам, заглядывать во все щели и углы. Тут они с тетей меня и застали, собираясь разложить свои вещи по местам.

— Анна, что ты ищешь? — пожелал знать отец.

— Я проверяю, Фред ничего не украл?

— Какой Фред? Адлер? — изумилась тетя.

— Ну тот, гробокопатель!

— А что он тут делал? — вопросил папа.

— Фред приходил приглашать тебя в суд свидетелем. Мама сказала, что ты все бросил и срочно уехал, через неделю вернешься. Фред сказал, что он ночует на вокзале, домой идти боится, полиция. И мама его пустила.

Тетя ахнула.

— Марта сказала только про повестку в суд. — Отец скрестил руки на груди.

— Еще бы. Она его запирала, чтоб никто не знал, что тут Фред живет. В туалет, должно быть, выпускала, когда мы все в гимназию уходили.

— А ты откуда знаешь?

— У меня был первый день, я в гимназию не пошла, отлеживалась — и услышала. Мама думает, я спала…

— И долго он тут обретался? — полюбопытствовал папа.

— До самого суда. Фред пошел в суд и не вернулся. Думаю, сейчас он в камере живет.

И папа с тетей помчались к маме.

— Марта, — солировала тетя, — зачем ты пустила жить чужого человека, пока нас не было?

— Какого человека?

Тетя ответила:

— Фреда, который прятался от полиции! В нашей спальне!

— Я не пускала!

— Не пускала? — съязвил папенька.

— Да кто вам такую чушь сказал? — недоумевала мама.

Я попыталась незаметно улизнуть, но папа и тетя меня вытолкнули:

— Вот что она говорит! Повтори!

— Ну как же, мама, ты забыла? — пропищала я.

— Мама не забыла. Мама все помнит. Подлая, подлая семейка! Ни в какой спальне никто не ночевал, тебе приснилось, мерзавка. Человек такой действительно приходил, но он был такой страшный, я побоялась. Да я бы никогда не позволила себе впустить всякую нечисть в квартиру. Человек, имеющий проблемы с полицией! Что ты такое несешь, Анна, мерзавка, а не доченька. И сестричка мерзавка, и муженек мерзавец, шпионку оставил муженек вместо себя, и вот результат. Врет! Специально! А ты, дрянь, не подходи ко мне больше.

— Ну хорошо, я немножко присочинила. Мне было одновременно и страшно, и интересно, и я представила, что было бы, если мама и правда его оставит. Я просто фантазировала, папа, скажи, это фантазии. Я подумала, ты ведь могла его и пустить. Он же был больной, а ты, мама, выставила его на улицу на ночь глядя. Бог накажет тебя за это.

Мне было интересно, что папа и тетя ответят на «мерзавцев», но тут явилась Лена:

— Герр Иммеркранке пришел. Говорит, доктор сегодня обещал вернуться — вы его примете?

Папа унесся обрабатывать прихожанина, а я поднырнула у служанки под рукой, добежала до двери, сунула ноги в сапоги и, схватив пальто с вешалки, выскочила на лестницу и потопала, на ходу набрасывая пальто. Донесся возглас мамы: «Анна, стой!»

Я пробежала несколько дворов, вышла на «парадную» сторону улицы и слонялась там, заглядывая в витрины магазинов и читая тысячекратно прочитанные вывески. Извозчики, автомобили, прохожие — все по своим делам, одна я бродила, как неприкаянная. Решив, что подошла слишком близко к дому № 19, я развернулась и зашагала прочь, а какой-то дед крикнул: «Ну и чего ты завернулась?». Я поморщилась и не стала отвечать.

Когда я стояла на перекрестке и, сунув руки в карманы и пряча подбородок в поднятом вороте, уныло обозревала поток людей, фиакров и автомобилей — над ухом раздался голос Мартина:

— Не простудилась еще?

— А я в чулках, — сообщила я, поворачиваясь. Меня догнали все три брата.

— Повезло же, — заметил Эрнст.

— Будете меня силой тащить?

— Сама, ножками придешь, — сказал Оливер.

— Но вас же мама послала меня ловить!

— А зачем ты врала? — полюбопытствовал Мартин.

— А захотелось!

— Я понимаю, что захотелось, но почему?

— А ты психоаналитик?

Оливер закатил глаза:

— Ну все, Анна, то все были шуточки и шалости, а теперь раздраконила…

— Нельзя тебе дома появляться, Анна, — припугнул Эрнст. — Спрятаться тебе надо.

— Куда же я пойду?

— Зачем ей прятаться? — нахмурился Мартин. Эрнст ответил:

— А чтоб мама прониклась. Условием возвращения — что Анне ничего не будет за клевету.

— А если мама только рада будет моему отсутствию? — возразила я. — Дома и так полно народу. Одной больше, одной меньше… — Я зябко завернулась в пальто и скрестила руки на груди, нахохлившись, как птица на проводе.

— А как ты сейчас домой идти будешь? Нет, спрятаться надо, — присоединился Оливер.

— Родственники ее не пустят, — сказал Эрнст, — после пуримшпиля, ха!

— Может, и пустят, — задумчиво произнес Мартин, — но к ним нельзя. Потому что у них мама в первую очередь будет искать.

— А если к дяде Оскару? — предложил Оливер.

— К папиным друзьям — тоже. К ним папа просто так зайдет, — Эрнст щелкнул себя по шее, — среди всего прочего — пожаловаться, что дочка пропала, а ты что же, под кровать полезешь?

— Тогда и к крестной нельзя, — подытожила я.

— Надо идти к психоаналитикам, — додумался Оливер. — Отказать дочери Учителя — как обидеть самого Учителя. Они тебя примут.

— Точно! — вскричал Мартин. — Иди к Адлеру! Он нам Ранка подкинул, а мы ему — тебя! Круговорот подкидышей в Обществе Психоанализа!

— Не пойду я к Адлеру, он противный! Его просить? Бррр!

— Надо кинуть жребий! — предложил Оливер.

— Кто первым переступит порог дома, к тому Анна и пойдет, — решил Эрнст.

— Гомера проходите? — огрызнулась я.

— При чем здесь?.. — начал Оливер.

— Кто первым ступит на землю Трои, того убьют, — объяснила я.

— Так ведь Ранк придет! — не унимался Мартин.

Мы заняли наблюдательный пост близ дома № 19 и стали ждать, и вскоре появились психоаналитики. Они шли стайкой: Федерн, Хичман, Штекель и Граф. Я безрадостно оценивала кандидатов в кормильцы. Ни к кому не хочется проситься.

Первым зашел Граф.

— Вот и иди маленького Ганса нянчить! — обрадовался Мартин.

— Да я там с ума сойду! Анна, посмотри, у меня есть писюн, а у стола нет! Анна, у тебя есть писюн или нет, или как у моей мамы? Анна, смотри, мой писюн! Анна, а как ты писяешь? А почему сидя? А можно я посмотрю? Мама, а ты знаешь, у Анны нет писюна!

— Анна, что ты лепечешь? — возмутился Оливер, а Мартин с Эрнстом корчились от смеха.

— Да Ганс у него такой, не веришь — посмотри, Граф за ним записывал и папе приносил[U1] !

Появилась Софи.

— Вас из окна видно, — бесстрастно сообщила она.

— Так мы передислоцируемся, — сказал Эрнст.

— Идите домой.

— Анне нельзя домой. Ей мама язык отчекрыжит, — сказал Оливер.

— Ты что, больной дома, нельзя повышать голос. И уже дядьки-психоаналитики поприходили, среда же.

Я пойду на заседание, сообразила я. А потом они, наверно, пойдут пить, меня на психоаналитическую пьянку не пустят, тут мама и начнет мне язык отшвартовывать.

Когда мы зашли в квартиру, мама выглянула и крикнула: «Анна!», но я успела заскочить в гостиную, где вокруг стола уже сидел упомянутый квартет, — пока мама договаривала: «…а ну иди сюда!».

Вскоре подтянулись и другие психоаналитики, папа отпустил больного и вышел к своим апостолам.

Адлер держал речь.

— Ко мне обратилась одна женщина. Ей приснились цветы на лестнице.

— О-о… — простонал Ранк.

Адлер уничтожил его взглядом.

— Рано тебе, Отто, профессионально заниматься психоанализом. Если бы ты уже начал вести прием — ой, наломал бы ты дров, вьюноша. А пользуясь случаем, хочу сказать, что ваш наивный символизм, — он прокурорски воззрился на папу, — гроша ломаного не стоит. — Адлер вновь воззрился на Ранка. — Лестница у нас символизирует что?

Отто со школярским энтузиазмом откликнулся:

— Половой акт.

— Отто, ты в это веришь?

— Всей душой.

— Обоснуй. Логические доводы приведи мне, почему. Credo quia absurdum [U2] не принимается, не христиане ж тут собрались.

— Из-за ритмичности движений при подъеме или спуске. Из-за одышки. — И он гордо добавил (явно сам додумался): — А «лестница в небо» патриарха Иакова — это, очевидно, половой акт с отцом. Бог-то у нас отец. И небо, если вспомнить греческий — «о уранос», мужского рода, откуда и бог Уран, который в союзе с матерью-Землей породил титанов. Так что наш патриарх Иаков проявил Эдипов комплекс обратной направленности. Но подавил свою гомосексуальность и стал изображать гипертрофированного натурала, стругая детей жене, ее сестре и двум служанкам. — И Отто гордо обернулся на папу, ища одобрения.

— Дуболом, — припечатал Адлер.

— Почему? — пискнул Ранк.

— Не давайте ему, Учитель, принимать больных. Пусть секретарствует, нельзя ему людей доверять.

— Вырастет, научим, — пожал плечами отец и пыхнул сигарой.

Адлер снова взглянул на Отто и ответил на его вопрос:

— Потому что, крошка, ты должен спросить, во-первых, кто эта женщина, чем она по жизни занимается, а во-вторых, не видела ли она в жизни что-то похожее.

Ранк скривился — мол, крошкой его называть можно только папе — но смиренно спросил:

— И кто она?

Адлер откликнулся:

— Эта женщина — дворничиха. Убирает лестничные клетки. В том числе — в том доме, где сама живет. Десять лет назад у нее в парадной убили соседа. Размозжили голову куском арматуры. Она с ним не общалась, не знает, из-за чего. Что-то связанное с бизнесом. Его нашли на лестнице. Теперь родственники каждый год в годовщину смерти кладут на ту ступеньку цветы. А она убирает. Так вот, когда его убили, полицейские ходили по всем квартирам и мужчин искали. «У вас дома мужчина есть? Ага!» У нее мужа нет, живет с матерью и дочкой. Так полицейские стали бегать по комнатам, заглядывали под кровать, в посудный шкаф, в ящики комода, где она полотенца держит, — Адлер затрясся от смеха, — туда не то что здоровый мужик, туда кот разве что поместится!

Отто не унимался:

— Ну вот, мужа-то нет! Зачем же ты отрицаешь, что она хотела коитуса?

— Потому что она о смерти думает, когда видит цветы на лестнице. О том, как убили соседа. И о том, как полицейские к ней приходили.

— Кстати о полиции! — возгласил Штекель. — Представляете, что вчера было. Сижу в кабинете, распахивается дверь, вбегает мужик без штанов — и без кальсон — ниже пояса измазанный красной помадой. И говорит: «Ехал в машине, а проститутка — работала… ну я и отвлекся немного… и столкнулся с фиакром. Колесо отлетело, лошадь — на спине, извозчик с козел полетел, а мой студебеккер — в канаву. Бегут люди, откуда-то из-за угла моментально полицейский. Проститутка выскочила из машины и, как была, голая — куда-то во дворы. А я, в чем был — в другую сторону, тоже во дворы, а за мной полицейские и прохожие. Орут, визжат, улюлюкают. Спрячьте меня!» Ну, затолкал его под кушетку и ковром накрыл. У меня на кушетке ковер, я спустил до пола. Минут через пять — звонят. Открываю, там полицейский. «К вам голый мужик не забегал?» Нет, говорю, не забегал. Он ушел, я — в кабинет, говорю мужику: «Оплатите сеанс психоанализа». Говорит: «Бумажник у меня в штанах остался, в машине. Должно быть, его уже полицейский забрал». Я говорю: «Тогда пойдете домой без штанов». Он телефонировал жене, жена пришла, принесла ему штаны и мне деньги. За сеанс…

— Так ведь все равно к нему полиция нагрянет. Номер машины… — сказал Задгер.

— Ну конечно. Но он так перенервничал, что не сообразил… — Штекель заключил: — Так что, Фредди, у меня полицейский еще по-божески, но как у дворничихи по комнатам бегали и в мебель заглядывали — вообще обнаглели, да!

— Вилли, обнаглел ТЫ, — отрезал Адлер. — Изволь не вклиниваться со своими побасенками в речь докладчика, о’кей?

— Кстати говоря, чем страдает дворничиха? Не просто ж так она пошла к психоаналитику, про лестнично-цветочный сон рассказать, — подал голос Закс.

— Галлюцинации у нее. Кошелек с деньгами везде мерещится. Украсть его очень хочется, руку протягивает — а там нет кошелька. А в последний раз кошелек дома на подоконнике лежал. Она к нему руку тянет, а он от нее по комнате попрыгал. Вот вам смешно, а женщина плакала, просила ей помочь, очень в психушку не хочется. Кто ж тогда мать и ребенка содержать будет. И страх полиции, а вдруг кошелек настоящим окажется, и, сами понимаете, безденежье провоцирует именно это содержание образов. Стал расспрашивать, чем болела — в детстве и юности. Тут и выяснил, откуда галлюцинации берутся. Больная наша немного близорука, минус один, очков никогда не носила, чтоб красу свою не испортить. — Адлер окрысился и поправил пенсне. — И я ей объяснил: если не носить очков, напрягать зрение, может развиться расходящееся косоглазие из-за перенапряжения и растяжения мышц глаз. По себе знаю. И у больной, как выяснилось. Сфокусирует зрение на чем-то одном — а вокруг двоящиеся контуры предметов, потому что глаза сами собой разъезжаются, хотя со стороны это не заметно. Все предметы видит как бы прозрачными, с двойным контуром, а сквозь них — другие предметы, тоже двойные и прозрачные. Так можно что угодно увидеть боковым зрением, и фигуры людей, и кошельки с деньгами… — Адлер махнул рукой и закурил. — В общем, объяснил. Успокоил. Она уж собиралась в психушку ложиться.

После заседания психоаналитики сразу разошлись — вопреки обыкновению, без захода в кафе, а к папаше устремились истосковавшиеся по анализу наполнители отощавшего в разъездах кошелька. Я перешла во второй папин кабинет, где он слагал свои трактаты.

С привычной обстановкой немного контрастировал новенький секретер, пустовавший с того дня, когда грузчики притащили его из мебельного — потому что папе потребовалось срочно уезжать. На полу возвышалась — чуть ли не в рост человека — груда писем, которые папа по обыкновению бессистемно распихивал по всем шкафам и полкам, а потом не мог найти. Отто Ранк закопался в кучу макулатуры.

— Дядя Ранк, вы тут башни строите?

— Упорядочиваю архив Учителя. Составляю картотеку. Сегодня — письмами занимаюсь. Вот реестр, твой папа так предусмотрителен, что протоколирует дату отправки каждого своего письма. Мне осталось всего-то их разложить по фамилиям отправителей, в хронологическом порядке.

— Какой буквой занимаетесь? — тосковала я.

— Всеми сразу, тут большинство без конвертов, а подписываются одними именами. Надо будет у Учителя узнавать, от кого что…

Я зашла ему в тыл и прочитала: «…я обратился к мадам Залупи, гадающей по методу девицы Ленорман…»

— Положи, — обиженно прогнусавил Ранк и протянул руку. Я отошла к окну, пробормотав:

— Щас верну.

— Анна! — заныл составитель картотеки. — Я тут, чтобы систематизировать письма, а не читать! Верни письмо. Пожалуйста.

Но он не погнался за мной отнимать, так и сидел на полу, скрестив ноги, окруженный горами писем без конвертов.

Я обратился к мадам Залупи, гадающей по методу девицы Ленорман, и показал ей ваше письмо — надеюсь, вы за это на меня не в обиде — в том письме не было конфиденциальных сведений о вас — и, знаете, удивительная прозорливость, Учитель! Она определила по структуре эманаций, исходящих от письма, что вы очень эмоциональный, открытый, деятельный, энергичный, обаятельный, обходительный, щедрый, сердечный, душевный и любвеобильный человек! Я снова воочию убедился в существовании телепатии! Но если и этот удивительный факт, в истинности которого я вас клятвенно заверяю, не поколеблет ваш скепсис, Учитель, то я отправляю это письмо и отправляюсь к другой гадалке!

Можно на подпись и не смотреть, и так понятно, что это за телепат на букву Ф.

Я выдернула у Отто другое письмо и отошла к окну читать.

Ваше препохабие!

Помните графа Калиостро, принявшего вызов на дуэль, но предложившего врагу драться не на шпагах, а на ядах? В нашей «дуэли» отвечаю вам моим собственным сновидением. Простите за неуклюжесть изложения, но записывал я его непосредственно по пробуждении, в полусне, не было времени думать о красотах слога, и вам посылаю литературно неотредактированный текст.

СНОВИДЕНИЕ

На улице, вымощенной брусчаткой, в старинном здании — богадельня. Комнаты, как гробы. В них помещается только кровать. Потолок — полметра высотой. Стены тесно обступают эти кровати с серыми одеялами. Нет кухонь, туалетов, коридоров, газа, воды, ничего, только эти комнаты-гробы, соты в улье. Такая богадельня. Carpe diem, скоро умрешь. Словно приподнимается крышка дома, и я вижу сверху эти комнаты, как дом в разрезе. Напротив здания — трамвайные пути, из дома выскакивает бабка и хочет жаловаться в газету, что ей дали такое жилье. В этом-то доме и родился Томас Юнг.

Он сбежал из богадельни, украв граммофон. Он хотел бы стать музыкантом. Он попадает на выставку экзотических растений и продает граммофон какому-то джентльмену с дамой. Он выходит оттуда, не понимая, что такое «великое изобретение», когда вот она — жизнь.

У Томаса появляется спутник, как бы ученик, и все дальнейшее я вижу его глазами. Он не должен ничем брезговать и обязан беспрекословно выполнять все, что скажет ТЮ. Томас выломал из стены старинного здания мраморную доску, за которой был плоский (очень плоский, туда не поместится труп) саркофаг с падалью (он долго искал). Падаль эта подверглась в свое время радиации/алхимической трансформации/экспериментам и стала практически бессмертной. Все же эта падаль погибла в свое время насильственной смертью, прожив невероятное число лет, и похоронена в этом саркофаге. Томас забрал эту падаль и «сжился с нею, стал ею». Он ее и ел, и любился с ней, и вдыхал, она стала частью его тела. Он вживлял в себя частицы этой падали, ввел ее в свой метаболизм. Когда он всасывал в себя ту падаль, он жил на дереве. Возился в земле, он поглощал весь мир и включал его в часть своего обмена веществ безо всякой брезгливости. От него теперь всегда пахло землей, потом, той падалью. Он вступал в симбиоз со всем сущим, приобретая гены всех живых организмов в природе. ТЮ стал таскать всюду за собой эту падаль. После этого было несколько экспериментов с животными, растениями, ядами, он встречался с военными, результаты облучения после взрывов влияли на людей, приобретавших новые свойства, он использовал эти изменения в своих экспериментах — и вот ТЮ повел «маленькую армию» на захват. Территория страны — то ли в гигантском дереве, то ли это в кровеносной системе человека, то ли это каприз природы — ландшафт как в «Затерянном мире» Конан Дойля. Выходят тамошние должностные лица — человекоскорпионы, возглавляемые принцессой. Со всех сторон по вертикальным веткам снизу, сверху, спереди, по камням, по утесам, по жерлу потухшего вулкана сползаются мохнатые и ящеровидные твари, выдыхая огонь. У них есть желтый мохнатый переводчик, такой же гигант, общающийся с местными. Все они похожи на гусениц. Местные пытаются договориться через переводчика, а те сползаются и, игнорируя переговоры, выжигают все огнем.

ТЮ и его отряд (люди) сидят в сторонке, где вода и еда (ученик удивляется, как Томасу после его преображений еще нужно есть человеческую пищу. Он, вероятно, способен без нее обходиться) и обсуждают, кто из «деток» заслужил перевоплощение. Решают, что трицератопс. (Ученик думал, что воскресят переводчика.) ТЮ требует от ученика подать ему «резервуар» — хранилище капель крови всех выведенных им монстров. Капли там не перемешиваются, они все разноцветные. Берет пинцетом зеленую и то ли глотает, то ли вводит шприцом. Все они — его дети, выращены из его тела. А оплодотворить его может любой из присутствующих, поскольку все «дети» — гермафродиты, или даже отсрочить оплодотворение, как у миног (икра). Потом он родит и даст сосать свой «коричневый отросток» (ученик думает: член, что ли? Неужто Томас уже и щупальца отрастил?). Впрочем, Томас выглядит как обычный человек арийского типа, до сорока.

ТОЛКОВАНИЕ

Я, несомненно, вижу заявленную вами тенденцию исполнения желания: мой внук (я знаю, что Томас — мой внук) становится крупным ученым, гордостью нашего военпрома, хотя меня несколько тяготит примитивизм изображаемых сновидением картин, что объясняется моим невежеством в области разработок биологического оружия.

В то же время Томас, безусловно, мое альтер эго, он — созидатель, «он поглощал весь мир» обозначает мою жажду знаний (и усилия по их приобретению!) в противоположность вашему вопиющему невежеству и лени. Фред Адлер сказал, что советовал вам прочитать Маркса, Энгельса, Сореля — а вы отмахнулись и воскликнули, что вам не до политических вопросов, вам бы сексуальный вопрос решить! Представляю! Точно так же, как вы передо мной бравировали, что не читали Ницше и Шопенгауэра! Я полагаю, что вопиющий примитивизм и наглядность картин из моего сновидения как раз и обозначают ваше невежество, которым вы бравируете!

Образ Томаса, сживающегося с «ценной падалью» во имя алхимической трансформации собственного тела и духа, приобретения нечеловеческих способностей, — символизирует мое погружение во фрейдизм. Увы, но мое бессознательное категорично заявляет, что ваша теория — падаль. Она — материал, на котором молодое поколение выстроит что-то новое, она — как гумус, необходимый селекционеру для взращивания более устойчивых и совершенных культур, но она не представляет ценности сама по себе — и она не выживет. В сновидении мое знакомство с вашими воззрениями и творческая их переработка превращена в вульгарную некрофилию — не по моей вине, а лишь потому, что вы беззастенчиво прислали мне сновидение, в котором вы мне отдались. Вам снятся безыдейные, порнографические сны — исполнения желаний, а я вижу сон о моем творчестве, о том, как я поступаю с вашим материалом и собственными идеями.

Не правда ли, мое сновидение прогнозирует, как пройдет будущий психоаналитический съезд, моя группа (люди) и ваша — человекоскорпионы, сожженные моими детищами-монстрами (т.е. моими идеями). Несомненно, фрейдисты изображены в виде человекоскорпионов с «жалами», поскольку размахивают своими детородными органами, выдавая это размахивание за науку.

С чем и остаюсь.

Карл.

— Вот хамлище! — вскричала я.

— Кто?

— Да этот Карл!

— Абрахам?

— Юнг.

— Давай письмо, и я его пристрою. Письма Юнга…

Когда уже стемнело, отец избавился от последнего визитера и перешел во второй кабинет, Ранк показал ему несколько пачек писем:

— Учитель, тут только именами подписываются, скажите, пожалуйста, от кого это…

Папа определил по почеркам, Отто моментально распихал пачечки писем по ящичкам с буквами, в последний раз провел тряпицей по секретеру.

— Крошка, у тебя все?

— Да, Учитель. Все прибрал, разложил, пыль протер…

— Спасибо, крошка, — ухмыльнулся отец.

— Вы так добры ко мне! — Ранк схватил папу за руку и благоговейно облобызал перстень с головой Юпитера. — Вы бог! Юпитер новой психиатрии! Мне ваша Минерва немного помогала.

Отто унесся, а папа обернулся ко мне, закурил и процедил:

— Не получается у нас с тобой свободно ассоциировать, сплошные расспросы на заданные темы. Зачем ты оклеветала твою маму?

— А ты поверил?

— Нет.

— Как ты понял, что это неправда?

— Неправдоподобно, Аннерль. Зачем ты это сочинила?

— Потому что папа всегда виноват, папа всегда неправ, а мама его одергивает. Не может один человек быть всегда прав. Я хотела, чтобы мама хоть раз оступилась, ошиблась, и чтобы ты, папочка, ее поругал. Я хотела восстановить справедливость!

Папа вздохнул и с кривоватой усмешкой сказал:

— Мама всегда права, она всегда права...

Я перевела разговор на другую тему:

— Как там Сара?

— Выносила свою ночную вазу, и ей захотелось опрокинуть ее себе на голову!

— Опрокинула?

— Нет.

— А ты ей что сказал?

— Весь сеанс ее расспрашивал, в связи с чем и почему ей это могло прийти в голову. Запомни, Аннерль, ты не должна сразу бросаться толковать. Расспроси, потяни время, не спеша, это пациент должен толкать тебе речь, сеанс — не твой монолог. И даже не диалог.

— Говорить редко, но метко, — резюмировала я. — Так что ты придумал?

— Мы остановились на решении, что она себя наказывала за то, что всю ночь читала книжку и не давала матери спать. Жгла свет, мать ее упрекнула, что это дорого. И вот она ближе к утру понесла эту вазу, вместо того, чтобы тихо лежать в постели. К тому же она в тот день читала в газете, какая грязная в наше время водопроводная вода, надо кипятить, а она ванну приняла и лицо свое умыла.

— Всего-то. Я уж ожидала пикантного, вроде фантазий о маске из спермы — от прыщей.

— Где ты такое слышала? — развеселился отец.

— В гимназии, в столовой, от старшеклассниц… Сказали, какой-то девушке помогло.

— Здесь прозаичнее. Снова страх загрязнения и скупость — и тут она заявляет, что у нее появляются сладострастные ощущения в гениталиях, когда я произношу «анальная фиксация».

— Ой, — медленно, тяжело выговорила я.

Папаша грустно, но лукаво улыбнулся и поиграл бровями. Я вздохнула:

— Работа такая, я знаю.

Я задумалась, что буду отвечать пациентам, когда те начнут со мной заигрывать. Наверняка они окажутся такие гадкие, что отказать будет нетрудно. Симпатичные к психоаналитику не пойдут. А если и пойдут, то заигрывать не будут.

— А волосы опять вырывала?

— Да, — легко сказал папа. — Называется — трихотилломания, этот симптом описан еще Галлопо в 1889 году. — Он прикурил новую сигару от окурка.

— А как с этим бороться?

— Гипнозом.

Я прикусила губу. Папа не зря отказался от применения гипноза. У него просто не получается. Точнее, иногда получалось, но так редко, что он решил отказаться от этого метода, заменив гипноз сеансами душевных разговоров. Похоже, лучший выход для Сары — побрить голову и носить парик. Или сменить врача!

Наверняка Сара слышала об этой старой традиции, что замужние женщины брили голову — а некоторые и до сих пор бреют, как моя бабушка Эммелина с ее накладными косами. Все с ней понятно, навязчивое вырывание волос — это выражение мечты о замужестве.

* * *

На стене гимназии красовались огромные, жирные буквы:

ОТЕЦ АЛЬБЕРТ ДУРАК

И поэтому все сегодня входили в гимназию с улыбкой, в приподнятом настроении!

Но мое приподнятое настроение продержалось только до конца первого урока. Не успел историк покинуть класс, как вбежали фрау Кольвиц и фрау Ринзер.

— Фрейд! Встань, хулиганка!

— Что случилось?

— Что случилось! Что случилось! Она спрашивает!

Словарного запаса не хватает выразить свое возмущение, остается только передразнивать, — подумала я.

— Ты сама не знаешь, что случилось? — с гаденькой ухмылочкой спросила фрау Кольвиц.

— Нет, не знаю!

Одноклассницы так и лучились улыбками. Светом их улыбок можно было осветить ночную улицу.

— Ты написала на стене смолой про отца Альберта, вот что случилось! — взвизгнула фрау Ринзер.

— Это смолой? — переспросила я.

— Она не знает! Не прикидывайся дурочкой, Фрейд! — в унисон заорали инспектор и классная дама. Одноклассницы умирали от счастья.

— Ты изуродовала стену! Ты оскорбила отца Альберта!

У меня потемнело в глазах, мозг прекратил работать, и вырвались слова:

— А с чего вы взяли, что это я?

— С чего вы взяли! С чего вы взяли! Фрау Ринзер, ты слышала, как хамит! С чего вы взяли! Уголовница малолетняя!

— Мы С ТОГО ВЗЯЛИ, Фрейд, что у тебя конфликт с отцом Альбертом, это все знают! — завопила фрау Ринзер.

— Это не я!

— Фрейд, хватит уже врать!

— Обращайтесь в полицию! Пусть ищут настоящего преступника.

Класс захохотал. Я добавила:

— У меня алиби!

— Фрейд, что ты мелешь? — рявкнула фрау Кольвиц.

Я продолжала:

— Сидела на всех уроках! На переменах была в классе, после уроков шла домой, это все видели. А когда я могла это сделать? Ночью?

— Фрейд, хватит нести чушь, изрисовала стену и хамит!

И так до самого звонка. Классная дама и инспектор уступили место англичанке, на второй перемене они не приходили, зато меня окружили одноклассницы и стали выкрикивать:

— Анна, что ты врешь! Это глупо! Ты написала на стене! И не ври! Это ты!

На третьей перемене — видимо, директриса к тому времени уже пришла на работу — снова явилась фрау Ринзер и отвела меня в директорский кабинет. Концерт повторился. «Это ты!» — «Это не я!» — «Не ври!», и фрау Пёлльманн вынесла вердикт:

— Твой отец будет штукатурку покупать, а ты — вручную заштукатуривать! Сама, да-да, рученьками своими белыми! Чтоб знала, как это — стены портить!

Я стояла с каменным лицом.

— Я телефонирую ее матери, чтоб наверняка. — Фрау Ринзер сжала кулак, верноподданническим взглядом пожирая начальницу.

— Эмили, ты лучше отцу телефонируй, вечером, когда он с работы придет, — предложила фрау Пёлльманн.

— Он врач, у него частная практика на дому. Можно прямо сейчас ему телефонировать.

— А! Так у нее отец все время дома! На работу не ходит! Удобно устроился, — прошипела директриса. — Я сама с ним поговорю! Фрейд, скажи-ка твой телефон… — Фрау Пёлльманн покрутила диск набора жирным пальцем с увесистым перстнем. — Мне герра Фрейда, девушка. Что значит — занят? Пусть оторвется! Скажите, что выходки его дочери… Ему ДИРЕКТОР ГИМНАЗИИ телефонирует! Срочно! Да! — прорычала фрау Пёлльманн. Фрау Ринзер ответила саркастической гримасой.

Фрау Пёлльманн провещала в трубку:

— Герр доктор, ваша дочь изрисовала фасад здания гимназии. Требуется ремонт, а вам придется оплачивать развлечения вашей дочери… Нет, не признается! Что значит — вы у нее… Она и вам не скажет! Ну! Как это! Потому что у нее был конфликт с отцом Альбертом! Это все знают! То есть как! Вы нам должны! …Папа довольно странный, — проскрипела фрау Пёлльманн, вешая трубку. — Говорит, надо разобраться, она или не она. Он у нее спрашивать собрался! Ха!

Наверно, у других людей дети только и делают, что врут — директриса не может себе представить, что кто-то не боится отца и говорит ему правду. Не запугивайте детей, и они не будут врать, подумала я.

— Говорит: «А свидетели есть? Ну, так это не доказано, — говорит. — Я вам ничего не должен». И трубку бросил!

* * *

Агату направил дерматолог. Когда она впервые тут появилась, мне сразу вспомнился рассказ Ференци о двух больных, панически боящихся сифилиса. На груди у Агаты красное пятно. Уже три года держится, не беспокоит, чуть-чуть чешется по вечерам. Один раз почешет, и легкий зуд проходит. Но ее мать решила, что это ожерелье Венеры. Потому что у Агаты есть две подруги, как она выразилась, «очень щедрые на свое тело». Она у них в гостях из хозяйской посуды ела и пила, а у одной из подруг есть боксер, который нашей страдалице лицо облизал, в том числе и губы. Мать Агаты пришла в ужас. Она свои губы облизывает и кусает, через микротрещины оно попало в кровь и поэтому у нее сыпь по всему телу! А ведь люди — они развратные такие. Дают собаке ТАМ облизывать. Мать Агаты знает, у нее тоже собака, как раз кобелек. Он заглядывает! Если бы его не отгоняли, он бы стал ТАМ лизать!

Мать Агаты подозревала сифилис, а отец — псориаз. Дерматолог — «некомпетентный», «лишь бы отделаться», глубоко оскорбил Агатино семейство направлением к психотерапевту. Но Агате понравилось — где еще можно поговорить о себе, где еще тебя выслушают, поддержат, утешат и обогреют, не перебьют и не станут в ответ рассказывать о себе. Агата закончила педучилище, но в школе работать не хочет, была соцработником, уволилась, сидит дома, скучает.

— Я была на бывшем месте работы. Я там уже два месяца не работаю, когда работала — оно мне не снилось… В кабинете была другая мебель, и расставлена не так. Шкаф был у меня за спиной, стол Моники был не стеклянный, а деревянный, и она за ним сидела спиной к окну, т.е. она не сидела, но ее стул так стоял… А, я вам нарисую! Вот это схема, как у нас всегда было, а вот это рисунок, как мне приснилось. Там было много новых сотрудниц, все девушки, заходили, рылись в бумажках, и все так дружелюбно себя вели, т.е. не так, как в жизни. В жизни они так злобно шипели, а тут — аж смешно, как по-хорошему разговаривали. Сказали, что у них тут все очень хорошо… без меня. Моника была с густо накрашенными глазами и говорила что-то про своего любимого, кажется, у них разлад или расставание. Другие девушки были незнакомые. У всех девушек было что-то розовое в одежде, розовый бант на голове, розовые сапоги, розовые блузки, что-то розовое. А потом там появилась старуха, как бы учительница. Помещение стало похоже одновременно на школьный кабинет физики и нашу аудиторию в училище, где большинство занятий проходило. Все сидели в ряд за сдвинутыми столами, было четыре ряда или около того, был как будто урок, старуха стояла впереди и говорила. Играли в игру — надо было выйти в дверь в правом углу лицом к аудитории, там снять вещи и выйти без чего-то, а другие должны были искать снятые вещи или догадываться, чего не хватает, точно не помню.

Я не сдерживаясь зевала в шкафу, а папа изображал профессиональную сосредоточенность. Рыженькая Агата продолжала:

— Меня вызвали играть, я вышла в ту дверь, разделась — я сняла все, кроме нижней рубашки и чулок, больше всех разделась. Все сразу определили, какой одежды не хватает, и я пошла на свое место и стала натягивать черную юбку, розовую блузку в черную полоску, а поверх — розовый свитер. Потом мы поговорили с Моникой. Потом выяснилось, что надо знакомиться с девицами, знаете, как объявление в газете, и я увидела плакаты на деревянных стенах, там были фотографии накрашенных, разряженных блондинок. Я подумала, зачем мне девушки, мне если знакомиться, то с мужчинами, но по объявлению — ни за что, меня настораживают эти объявления, но во сне я шла по деревянному коридору, там было полно народу, и я увидела девушку, которая тоже играла в игру, она сняла один гетр — розовый, и осталась в черных толстых чулках, мы немного поговорили, я не помню, о чем, потому что меня будила мама и много шумела, если бы она не шумела, я бы запомнила все диалоги. Потом та девушка пошла в соседнюю аудиторию, там была открыта дверь, я не видела преподавателя, но там было полно девиц, и все светленькие.

— Вы отмечаете невиданное изобилие розового цвета, с чем это связано, как вы считаете?

— Розовая кофта вообще-то моя, но я ее уже несколько лет не ношу, она старая и скверно выглядит. Но в сновидении она принадлежит моей маме, и я удивляюсь, почему я в маминой кофте, и я с огромным трудом пялю ее на себя — она мне мала, и я думаю, что я жирная и у меня жирные ноги. Правда, глупость? — Тощую Агату могло ветром сдуть. — И Моника говорит, чтоб я не старалась. А на самом деле Моника и Кристина все время ругались, что я ленивая и делаю меньше работы, чем они.

— Т.е. в сновидении исполняется ваше желание, чтобы сотрудницы вели себя дружелюбнее.

Агата кивнула.

— А на что похожа игра, что бы это могло значить?

— В школе был осмотр, всех раздели до чулок и рубашки, чтобы не обнажаться из-за холода и глаз. Хотя мое исподнее было позорно старым. Я же не рассчитывала, что придется снимать одежду. Предупредить могли же! Но нет. Мне тогда было лет девять.

Вот бы сейчас кто-то крикнул: «Пожар!», и эта Агата испугалась и убежала! Но никто не крикнул, и Агата продолжала объяснять:

— Я понимаю, зная ваш метод, что вы углядите лесбийские фантазии, потому что там были сплошные женщины, — Агата фыркнула, — но у меня на работе коллектив был женский, к тому же во сне были еще и уроки, и тоже одни девушки — это как в педучилище.

Я прикусила губу. Решение лежало на поверхности, но я знала, что нельзя советовать «Мужика тебе найти надо!», иначе чем психоаналитик отличается от базарной бабы?! Но я не представляла, чем еще «лечить» тоскующую Агату. Разве что пожарчик устроить — но не у нас же в квартире! Может, на первом этаже, в лавке кошерных мясопродуктов? Я представила, как к нам вбегает дядя Зигмунд в перемазанном кровью фартуке, со своим мясницким тесаком:

«Зиг, твои дети подожгли у меня…»

«Зиг, успокойся, что ты несешь, мои дети не могли!» — отвечает мама за папу.

Я смотрела на свой сжатый кулак. Пожар — символ возбуждения, приходит тезка моего отца с фаллическим тесаком, значит, я «предлагаю» Агате развеять тоску с ее психоаналитиком. К тому же сосед у нас мясник, и мне вспоминается сон про мясника из «Толкования сновидений»: «Закрой мясную лавку» — «застегни ширинку». Дополнительный эротический подтекст. Свои фантазии получается толковать, а вот как понять сон Агаты?

Мне стало не до Агатиного сна, я почувствовала, как судорожно сокращаются мышцы — и «передок», и сфинктер заднего прохода — и пришла в отчаяние. Я прижалась лбом к дверце шкафа, не слушая занудливые откровенья Агаты. Папа раскуривает сигару, тянется за пепельницей, оставляет обгоревшую спичку, кладет ногу на ногу, делает пометки в блокноте. Агата этого не видит. Ее острое, почти лисье личико — в профиль на фоне красного ковра, которым покрыта кушетка.

Когда последняя на сегодня пациентка удалилась, наконец-то появилось время на разговор, папаша выпустил меня из шкафа — отворил дверь и сделал жест, мол, вэлкам.

— Аннерль. Что ты им нарисовала на стене?

— Папа, ты представляешь, там смолой написано «ОТЕЦ АЛЬБЕРТ ДУРАК». Смолой, папа!

— Откуда ты взяла смолу? — осклабился отец.

— Я не знаю, где ее берут. Но прикольно же!

— А мне оплачивать твои приколы?

— Папа… — Я похолодела. — Ты мне не веришь??? Ты думаешь, что я это сделала?!

— Подговорила одноклассниц.

— Я с ними не дружу. Не поддержат…

— Наняла кого-то.

— Папа, когда ты мне в последний раз деньги давал?!

— Анна, ты как будто решила доставить кучу неприятностей всем родственникам.

— Это не я!

Он скрестил руки на груди и выпустил густую струю дыма, после чего бросил:

— Где-то я это уже слышал.

— Папа, как мне им объяснить, что это не я? Если даже ты мне не веришь!

Я прижала ледяные пальцы к пылающим щекам. Уши невыносимо горели. Кто-то невзлюбил нашего пастора. А может быть, это написали мои одноклассницы, чтобы меня подставить.

— Папа, — мрачно поинтересовалась я, — а почему горят уши? Есть научное объяснение? Или только народное?

Телепатия, как сказал бы Ференци. Я была готова поверить в народное «Тебя кто-то обсуждает!» — у учителей и одноклассниц появилась замечательная тема для разговора.

Отец пожал плечами:

— Реакция на стресс, точно так же, как просто краснеть. Повышается активность мозга, требуется усиленное снабжение кислородом, и кровь приливает к голове.

— Ага, — буркнула я. Легче не стало.

— И я тебе верю. Оплачивать ликвидацию настенных росписей в твоей гимназии я точно не собираюсь, так им и передай.

[U1]Что послужило Фрейду материалом для отчета «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909).

[U2]Верую, ибо нелепо (лат.)