Глава 9 - Албанцы

— Мои одноклассницы, оказывается, не знают, что такое Колизей, — поведала нам Софи.

— И кто такие гладиаторы? — уточнил Эрнст.

— Но вы же должны были это изучать! — не поверил Оливер.

— А я верю. Если и слышали от учителя, то давно забыли. Зачем девочкам это знать? Это же не важно. Это ведь не про любовь, — процедил Мартин.

— Что, совсем никто не знает про Колизей? — переспросил Оливер.

— Похоже, нет, — сказала Софи. — У нас учитель спросил, знаем ли мы, что значат жесты «большой палец вверх», «большой палец вниз». Я объяснила. Это, говорю, очень древние жесты, еще на гладиаторских боях в Колизее… «А что это такое?» Может, когда отец освободится, попросить его найти то фото, где он на фоне почтенных руин.

— А ты сфотографируйся на фоне газгольдера и скажи, что это ты на экскурсии в Колизее, — захохотал Эрнст. — Они и не отличат!

— Туда можно подойти? — усомнилась Софи. — Это должен быть охраняемый объект. Там же газ. Они должны быть за оградой, с охранниками, с собаками…

— Но было бы весело, — не успокаивался Эрни. — Увидеть, как они не отличают газгольдер от Колизея!

* * *

Жилые дома и магазины остались позади. Складские помещения, трубопроводы, время от времени громыхавшие мимо подводы. Я нервно огляделась — на пути попадалось все меньше людей — и, дойдя до водонапорной башни, повернула обратно, решив не подходить к газовому заводу.

Мне предстояло шагать и шагать по незнакомому району обратно на трамвайную остановку. Меня охватила тревога, лица прохожих казались злобно-насупленными, отовсюду сочилась угроза. Район был бедный, и я слышала, что здесь обитает максимальная концентрация иммигрантов, дешевой рабсилы. И точно, наряду с белыми пролетариями на улицах попадались смуглые физии — боснийцы, албанцы, валахи? Они переговаривались на своем языке, источая угрозу, и я вздрагивала и ускоряла шаг.

Наконец добравшись до остановки, я попалась на глаза компашке смуглых чернявых подростков, сидевших на корточках неподалеку от остановки — с таким видом, словно обсуждали, кого бы ударить по голове и ограбить.

Я контрастировала. Скромная девочка из хорошей семьи, совсем одна в чужом, бедном районе. Я ругала себя за необдуманную вылазку. Если бы со мной был брат или сестра! Но они отказались от экскурсии, и я решила съездить одна…

Албанцы почувствовали страх и отвращение в моих взглядах искоса. Гомоня на своем языке, они приблизились ко мне. Я была готова броситься бежать, но на горизонте появился трамвай.

Албанцы забрались в трамвай следом за мной и, оглашая вагон воплями на тарабарщине, ехали до самой Берггассе, выйдя на той же остановке, что и я.

Я, конечно, никому дома не сказала, что ездила смотреть на газгольдеры. Ответили бы: «Дура, сама виновата, не надо было лазить по чужому району».

Моя первая встреча с иммигрантами пришлась на неделю папиного отъезда, и с тех пор я уже думать о них забыла — до сегодняшнего дня. Я вышла за ворота гимназического двора, а у ограды болтались албанцы. Те самые или нет, сказать не могу — я не всматривалась в смуглые физиономии. Скорее всего, их мишенью могла стать любая одиноко идущая девчонка.

— Девушка, стой! — завопил один и попытался схватить меня за руку.

— Девушка, красавица!

Я успела увернуться и рысью устремилась прочь по аллее, а албанцы хохотали вслед:

— А-а-а, девушка, дай заглянуть в твои зеленые глазки!

— У-у-у, сука, сейчас вставлю, а-а-а, бля!

На трамвайной остановке меня окружили одноклассницы и девочки из параллельных классов, хохоча и визжа:

— Анна, что это за мальчики?

— Там твой парень?

— Анна хахаля себе нашла!

— Женишка подцепила!

— Анна, а ты с ним уже спала?

— А это все твои парни, ты со всеми встречаешься? И они узнали, да? А-а-а, порвут!

— А она со всеми сразу, — и жест «туда-сюда локтями», — никому не обидно!

— У-у-у, как я тебе завидую!

— Столько парней!

— Анна, я тебе завидую!

Я попятилась назад, от ужаса и отвращения не в силах пошевелить языком. Одноклассницы хохотали:

— Шлюха, шлюха!

Незнакомая мне девчонка из параллельного класса подскочила ко мне и завизжала в лицо:

— Анна, тебе не жирно столько парней?

— Больнаааая!

— Девочки, не прикасайтесь к этой сифилитичке!

— У нее нос провалится!

— А-а-а!

— У-у-у!

— Ха-ха-ха!

— Отстаньте, — еле выдавила я.

— А-а-а-ха-ха-ха-ха-а-а-а, отстаньте, отстаньте, — закатились гимназисточки.

На остановке стояло еще несколько человек, равнодушно вглядываясь вдаль и стараясь различить очертания приближающегося транспорта.

— Анна, тебе ТАМ мозоли уже натерли!

— У-у-у-а-а-ха-ха-ха!

Милые девочки не унялись, пока половину из них не увез трамвай. Оставшиеся отошли в другую сторону и перешептывались между собой, пока все не разъехались. Мой трамвай подошел, когда я оказалась одна на остановке.

А через несколько дней по дороге домой из гимназии я забралась в трамвай, а там — албанцы. И снова я не могла определить, те самые или новые, я им в хари не заглядывала. Именно хари, а не лица. Всю дорогу до самой Берггассе албанцы орали:

— Фрейд, Фрейд, гы-ы-ы, а-а-а, выебу, сука!

Все пассажиры молчали, ласково улыбаясь мальчикам. С ними ехала взрослая женщина в платке. Албанцы во всю глотку обещали меня убить, избить и изнасиловать во все отверстия в теле, я тряслась от страха, но выйти не могла — я уже заплатила за проезд, а больше денег у меня не было. Албанцы стояли между мной и выходом, потому что я прошла в самый конец салона. В трамвае было полно пассажиров, и все хранили одобрительное молчание — даже когда один из парней, выкрикнув очередную угрозу изнасилования, встал с места и вывалил из штанов свой отросток. Я задрожала от ужаса, но никаких действий не последовало — албанец сел, и вся черномазая компания снова заорала. Я была уверена, что, если бы албанцы привели свои матерные угрозы в исполнение, никто бы не шелохнулся.

Женщина в платке вывела албанцев на Берггассе.

Я прибежала домой, обнаружила там Софи (у нее был первый день, и она осталась дома) и Оливера (а у него в гимназии эпидемия менингита, он прячется) и выпалила:

— Я ехала в трамвае с какими-то албанцами, и они знают мою фамилию! Орали, вопили, угрожали мне убийством и не только!

Мама с тетей поцокали языками, поохали, сколько сброда понаехало в благополучную Австрию, посоветовали мне не обращать внимания на идиотов, и решили забыть о моем рассказе.

— У меня и возле гимназии болтаются какие-то албанцы, — пыталась докричаться до них я, — они тоже не давали мне пройти и тоже орали! Я не знаю, те же самые или нет, наверно, другие, албанцев сейчас тут полно! Ездят в тех же трамваях, ходят по тем же улицам! Меня встретят, и…

— Анна, угомонись! — Софи раздраженно взмахнула руками.

— Какие-то придурки языками треплют, а ты… — подхватил Оливер.

— У тебя просто паранойя, — отрезала Софи.

— Не кидайся диагнозами, — съязвила я.

— А что такое паранойя? — уточнил Оливер.

Я встала и отбарабанила:

— Паранойя возникает в результате упорного подавления своих гомосексуальных наклонностей. Пациенту кажется, что человек, которого он — глубоко, где-то там! — хотел бы видеть своим партнером — враг. Таким образом он защищается от своих гомосексуальных влечений. Установка «Я его люблю» превращается в бред «Он преследует меня».

— Это правда? — поразилась Софи.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — съязвила я. — Я не знаю, какое там официальное описание паранойи, как пишут в учебниках, но то, что я сказала — это написано у папы.

Оливер наморщил лоб:

— Стоп! А если больной и его якобы преследователь — разного пола?

— Тогда надо искать объект гомосексуального влечения. Очень скоро выяснится, что первоначально врагом казался однополый объект, но впоследствии бред был перенесен на человека противоположного пола.

Оливер покачал головой.

— Я поражаюсь извращенности мышления нашего папаши.

Жестокости албанцев не поражается. Толку от брата и сестры! Интересно, откуда албанцы знают мою фамилию? Может, их натравили мои одноклассницы? Кто-то из соседей?

* * *

Я не помню названия того берлинского парка. Робби остался позади, самозабвенно кидая камнями в птиц. Наши отцы шли по аллее. Я стояла возле клумбы с цветочными часами. Какая-то матрона с внуками прикрикнула: «Девочка, не рви цветы!». Я поплелась следом за папой и крестным. Отец говорил:

— Я тебе покажу эти статейки, когда будешь у меня в Вене. Пишут: у меня «грязные мысли», я «подглядываю в замочную скважину», я «позорю профессию врача», я — «сексуальный маньяк», «торговец похотью и порнографией», я — «осквернитель духовных качеств человека», «нескромный, бесстыдный, распутный, скотский» — и, готовься, Вилли! — «антихрист».

Крестный расхохотался.

— Вот тот журнальчик, где ты «бесстыдный, распутный», и я получаю. Но антихрист! Зигги, гордись! — И он потрепал папашу по буйной голове.

— Тебе смешно? — вскинулся отец. — Смеешься над брутальной травлей друга? Когда у самого все безоблачно, то, конечно, можно советовать — «посмейся, относись к этому проще», «радуйся, когда тебя оскорбляют»!

— Ну что ты. — Крестный с усилием придал своему лицу серьезное выражение, но искорки подавленного веселья так и высверкивали в глазах. — Забыл, что я лечу людей гематрией и выдаю древнюю еврейскую мистику за наисовременнейшее медицинское открытие? Что все мои многомесячные календарные экстраполяции годятся разве что как упражнение по арифметике для младших школьников? Но я — простой колдун от иудаизма, а ты у нас Сам Антихрист, куда мне до тебя, Зигги!

— Извини, — буркнул отец, — за своими обидами не замечаю, что и у других людей тоже могут быть свои…

Тут крестный сказал, что папе нужно приобрести револьвер и учиться стрелять — он, крестный, уже это сделал, и револьвер всегда при нем. Он похлопал себя по жилетному карману, прижав ткань, чтобы папе стали видны очертания револьвера под его пиджаком. Папа уверял, что ему всякий раз удавалось замять конфликты с мужьями пациенток — дуэлью пару раз угрожали, но он, папа, не позволил дойти до драки.

— Муж фрау Клептциг?

— Вот герр Клептциг мне точно ничем не угрожает. Я доходчиво объяснил его жене, что любой вид контрацепции, препятствуя достижению удовлетворения, непременно ведет к неврозам, и она прекратила пользоваться неудобными резиновыми изделиями. Так что ребенок может быть с тем же успехом от мужа.

— Рогоносцы не прибегут — грабители наведаются, — утешил крестный. — У нас недавно пришли — тоже к психотерапевту — пришли двое, прикинувшись пациентами. Решили, если он частник, должны быть деньги.

— С кирпичом и ножом? — ужаснулся отец.

— С пистолетом.

— А ты что-то писал про кирпич и нож.

— Нет, с кирпичом и ножом приходили к нотариусу, нос всмятку, я ему осколки кости и хряща полдня вычищал...

Папа содрогнулся.

— А тот врач — как?

— Он отбился. Вырвал у одного пистолет и прострелил ему ногу. И оказался виноват перед полицией. И в газете заголовок: «Врач в кабинете на приеме расстрелял своих пациентов». Завели на него дело, сейчас дает показания, что это были не пациенты…

— Совет принят, — папа убежденно кивнул.

…Я рылась в ящиках папиного стола. Сплошные бумажки. Где же?! Я когда-то видела — как раз в ящике стола лежал. Значит, переложил. Может, носит с собой? Я, конечно, присутствую далеко не на всех сеансах, но я уверена, что сейчас спокойный период, никто не угрожает дуэлью или судом. Нет, куда же дел?

— Анна!

— Да, папа? — Я уныло развернулась. Как подкрался, что я не заметила!

— Анна, что ты там ищешь?

— Твой револьвер!

— Ты вздумала размахивать револьвером перед одноклассниками, требующими сдать деньги?!

— Хорошая идея!

— Свободная ассоциация, — нервно усмехнулся он, видимо, сам понимая, что сморозил глупость.

Одноклассницы тоже приставали. И фрау Ринзер. Но я притворяюсь глухой. Многократно повторенный аргумент «Я не виновата, папа это понимает и не собирается платить» давно доказал свою неубедительность, и я отмалчиваюсь. «Ага, — бормочу я, когда их возмущение моей немотой начинает бить через край, — я еще раз скажу папе». — «Напомни, Фрейд! Мы тебя в покое не оставим, пока не принесешь деньги. Не надейся». Я не хотела прямо спрашивать у одноклассниц, собственная это их инициатива — из желания поддакивать классной даме — или фрау Ринзер попросила их надавить на меня, что они и выполняют, старательно делая мою жизнь невыносимой. Вот и нашелся легальный, санкционированный повод выплеснуть агрессию! А на фрау Ринзер давит фрау Пёлльманн, я знаю. Я как-то видела в приемной директора бледную англичанку — в руках она держала заявление, что она не знает, кто сломал стул в классе, в этом нет ее вины… Увидев, что я читаю, англичанка перевернула лист. Я поняла, что стоимость покоцанного стула могут высчитать у нее из зарплаты — не уследила за дисциплиной, материально ответственна. Ни за что не стану учительницей! Я знаю, что если девочки не так причесаны, носят украшения, в кабинете директора виноваты классные дамы. Возможно, фрау Ринзер так усердствует потому, что фрау Пёлльманн угрожает высчитать стоимость ремонта из ее зарплаты?

— Ну я же не такая дурочка, пап. — Я представила, как учителя вызывают полицию, у меня отнимают револьвер и везут меня в участок составлять протокол, а родители прибегают меня оттуда вытаскивать. Интересно, во сколько бы это обошлось папаше?

Отношение папика ко мне с каждым днем расцвечивается все новыми красками презрения и недоверия. Он дал понять, что считает возможным, будто бы это я написала «Отец Альберт дурак». Теперь он свободно наассоциировал, будто бы я способна угрожать одноклассникам оружием. Не стану отрицать, я дала ему повод, я не была пай-девочкой. Я подстригла Софи, я оклеветала маму, я рассказала, что призналась воображаемому Адлеру, что у меня Эдипов комплекс цветет пышным цветом. Черт! Пусть лучше это произойдет с отцом, чем с албанцами, которые затащат меня в подворотню!

Я выложила все про албанцев.

— Опасно из дома выходить! — плаксиво закончила я.

— Аннерль, — вздохнул папаша, — ты же не можешь вечно прятаться от них в четырех стенах.

— Но я боюсь!

— Видишь, они ограничиваются криками. Если бы они серьезно намеревались претворить в жизнь содержание своих воплей — они бы не тратили время на угрозы, они бы действовали, а не кричали. И кричат они больше друг для друга, рисуются.

— Они уже пытались меня схватить и полапать! — огрызнулась я.

— Слабо пытались, — упорствовал отец.

— А если в следующий раз так схватят, что я не вывернусь? Папа, мне нужно оружие.

— Анна, да пока ты будешь его неуклюже вытаскивать, они у тебя из рук вырвут эту пукалку… И я тебя ничему не научу, ибо сам стрелять не умею.

Расписался в своем бессилии.

— Так что мне делать? — повторила я. — Продолжать молчать, терпеть и бегать от албанцев, надеясь, что не посмеют зайти дальше угроз?

Сегодня я сама не пошла на психоанализ. Не интересно слушать в шкафу надуманные жалобы, взлелеянные страдания дамочек, несущих излишки денежек психоаналитику, чтобы тот их выслушал, не знающих настоящего страдания — когда на тебя набрасываются крикуны, а твой боготворимый отец ничем не может защитить, никак не в силах поддержать, дотоле казавшийся тебе самым умным, способным разрулить любые невзгоды, оказывается бессильным.

Я ушла в зал. Там Мартин продолжал вейнингеровские чтения:

— Все глубже и глубже уходил наш анализ в оценках женщины, шаг за шагом мы должны были отказать ей во всем возвышенном, благородном, величественном и прекрасном… Мужчина, представляющий собою олицетворение низости, стоит бесконечно выше наиболее возвышенной из женщин. Он настолько возвышается над ней, что невозможно здесь говорить о каком-нибудь сравнении или сопоставлении… Женщины, которые обыкновенно приводятся в качестве примеров женской нравственности, всегда истерички. Даже наиболее высоко стоящие женщины не что иное, как истерички… Женщина не свободна: она вечно находится под гнетом своей потребности быть изнасилованной мужчиной, как в своем лице, так и в лице других. Она находится под неотразимым влиянием фаллоса и нет для нее спасения от рокового действия его даже в том случае, когда дело еще не доходит до полового общения. Последним и абсолютным доказательством полнейшего ничтожества женской жизни, совершенного отсутствия в ней высшего бытия, является тот особый способ, каким женщины покушаются на самоубийство. Их самоубийство неизменно сопровождается мыслью о других людях: что они будут думать об этом, как они будут сожалеть, печалиться или досадовать. Самым ужасным и вместе с тем наиболее убедительным доказательством бессодержательности, пустоты и ничтожества женщин является тот факт, что они даже в момент ближайший к смерти не в состоянии дойти до проблемы жизни, своей жизни. У женщин нет ни существования, ни сущности, они не существуют, они — ничто...

— А я думаю, Вейнингеру просто все девушки отказывали, — сказала Софи. — Вот его и крючит! А застрелился — когда познакомился с очередной женщиной, все было нормально, пока она не узнала его фамилию. «А, что, это ты Вейнингер, это ты ту книжонку накатал?!» — и в морду ему плюнула. Тут он и повесился!

— А по-моему, он гомик. Такая мизогиния и возвеличивание мужчин — это же очевидно! — высказалась я.

— Или подкатывал к мужикам, а они отказывали… — подхватила Софи.

— А почему отказывали? — возразила я.

— Он такой чересчур умный, философ, не от мира сего. Думаю, он людям не нравился. И озлобился…

— Может, он ЗАРАЗИЛСЯ?! И с горя в петлю! — гордясь своим цинизмом, предположила я. — От женщины? Любил мужиков, но это же противозаконно, это считается извращением — пересилил себя, пошел к какой-то женщине, в душе плюясь, а она его заразила?

— Девочки, — с отменной иронией протянул Мартин, — вы не можете себе представить, что человек может повеситься НЕ ТОЛЬКО из-за неудач в личной жизни?

— В смысле, он нищенствовал и его осаждали кредиторы? — предположила я.

— Уже лучше! — фыркнул братец. — Я вам тут просто еще главу про евреев не читал.

— А при чем здесь евреи и «Пол и характер»? — изумилась я.

— Карьерист пытался отмазаться, — осклабился Мартин. — Облизать арийского сверхчеловека!

— А он еврей? — спросила Софи.

— Он так пишет, словно ему моэль в детстве отчекрыжил больше, чем надо!

Мы прыснули.

— Короче, я думаю, что его свои заплевали за эту писанину, а боготворимые арийцы не приняли, он остался один и с горя полез в петлю. Или схватился за револьвер? Вот, — и Мартин начал с выражением читать: — «Самые отъявленные антисемиты всегда находятся среди самих евреев… Кто ненавидит еврейскую сущность, ненавидит ее прежде всего в себе самом…»

Я не хотела слушать антисемитские повизгивания, и мне вспомнилось, как крестный прикатил на Йом Кипур[U1]. После ужина они заперлись. Я зачем-то пошла к папе и услышала разговор:

— Вилли, что тебе снилось?

— То-то и то-то.

— А мне то-то и то-то — и это значит, что у меня бессознательное желание снова прильнуть к материнской груди. Мой сон упрекает мою мать, что она мало кормила меня молоком.

— Сходи купи молока.

— Нет, я хочу вкусить из священного источника! Но у нас нет грудных детей, кормилицу мы уже уволили… Единственным доступным эквивалентом сочащейся молоком, нежной, желанной материнской груди является пенис.

— Переквалифицируйся в моэли.

— А что такое моэль? — пропищала я.

Они повернулись к двери и наконец заметили меня.

— Детка, иди погуляй. Не мешай, взрослые разговаривают.

И я пошла приставать к маме, к тете, к прислуге, к старшим братьям и сестрам, и никто не хотел мне объяснить. Никогда не забуду, как меня это обидело. Тетя сказала, что это какое-то плохое слово, но чем плохое и почему — никто объяснить не удосужился.

А Мартин с упоением читал:

— «Тут мы дошли до того пункта, где совпадение между женственностью и еврейством особенно сильно. Еврей всегда сладострастнее, похотливее, хотя что весьма странно и что, вероятно, находится в связи с его антиморальной природой: он обладает меньшей потентностью в половом отношении».

— Это еще почему? — поразилась Софи.

— Чтоб обхаять, — мудро откликнулся Мартин и продолжал читать: — «Он, без сомнения, менее способен к интенсивному наслаждению, чем мужчина-ариец…»

— Это случайно не «Пол и характер»? — раздалось от двери. Прибыл отец.

— Да, — сказал Мартин.

— Говорил я Вейнингеру: «Не публикуй эту ахинею…»

— Правильно! — воскликнула Софи, ударив воздух кулаком.

— Ого, — хмыкнула я. Ласковый папенька, блудливые глазки, кошачьи лапки, воплощение мягкости и нежности — наверно, в первый раз осадил, раскритиковал другого человека. Я не знаю случая, когда бы он резко высказался, надерзил — если бы он говорил людям в глаза, что он о них думает, у него бы не было столько друзей.

Мартин полюбопытствовал:

— Папа, а он застрелился или повесился?

— Повесился.

Черт, а я склонялась к мысли, что застрелился! Тогда подтверждается гипотеза о несбывшейся гомосексуальности: с психоаналитической точки зрения такой способ самоубийства, как застрелиться, можно легко истолковать как желание полового акта в пассивной, женской роли. А вот как понять повешение? Сунуть голову в петлю; голова как эквивалент фаллоса. Значит, верно мое предположение, что Вейнингер исправлял последствия: сначала сунул не туда и заразился, а, убивая себя, сунул куда надо.

* * *

Тускло они мыслили, эти выдумщики мифических существ. Абсолютно все слеплены из частей тела разных животных. Греческие кентавр, гарпия, Эрихтоний и гамадриада, ассирийские мушруши и шэду, египетские боги со звериными головами — а увеличение количества человеческих частей тела смотрится еще тоскливее, — подумала я, рассматривая новое папашино приобретение — Брахму. Многоголовый боженька сидел в своем красно-золотом облачении и внушительной короне на самой верхней голове, скрестив ноги и раскинув во все стороны бесчисленные длани с глазастыми ладонями. Под ногами у Брахмы лежала кучка купюр и монет.

— Спасибо тебе, Брахма, — кривлялся папа, сложив ладони и отвесив статуэтке поклон. Затем сгреб подаяние. Я фыркнула. Работает!

— Это бог Брахма, — сообщал папенька страдальцам, — ему вы можете загадать желание, только кинуть денежку не забудьте.

И все кидали!

— Видишь, Аннерль, им все равно, кому молиться.

— Значит, за сегодня ни одного атеиста, — подытожила я.

— С местом не ошибся. Плюс цветовая гамма. Видишь, Гор и Нефертити рядом с ним совсем блекнут. Это новый энергетический центр, — папик любовался денежным магнитом.

— Мультиплицированные конечности — не, не привлекает. Вот Саргон[U2]! Какой мужчина, а! — Я показала на миниатюрную копию барельефа 8 века до н.э. «Саргон Второй с жертвенным козленком».

— Саргон хорош, а зарабатывает у меня Брахма. Вот сегодня на сигары мне заработал. Сходи за сигарами, Аннерль, а?

Я приняла пригоршню денег.

— И заодно письма отправь. Все, беги.

Дома я распихала конверты по карманам — а выйдя из «Главтабака», остановилась переложить письма все в один карман, чтобы освободить место для портсигара.

— А-а-а, ха-ха-ха, стой, сука, блядь, выебем!

Я подпрыгнула на месте и обернулась — ко мне на полной скорости чесали албанцы, четыре экземпляра, возрастной разброс — 13-15.

— В жопу выебу, — взвыл старший албанец и потянул щупальца.

Я бросилась бежать. Албанцы с гиканьем погнались за мной. Я пронеслась мимо будки сапожника, мимо булочной, завернула в грязный дворик, миновала будку часовщика, поскользнулась и упала на четвереньки, чудом не сломав руку. Мое пальто, подол платья, чулки, ботинки насквозь промокли в слякоти. Портсигар и конверты шлепнулись в лужу, сигары раскатились. Албанцы дико хохотали, но не приближались. Трое неопрятных мужиков, кучковавшихся возле будки часовщика, вытаращились на меня. Я поднялась, собрала перемазанные, промокшие конверты и сигары, сложила обратно в грязную коробку, боковым зрением наблюдая за бурно радующимися поодаль албанцами. В голове у меня было пусто, перед глазами все плыло. Я побрела домой, держа в руках конверты и портсигар, с которых капала грязь, облепленная взглядами прохожих, метров через сто остановилась, задумавшись, зачем я собрала сигары? Я их высушу, вытру, папачиус ничего не заметит?

Я принесла домой письма и разложила на кухне возле печки. Чернила растеклись от воды, читабельными остались только отдельные строчки, к тому же — папин врачебный почерк...

«Дорогой Карл!

С местом проведения будущего конгресса еще не определились, но уже решили, что это будет нейтральная территория — не Вена и не Цюрих — во имя равноправия! — чтобы всем пришлось долго трястись в поезде… обсудить с Юнгом… Мюнхен… на что там смотреть, на моцартовские места? Но Юнг шлет всех в Зальцбург… лишь бы люди приехали.

…черновик доклада…

…спрашивал, когда человек ночью скрежещет зубами и ему снится, что выпадает зуб — это комплекс кастрации, потому что зуб — фаллический символ. Почему же для нашего бессознательного зуб является эквивалентом фаллоса? Мне пришло это в голову, когда моя дочь стала учиться печь и испекла уши Амана. Это печенье — вылитая вульва! Вонзая в нее зубы (в это печенье, в эту вульву), я понял, что зуб — фаллический символ. Вонзая, таким образом, фаллос в вульву дочери…

…это просто какая-то мания сексуального величия… три женщины: Матильда, Софи и Анна — это три крестные матери моих дочерей, и все они мои!»

— Анна, куда ты смотришь, когда ходишь, глаз у тебя нет, безрукая! — причитала мама. — Надо же было всю себя так изгваздать! Убери эти бумажки, я пристрою сюда сушиться твои чулки!

— Мама, за мной погнались албанцы, орали, вопили: «Блядь, щас вставлю…»

— Анна, можно не повторять, мало ли что крикнет каждый идиот на улице, теперь весь мусор в дом нести? Ну, увидела ты на улице помойную кучу, ты же не будешь горстями собирать эти отбросы и домой тащить, маме показать?

— А с письмами и сигарами что делать?

— Выкинь, зачем ты их там в луже не оставила?

— Перенервничала, не соображала, — буркнула я. — Мама, их же надо переписать!

— А давай папе ничего не скажем. Он эти письма пачками пишет — одним больше, одним меньше…

Письма полетели в поганое ведро.

«Я не хочу, чтобы мой будущий муж по ночам писал пачки писем, а со мной не разговаривал», — подумала я, глядя, как мама выбрасывает мокрые бумажки, покрытые потеками чернил. И ее тоже можно отлично понять — такие откровения! И это мы еще не читали остальные четырнадцать писем.

* * *

Вечером, лежа в постели с погашенным светом, я накрылась одеялом по уши и захихикала. Кума Матильда! Вот почему папа расплевался с Брейером, а вовсе не из-за научных разногласий! Я его видела только на фотографии, но знаю, что Брейер подгонял папе пациентов, когда тот только начинал работать; папа чуть ли не каждый день у него обедал, ходил к нему МЫТЬСЯ, занимал деньги и не отдавал. Когда родилась дочка, он назвал ее в честь жены Брейера.

Я представила, как эта Матильда отправляет юного папу в ванную, а дядька Брейер занят с пациенткой и не видит. Матильда заходит потереть папе спинку, или мужнин пушистый халат занести, и смотрит на него зазывным взглядом, думая: «Съел у меня уже на тысячу гульденов, а сколько литров воды на себя вылил — пусть отрабатывает!», а папашка, разнежившийся, думает, что пора бы эту женщину и отблагодарить.

Бабушка Эммелина целых четыре года не разрешала папе жениться на маме — не жил же он отшельником! А потом Брейер узнал и выставил папу: «Бесчестный человек, вон из моего дома!» Интересно, как узнал? Застукал их на месте преступления? Скорее, их выдала прислуга. А почему не сразу? Связь ведь не один год продолжалась. Она молчала, потому что спала с Брейером. И когда жена об этом узнала, прислуга ей сказала: «Я спасаю добрейшего герра Брейера после непосильных трудов, а вы удовлетворяли свою похоть…» Прислуга все равно была изгнана, но чувствовала себя отомщенной.

Чего стоит история о ложной беременности Берты (я читала «Исследования истерии», глава о ней очень неуклюже написана: чуть ли не каждый абзац заканчивается словами: «И каждый симптом после рассказа об обстоятельствах его возникновения бесследно исчезал») — конечно, меня тогда еще не было, но до чего же раздражает, что для публикации ее переименовали в Анну О. Правда, в той книге не написано, что у Берты была ложная беременность. Брейер решил тактично умолчать!

По официальной версии, Брейера срочно вызвали к ней: «Пациентка рожает и говорит, что от доктора Брейера!» Вызвали гинеколога. Гинеколог ее осмотрел и объявил: «Она девственница». После этого Брейер все бросил и увез жену за границу во второй медовый месяц — мириться. Жена не поверила!

А гинеколог, должно быть, был знакомый, и Брейер умолял:

«Ну придумай что-нибудь, отмажь меня от жены!»

«Но как?!»

«Что-нибудь, чтобы я был к этому непричастен. Придумай что-нибудь, ты же гинеколог».

«Только девственность».

«О! Она девственница, а это ложная беременность!»

«Никогда с таким не сталкивался».

«Это будет первый раз! — успокоил Брейер. Подумал с секунду и воодушевленно продолжал: — Как раз, у нашей суки Линды была ложная беременность, моя жена должна об этом помнить».

А куда ребенка дели? Убили. Или, в лучшем случае, подбросили под порог больницы.

[U1]Еврейский праздник с плавающей датой, отмечающийся в сентябре или октябре.

[U2]Царь Ассирии, годы правления 722 — 705 до н. э.