Глава 14 - Замуж невтерпеж

Непьющие юнгианцы разъехались, а у фрейдистов обратные билеты были только на три часа следующего дня после грандиозной попойки. Так что наутро после фуршета в окрестностях не блуждал ни один юнгианец.

Когда я проснулась, папаши в номере не было. Я собралась пойти на поиски, но явились Ранк и Ференци и сказали, что будут ждать папу.

— Зачем вам папа?

— Я кушать хочу, — сказал Ранк.

— А, ждете, чтобы он вас угостил.

— Вот сидим, унижаемся, — сказал Ференци, — а я хоть и работаю, но тоже без копейки. У меня последняя больная платить отказалась.

— Почему? — спросил Отто.

— Она стесняется своей фигуры, не может на пляж ходить, она когда и одетая по улицам ходит, ей кажется, что на нее прохожие косо смотрят. Пошел с ней на пляж. Заходим в воду. Держу ее. Боится, дрожит, за меня хватается. Пришлось поспешно провести лечебную процедуру, когда по пояс в воду зашли.

— А потом бегали от полицейского? — осклабилась я.

— Нет, — прыснул Ференци, — полицейского никто не позвал…

— Зачем ты на пляж таскался с пациенткой? — ужаснулся Ранк.

— Потому что она боялась туда ходить. Клин клином вышибал. Я всегда — когда они боятся по улицам ходить, по мостам, в транспорте ездить — беру за шиворот и вывожу на моцион.

— А потом платить отказалась, — развеселился Отто.

— Ты, мол, уже натурой взял. Почему я не Юнг! «Кошелек или жизнь! Больная! Я колдун. И если вы откажетесь мне заплатить, я наведу на вас порчу».

Ранк фыркнул:

— Я смотрю, тебе понравилось «лечение мифами». Хочешь взять на вооружение?

— Если б я еще мифы знал. Знаний не хватает.

— Вам, сэр, в библиотеку. Сиди и читай.

— Я не люблю читать, — провыл Ференци с гримасою капризного ребенка, и мы с Ранком покатились со смеху.

— А в очках ходишь. Или они у тебя с простыми стеклами, как оконные? Чисто для умного вида? — Почему я веду себя с ним так панибратски? Я с родными братьями более сдержанно себя веду, а тут — рот до ушей, и из него льются глупые шутки. — Дай померять.

Он нацепил на меня свои очки. Стекла оказались действительно с диоптриями.

— Читать не любишь, а глаза где-то посадил. — Я вернула ему очки.

— В детстве еще. У меня папаша — книготорговец. Вот как стало у меня минус один, так сразу прекратил.

— Интересно, как оно у Юнга. Судя по знанию мифов и страшного колдунства, он должен быть полуслепой.

— Ты же хотела, чтобы Юнг тебе дал сеанс психоанализа. Но Юнг ходит надутый и от нас шарахается, — промяукал Ференци, стараясь озвучить мои мысли, и с таким комичным видом, что у меня от беспрерывной улыбки заболели мышцы. — Можешь прилечь, тебе все равно будет не видно, вот и представь, что я Юнг.

Я радостно взмахнула кулачками и прыгнула на койку. Шандор подтащил стул и уселся у меня в изголовье.

— Надо же мне учиться играть в злого доктора, — сказал Шандор, и я буквально почувствовала, как он набычился.

Я восторженно простонала:

— Доктор Юнг… Вы такой ууумныыый…

Шандор пролаял:

— Зачем вы ночью прокрались ко мне в комнату, больная? На что вы там рассчитывали?

— Почему вы не почувствовали мое дыхание, когда я наклонялась над вами? Не услышали шаги, свет… Я так хотела вас поцеловать. Я думала, вы притворяетесь спящим. Я хотела увидеть под клетчатым пледом — холмик. Бугорок. Я бы сдернула этот плед… а там… уммм! — Я в восторге сжала руки.

Я бы никому не смогла признаться с такой легкостью, как ему. С ним же язык развязывался сам собой. С ним было легко и свободно. Чувствовалось, что он не осадит, не унизит, не станет разыгрывать ханжу.

Но Шандор на этот раз именно ханжу и разыгрывал.

— Больная! Вспомните миф.

Мы с Отто дружно захохотали.

— Миф, миф, какой у нас есть миф. Про Тристана и Изольду. Когда была одна кровать, он положил между собой и девушкой — меч. Чтобы не согрешить. Так и я кладу между нами обоюдоострый меч психоанализа, который рассечет ваши страхи, проблемы, весь этот гордиев узел. Но целомудренно!

— А по-моему, «он положил меч» — это как раз намек, что это не тот меч, которым врагов кромсают.

— Вам нужно научиться сублимировать ваше либидо. Вот вы, больная, когда увидели, что я сплю, вы спонтанно решили сублимировать в виде рисунка. Вот и продолжайте в том же духе. Попросите папу купить вам гуашь, карандаши, нанять вам учителя по рисованию…

— Он будет меня заставлять рисовать всякие там шары, стаканы, яблоки, а я голых мужиков хочу… то есть, в смысле, хочу рисовать…

Отто пополз по стенке от хохота.

— Доктор Юнг, а можно удалить вашего помощника из кабинета. Я не могу при чужом человеке свободно ассоциировать.

— Надо, больная. Надо. Я буду вас гипнотизировать, для этого нужен свидетель. Мы, гипнотизеры, когда остаемся наедине с женщинами и их страшно разочаровываем — что не бросаемся на них — а потом они нам за это мстят и в полицию бегут с криком, что мы их изнасиловали. Поэтому надо сажать в кабинет кого-то третьего, чтоб подтвердил, что я на вас не забрался, пока вы загипнотизированная лежали.

— Ну да, — сказала я, — но только не родственников больной. Мой папа говорил, что если с самими больными ему удавалось справиться, объяснить им свои постулаты, то эти родственники, слыша, какие он им непристойные вопросы задает, тут же вскакивали и начинали орать. В общем, и наедине чревато, и с родственниками — нехорошо. Так мой папа и отказался от гипноза.

— И меня научить отказался, — добавил Ранк.

— Он отказался нас этому учить, потому что у него у самого очень плохо получается. Реже, чем через раз, — сказала я.

— Больная! — подскочил Ференци. — Вы мне дали расчудесный компромат на вашего папу. Я теперь буду везде бегать и орать, что ваш папенька — неудачник и не владеет основным приемом из психиатрического арсенала.

Ранк поморщился:

— Шанди, не переливай через край. Юнг не мог такого сказать.

— Юнг подумал.

— Ты мне хоть покажи, как ты это делаешь, — попросила я.

— Загипнотизировать тебя?

— Да!

В этот момент в номер набились Штекель, Виттельс и Адлер.

Штекель спросил:

— Где Учитель?

— Сами ждем, — сказал Отто. — Он нас игнорирует, тусуется с иногородними. Ну, оно и понятно, мы-то и так всегда рядом…

— Анализируешь Наследницу? — спросил Виттельс у Ференци.

— Учу гипнозу.

— Уже начал? — съязвил Адлер.

— Нет еще, с вами же разговариваю.

— Ну давай, — сказал Штекель, и все расселись, в ожидании папы глазея на гипнотический театр.

— Веки делаются все тяжелее и тяжелее, ты становишься усталой, вялой, сонной, — вкрадчиво шептал Шандор, поглаживая меня по рукам. — У тебя чувство тяжести во всем теле. Усталость все усиливается. У тебя чувство, какое бывает перед засыпанием. Все плывет перед глазами. Ты не можешь больше держать глаза открытыми, ты находишься в состоянии полного глубокого покоя, ты дышишь совершенно спокойно, глубоко и ровно. У тебя такое чувство, какое бывает перед засыпанием…

Меня разбирал смех, и я сжимала зубы, стараясь не захихикать и не коситься на зрителей.

— Твои веки смыкаются, — ныл гипнотизер, — ты ощущаешь тяжесть в руках, в ногах, ты больше ничего не чувствуешь, твои руки остаются неподвижными, сон наступает… — Он закрыл мне глаза и продолжал твердить про покой и тяжесть. Мои губы невольно разъехались в ухмылке. Как мягко шепчет, почти соблазнительно. Если бы не зрители!

— Спи, — шепнул он. Я решила, что пора обмякнуть и склонить голову набок.

— Ты находишься там, где сейчас больше всего хочешь быть. Анна, где ты?

— В особняке у озера.

— Что ты видишь?

— Карл Юнг стоит с веревкой возле табурета.

Повеяло сигарным дымом.

— Что вы делаете? — пробрюзжал отцовский голос.

— Играем в Калиостро и Лоренцу, — сообщил Шандор. — Я посылаю ее астральное тело в полет по земному шару, а она мне описывает, что видит.

— И что она видит?

— А что я увидела? — спросила я, открывая глаза и изо всех сил стараясь не расхохотаться.

— Что на похороны ехать надо! — воскликнул Шандор. — Все покупаем венки и едем в Кюснах. И тогда вы убедитесь, что телепатия существует!

— Он того не стоит, чтоб мы на проезд тратились и время свое убивали у него на похоронах, — заявил Виттельс.

— Цыц! О мертвых или хорошо… — сказал Штекель.

— Давайте пошлем телеграмму и этим ограничимся, — сказал Адлер.

— Вы что! Его совесть замучила, и тем самым он искупил свою вину! — юродствовал Ференци. — Надо ехать.

— Кого замучила? — Я вертела головой. — Кто-то умер?

— Аннерль! Твое астральное тело, только что пущенное мной в ясновидческий полет, увидело, что Карл Юнг, мучимый совестью за свою подлость, за заговор против Учителя, не выдержал угрызений и — повесился! Надо ехать. Сегодня же!

— А если у него веревка оборвалась? — пискнул Ранк.

— Я чувствую, что его больше нет в живых! — объявил Ференци. — Вот тут! — Он прижал руку к сердцу. — Какой-то флюид оборвался! Нету его.

Добрые доктора пошли вальсом на телеграф и отправили безутешной вдове:

ДОРОГАЯ ФРАУ ЮНГ ВСКЛ МЫ ГЛУБОКО СОЧУВСТВУЕМ ВАШЕМУ ГОРЮ ТЧК УШЕЛ ИЗ ЖИЗНИ УМНЕЙШИЙ ЗПТ ТАЛАНТЛИВЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК ВСКЛ ПСИХОАНАЛИЗ ПОНЕС НЕВОСПОЛНИМУЮ УТРАТУ ТЧК ПОМНИМ ЗПТ ЛЮБИМ ЗПТ СКОРБИМ ТЧК ШАНДОР ЗПТ АННА ЗПТ ЗИГМУНД ЗПТ ФРИЦ ЗПТ ВИЛЛИ ЗПТ ОТТО ЗПТ ФРЕД

Мы возвращались с телеграфа кружным путем, до отъезда на вокзал еще оставалось время.

— А я бы скатал в Кюснах, — пропищал Ранк. — Хочется увидеть этот его громадный особняк и причал с личной яхтой.

Но его Учитель не спешил оплачивать ему проезд…

— Фредди, закурить не найдется?

С тех пор, как Ранка сократили с завода, он курил только чужие.

— Был тебе Фредди, а стал д-р Адлер. — Но сигарету дал.

— Ну Фред, — комариным голоском нудел Ранк, — ты же не собираешься отречься от правого дела психоанализа вслед за юнгианцами. — Отто обернулся, удостоверился, что отец внимает Штекелю, и понизил голос: — Зачем ты голосовал против, Фред?

— С чего ты взял.

— Узнал по почерку. Когда мы раскладывали бюллетени.

— Гибким надо быть, чтобы выжить, — процедил Адлер. — Гибче и хитрее. А Зигмунд — дуболом. Сипит: «Фред, что ты делаешь. Фред, это не в нашем духе. Фред, ты психоаналитик или где». Или где! Я обслуживаю люмпен-пролетариат. Если я начну разглагольствовать про либидо, про Эдипов комплекс, про инфантильные фантазии какому-нибудь кочегару, то он мне быстренько глаз на musculus gluteus maximus [U1] натянет. Надо же понимать, что у нас разный контингент, нельзя так с плотниками. Слесарям надо рассказывать про всем близкое и понятное, что не вызовет брыканий ни у одного ханжи. «Это комплекс неполноценности, надо повысить самооценку» — и все довольны. Не либидо взрослым человеком движет, либидо — оно у подростков, когда свободного времени много и все заботы по обеспечению пропитания и налаживанию быта берут на себя родители. Ну и у домохозяек, да, которых Фрейд обрабатывает. Я тебя предупреждаю, крохотуля, домохозяек на всех не хватит.

— Мне так тяжело, — юродствовал Ференци, прижимая руку к сердцу, а другой рукой крепко держа меня за руку (и я так гордилась, что не могла выговорить ни слова), — у меня душа болит за нашего усопшего коллегу. Больше никого он не будет давить интеллектом! Фред, представь…

— Я с вами на брудершафт не пил, д-р Ференци.

— Представьте, д-р Адлер, приходит к Юнгу заводчанин, вроде ваших, а он этому токарю-фрезеровщику расскажет легенду о Беовульфе, после чего предлагает представить себя: вы, мол, Беовульф, а вашего врага представьте в облике Гренделя.

— Лернейской гидры… — пискнул Ранк.

— Греческая мифология — банальщина, Юнг не использует такие знаменитые мифы. Знанием греческих мифов никого не удивишь, — сказал Ференци. — Разве что Фреддиных кочегаров… — Он отвесил надутому, курящему Адлеру шутовской поклон и продолжал восклицать, махая крыльями: — Представьте вашего начальника в виде Гренделя! Или персонифицируйте свой страх… ну, допустим, канцерофобия у человека так называемая. И сражайтесь с этим Гренделем, я даю вам светящийся меч… Я даю вам меч и рог, как у неистового Роланда. Помните, как назывался его меч? Как это вы не знаете «Песнь о Роланде»? Как это вы не читали Торквато Тассо, Ариосто?! Нет, вы не знаете, как назывались меч и рог Роланда, да как ты живешь еще, презренный, как ты смеешь землю попирать своими ногами, невежественное ничтожество, не знать неистового Роланда. Меч назывался — Дюрандаль, а рог — Олифан!!! Так вот, я даю вам такие меч и рог, можете дать им имена, какие хотите, хоть Экскалибур. Как это вы не знаете, что такое… Безмозглый нытик… Придумайте имена своему оружию и рогу. Придумали? Скажите-ка, какие. Ковыряльник и дуделка. Ну вот, у вас теперь есть меч, он волшебный, он может превращаться в плеть, в копье, в алебарду, во что угодно, и сияет нестерпимым огнем, и режет, и прожигает плоть врага. Режьте его, рубите, кромсайте, полосуйте, из этого сражения вы выйдете победителем!

К этому времени умолк даже Штекель, и вся процессия прислушивалась к возгласам Ференци.

— Не слышал такого у Юнга, — хихикнул Виттельс.

— А это и не Юнг, это я фантазирую… Представляю себе, как это у Юнга происходит. Лечение мифами.

— А с разбушевавшимся либидо тоже так бороться? — тихонько спросила я. — Кромсать его в облике Гренделя?

— А с либидо, Аннерль, надо справляться по рецепту Оскара Уайльда, под чьим постулатом подпишется любой уважающий себя психоаналитик.

— Кровью! — воскликнул Виттельс.

Ференци продолжал, обращаясь ко мне:

— Ты же знаешь этот афоризм, я вижу по твоим блестящим глазкам. Ты знаешь. Скажи его.

— Лучший способ избавиться от искушения… — улыбаясь во весь рот, начала я.

— …Уступить ему. — Он обнял меня за талию одной рукой и прижал к себе.

— Не на улице же, — поморщился отец. Он всю дорогу помалкивал и только курил.

Ференци отпустил меня, но я снова взяла его за руку. Не глядя на меня и размахивая свободной рукой, Шандор несся дальше:

— Нет, я вот не умею подавлять человека. Фредди умеет, есть у него такая внушительность, не дуйтесь, д-р Адлер, я же правду говорю. Юнг наш покойный умел, отлично это ему удавалось. А теперь — все, нет Карла Юнга. Повесился он в своем светлом особняке у прекрасного озера, где комарья-а-а… Повесился он, не будет он больше гнать в своем алом «Альфа Ромео» из Кюснаха в Цюрих. Повесился он, не расскажет он больше ни одному сантехнику про тамплиеров и розенкрейцеров. Повесился Карл, не перелистает он больше Флоссмановский «Алхимический свод». «Демономания» Бодена утратила своего последнего в двадцатом веке читателя. Повесился Карл, кто пропишет целительный бром швейцарским параноикам и шизофреникам? Осиротели! Повесился Карл!!!

— Шанди! — рявкнул отец.

— Простите, Учитель, увлекся.

— Пошутили, позубоскалили, и хватит, — припечатал отец.

— Ты столько знаешь, — хихикнула я, дергая Шандора за рукав.

— От Юнга. Он меня на корабле так опустил за то, что я не знал про Дюрандаль и Олифан, что я на всю жизнь запомнил. Учитель, помните про Собор Парижской Богоматери?

— Да, — пыхнул сигарой папа.

— А что? — спросила я.

Отец поведал:

— Я сказал, что в Париже постоянно болтался по фронтону Собора Парижской Богоматери, среди монстров и демонов, а Карл сначала возопил, что я был в одном из красивейших городов мира, а сам — с монстрами и демонами...

— Профонарил? — помогла я.

— Я не стал ему объяснять, что я там был без копейки… А потом он спросил: «Ну если вы там постоянно обретались, вы хоть читали Эспри Гобино де Монлюнзана «Достопримечательные толкования загадок и иероглифических фигур, находящихся на главном портале Собора Парижской Богоматери»? Это же знаменитейшее исследование по алхимии!!!» Не знаю уж, при чем здесь алхимия и архитектура этого собора, но так сказал Карл.

— Хорошее умение — опустить человека, — сказал Ференци. — А я так не могу.

Адлер набычился:

— Потому что ты быдло. Юнга бесит это быдло, он знания свои им показывает, а у тебя знаний нет, ты — невежественный. А ты их ЛЮБИШЬ! У Юнга — мифы, у тебя — любовь.

Ференци выдернул у Адлера изо рта сигарету, затянулся и воткнул в губы Адлеру.

Адлер выплюнул и растоптал оскверненную сигарету. Ференци с издевкой смотрел на него, подняв брови.

— А я знаю, чем ты болен? Обслюнявил мне тут. Куда он кому лезет своим ртом…

Адлер обращался вроде бы к Ференци, но камень из его пращи задел и нас с папой. Мол, кого вы с дочкой обручили, ваше препохабие.

— Вы можете поговорить о чем-нибудь другом? — взмолился папа. — Я, сколько в Мюнхене, в себя прийти не могу. Как выжатый лимон.

— Душу вам вымотали, — нежно, сочувственно прошептал Ференци.

— Ироды, супостаты, — съязвил Адлер, прокурорски глядя на папу.

— А вы пробовали вытягивать связку? — спросил Виттельс.

— Чего? — спросил Штекель.

— Связку, Учитель, — Виттельс обращался к папе. — Сосредоточьтесь и представьте, что у вас в голове, в руках и в каждой чакре — связки из них торчат. Это как шланги. Через них из вас люди энергию вытягивают. Подключаются. А вы их обрывайте, эти шланги. Можете спросить у связки, кто ее хозяин. Или проследить, к кому эта связка ведет. Но в вашем случае и так понятно… Что вы на меня все так смотрите? Это не я. И я не пил. Это я почерпнул у Карла! Про связки, чакры…

Как только Виттельс произнес, что он не пил, процессия завернула в пивную. Вскоре к жующим и пьянствующим психоаналитикам присоединились Джонс, Задгер и Хичман.

Задгер повествовал:

— А я ему говорю: больной, я не подпишу вам доверенность, я здесь оказываю только медицинские услуги, а не нотариальные, не адвокатские…

— Доверенность на получение денег в банке? — понимающе закивал Виттельс.

— Да. За мужа, за жену, за родителей, племянники, соседи приходят…

— «Я не нотариус». — «Но вы же давали клятву Гиппократа!» — передразнил Штекель.

Хичман поделился:

— А я в свое время табличку повесил. «Оказываем только медицинские услуги». У дамочек реакция одна: что я тут сексуальных услуг не оказываю. «Что это, доктор?! Что вы имеете в виду?» — «Вот это и имею».

Джонс пожелал знать:

— Почему ты всех любишь и тебя все любят, а меня, когда я их люблю, — по судам таскают, с работы гонят, преследуют меня с кулаками и револьверами?

— Думаешь, мне не хамят? — прищурился Ференци, сильно кусая фильтр сигареты.

— Хамят! Ему хамят! А тебе морду били?

— Били, Эрни, били. И мужики, и влюбленные дурочки. А я им на это заявлял, что это, мол, перенос, и сейчас вы успокоитесь. Вам чрезвычайно требовалась моторная разрядка накопившейся аффектации, больной, я вам разрешил меня ударить, но больше этого не повторится!

— Нет, а чтоб так: «Деньги мне верни мои, треплище, а то все кости переломаю!» В суд на тебя подавали за домогательства или мошенничество, за оскорбление личности? Почему мне так не везет! Я к ним с любовью, с нежностью и лаской, вот как ты, а они — или оборут так, что весь день вздрагиваю, и это самое мягкое… Вот сидел в зале суда и думал: почему Учителю всегда удается разруливать… почему ты… не может же быть, чтобы вам с людьми повезло больше.

Ференци скорчил гримасу и заблеял:

— «Доктор! А мой член — я раньше его не чувствовал, мне казалось, что он холодный и ничего не чувствует, мой маленький друг! А сейчас с вами пообщался и почууувствовааал! Он стал как будто плотнее! Живее! Полнокровнее! Более осязаемый! Потрогайте, доктор!!!» Да чтоб тебе дверью прищемило!!!

— И ты трогаешь?

Ференци наигранно засмеялся.

— Штаны спускают, — сказал он, — и дрочат. Бегает по кабинету и разбрызгивает по полу. Когда ушел, я притащил тряпку — уборщице решил не оставлять, чтоб не подумала, будто это я тут оросил — тряпку кинул и стал ботинком возить, вытирая это… Или воздух мне портят: «Ой, доктор, я вас хочу!» Или, знаешь, втупую: «Займемся сексом!» — Он выпучил глаза: — «Поцелуйте меня!»

— Не, ко мне гомики обращались — ну, родственники их пригоняли — но чтоб так приставать… Что ты такое делаешь, что они к тебе клеятся?

— А ничего и делать не надо. Оказались наедине с мужчиной, ну как тут не поприставать.

— Думаю, ты пересластил, — к разговору присоединился Задгер. — Слишком мягко стелешь.

Джонс вздрогнул:

— Не знаю, мне говорят, что я чересчур уж сахарным сиропом их обливаю, что не бывает в жизни так нежно и ласково, и что я подозрительный какой-то, чтоб я прекратил выламываться, только денежки из них выдурить хочу… А у тебя что, ведутся? «Ой, какой хороший доктор?»

Задгер сказал:

— Ну, вот я не сюсюкаю, так мне ни разу себя не предлагали. Бывало, сам. Так они либо сразу посылают и больше не приходят, либо в суд бегут…

— Так ты не форсируй события. Жди, пока сами, — сказал Ференци.

— А сами они разве что: «Доктор, я вам щас в рыло выблюю!» — пожаловался Джонс.

— Наорать на врача — это ж святое, — сказал Ференци. — Думаете, я что так выстилаюсь?

— Коли не нравится, лечи инфекционных больных, — отрубил Задгер. Ференци сделал комически-обиженное лицо и отодвинулся. — И хватит развлекать всех тут побасенками, какой ты суперказанова и как тебя все там дружно хотят.

Шандор на нетвердых ногах подошел к отцу и плюхнулся на стул.

— Учитель, мне Сид и Эрни только что позавидовали. Нашли кому. Тряпка! Я. Тряпка! Половая! В обоих смыслах этого слова! Подстилка, об которую вытирают ноги. Слова ж поперек никому не скажу, все стараюсь никого не задеть, душеньку их нежную не ранить.

— Ну, определенные выгоды это приносит, — прохладно заметил папа.

Я бы обняла и поцеловала его — и, прижав к себе, прошептала ему: «Ты хороший. Ты необыкновенно хороший. Ты не любишь себя за то, что ты очень хороший?»

Он мутно взглянул на папу и отозвался:

— Но противно-то как.

Папа скрестил руки на груди. Его лучший ученик пьяно ныл на своей волне:

— Мне не хватает оптимальной дозы стервозности… слово-то какое бабское, не зря ко мне педики липнут, как мухи слетаются на… они думают, что я мед… а на самом деле, я же болтаюсь тут, как говно в проруби, неприкаянный, и такой же мягкий, как оно самое. Жесткости мне не хватает, мужественности нет у меня, только живот пивной и мышцы дряблые. Вот только не советуйте мне на турнике по утрам подтягиваться, Юнг уже посоветовал. Он, мол, подтягивается, и выходит с зарядом бодрости и тонусом на весь день. Не могу я. Чтоб он повесился на своем турнике. Поступил с вами, как Иуда, и из жизни ушел, как он же.

— Скажи мне, а что ты прицепился к слову «повесился»?

— Песня есть… Яааа хочууу повееееситься, луна, веревка, леееестница. Буду висееееть, молчать и любииить. Ну, быдло любить. Как Фред сказал.

Я бы обняла его и шепнула: «Я не стану говорить: «Подумай о людях, которым ты нужен», эгоистичную ахинею в духе «на кого ты нас покидаешь», потому что ты живешь для того, чтобы всем окружающим людям сделать хорошо, всем угодить, но никто не заботится о том, что ТЫ чувствуешь, о твоем комфорте, твоих желаниях. Я буду делать все, что ты хочешь. Все будет так, как ты хочешь сам. Только не куксись».

Я не успела подумать, чего он от меня мог бы захотеть — папаша с каменным лицом осведомился:

— Шанди, тебе нужен анализ?

— Да. Нужен. Перед кем еще мне носом похлюпать.

— Ну, мою таксу ты знаешь.

— Ваша такса бесплатно не лает… Только за кусок мясца. — Он вздохнул, криво улыбнулся и вывернул пустые карманы. Папа развел руками: на нет и психоанализа нет.

Незлобивость — и она тоже, но не то слово. Беззащитность. Вот что у него есть. Даже я с ним борзею, а больные совершенно распоясываются.

* * *

Техника «материнской нежности» меня умилила. Я представила себя на месте будапештской страдалицы, то бишь на коленях у психоаналитика: «Ты моя хорошая девочка!» — и рука скользнула под юбку, поглаживает внутреннюю сторону бедер и лобок сквозь ткань белья. Нет-нет, это оплаченные нежности, это не для супруги, перед супругой можно не прикидываться ласковым и внимательным. Мой папаша как-то рассказал Ранку, а я подслушала (шла к нему, а у него, как всегда, не было для меня времени — когда он меня в последний раз анализировал? Когда-когда?), как пациентка на кушетке задрала юбку — или бросилась к нему на шею и поцеловала. Нет, это два разных случая. В общем, женщина перешла к действиям, и тут зашла мама. Папа ей потом объяснял: «Это деньги! Я зарабатываю — для тебя же, для твоих детей, тебе на платья, кормить твое потомство…» — мол, маме должно быть неважно, и не ее ума это дело, как именно он их заработал. Психоаналитик не может быть верным мужем. Я представила, как сижу у Шандора на коленях, верхом, платье задралось: «Я не жадничаю. Я понимаю. Ты ангел. Ты не можешь принадлежать кому-то одному. Тебя бог послал, чтобы ты утешал всех. Я знаю, надо делиться». — «Нашла ангела». — «Да вот такой ты ангел. Непутевый». Тут я бы поцеловала его.

Может, сифилиса у него и нет, но грибок какой-нибудь точно произрастает, — сказала я себе, обрывая ну очень красочную фантазию о нижепоясных поцелуях — вот я лежу, зажмурившись, а он — на коленях на полу, нагнувшись надо мной — стоп! Да там целая плантация разнообразных будапештских грибков, трихомонадоз и хламидиоз! Я покосилась на Ранка, храпевшего на соседней полке (на нижней спал папенька), потом — в темноту за окном, стараясь унять биение внизу живота.

— У нас образовалась первая психоаналитическая пара, осененная крыльями богини Либидо, — заявил папаша на фуршете, уже основательно нагрузившись. — Встаньте!

Мы встали и взялись за руки.

— Моя дочь и ученица, и — беспристрастно скажу — перспективный психоаналитик, сегодня обручается с моим лучшим учеником, беру вас всех в свидетели. Так выпьем же!

Апостолы восторженно заулюлюкали и принялись чокаться и поздравлять. Интересно, а в квартире у него такой же бедлам, как я себе представляю? «Ты готовить умеешь?» — «Нет, а ты?» — «Только пересоленную яичницу с кусками сковородки!». Со мной бедлам будет еще живописнее. Разбросанные вещи, забитые доверху пепельницы по углам, несвежие рубашки и нечищенная обувь! И грязные следы повсюду. Почему-то мне стало ужасно весело, и я не подумала об упреках жене-неряхе, которые, несомненно, начнутся вскоре после того, как я проверю, выдерживает ли двоих его аналитическая кушетка. Разве не видно, что мне все равно, как я выгляжу? Кое-как заколотые волосы, чтоб не мешали, мятая юбка, пыльные ботинки. Стираю только после двадцать пятого напоминания мамы или тети, а чаще они сами за меня стирают. Я заснула, ухмыляясь.

* * *

— Анна, а что ты тут делаешь? Ты же замуж вышла! И уехала в Бухарест! Почему ты не в Бухаресте, Анна? Женишок сбежал из-под венца? Дезертировал? А-а-а, ха-ха-ха! Анна, где твой муж? Анна без мужа, Анна пришла, а-а-а! Анну муж бросил! Три дня не выдержал! Бедный мужик! У-у-у! А-а-а, ха-ха-ха! Довела мужика, мужик убежал! Не выдержал!

В класс начали забегать девочки со всей параллели и постарше. Все показывали на меня пальцами и, визжа, покатывались со смеху.

— Замуж захотела в 13 лет??? — заорала мне в лицо Лаура.

— С чего вы все взяли слово «замуж»? — очень тихо спросила я, садясь на стол. Но мой голос потонул в гаме.

— Анна, нельзя сидеть на партах! — завопила Саския.

Откуда-то раздался голос, предвещающий, что я своими выделениями измажу стерильную парту. Я не поняла, кто это выступает — от крика и мельтешения толпы у меня закружилась голова.

К счастью, прибыла фрау Ринзер, и посторонние потянулись на выход.

— Анна, — промяукала классная дама, — так где же твой муж? Ты же замуж вышла якобы. Мы и не ожидали тебя увидеть снова в наших скромных стенах.

— Почтила своим визитом, — крикнула Элла. — Соизволила.

— Ты где болталась эти четыре дня, без справки? Справка у тебя есть? — выкрикнула Саския.

— А кто вам сказал, что я вышла замуж? — мрачно процедила я, густо покраснев. Класс потонул в хохоте.

— Твоя сестра! — скалилась фрау Ринзер. — Я ее спросила, куда делась Анна, почему она нас не посещает, королева, и Софи всем сказала, что ты вышла замуж. Он из Будапешта. Ты с ним уехала и больше сюда не придешь. А зачем учиться, когда замуж берут.

— Что, сорвалось, Анна? — взвизгнула Вальтраут.

— Мы помолвлены… Вы понимаете разницу между «помолвка» и «замуж»? — прохрипела я под хохот одноклассниц. Мне казалось, что сейчас лопнет кожа, так кровь прилила к лицу. — Помолвка у меня была, помолвка…

— Кольцо, Анна! А-а-а! — визжали одноклассницы.

— Нет у меня пока кольца…

— А что ж ты четыре дня в гимназию не ходила, помолвку гуляли? — скалилась фрау Ринзер.

— Да, гуляли.

И вновь всеобщее «У-у-у-ха-а-а-а-ха-ха…» Сзади донеслось: «Проститутка!» — и эхо: тихое, потрясенное, с глубоким чувством: «Шалава!»

— Анна, а ну-ка выйди, выйди, выйди сюда. — Фрау Ринзер поставила меня перед классом, беспрестанно скаля зубы. — Нам же интересно! Так он правда существует?

— Да, — чуть слышно просипела я.

— Сколько ему лет?

— Тридцать пять.

— Тридцать пять?! Он что, разведенный уже? Детьми алиментными обвешанный?

— Холостой.

— О-о-о-о-о-о-о… — выпел хор голосов.

— Он правда из Будапешта? — продолжала фрау Ринзер.

— Правда.

— Где вы познакомились?

— У моего папы.

— А давно?

— В этом году.

— И что, так сразу предложение?

— Ага.

— Где он работает?

— Он — врач.

— О-о-о! — воскликнули одноклассницы, ерзая на стульях. Классная дама продолжала допрос:

— Какой врач?

— Психиатр.

— Гвыыыхахахаха! — заклокотали одноклассницы в унисон. — Псих, псих, Анна, не страшно?

— Гордишься собой, Анна, да? От важности всю распирает, замуж ее позвали! Стоит перед классом, вся раздувается от счастья! Что ты встала перед классом? У нас урок, а она стоит и хвастается! Сядь, Фрейд, совсем с ума сошла! — Фрау Ринзер жестом отправила меня на место, как будто не сама вывела меня перед классом, и тихо процедила: — Бешеная яйцеклетка в голову ударила!

Одноклассницы хрюкали, прыскали и давились слюной.

— Может, он передумает еще! — ерничала классная дама. — Может, мужик пошутил! Не бывает такого, чтоб сразу предложение, чтоб счастье такое привалило. А ты, дурочка, и поверила. Развесила ушки, расставила ножки и радуется. В класс пришла, встала перед доской и хвастается. А он, может, не серьезно. Пошутил над тобой мужик, над дурьей головой.

— Хи-хи-хи-и-и… — подпевал класс.

— Он психиатр, у них от общения с этими… — Фрау Ринзер повертела пальцем у виска. — С головой не все в порядке!

— Да все равно! — сорвалась я. В глазах у меня потемнело. — Вот возьму и выйду! Чтоб вас не видеть! Он один, вас много!

— Сначала деньги нам сдай за ремонт, а потом иди обратно в бордель, — отпустила фрау Ринзер.

Я выхватила деньги из кармана, подала ей и плюхнулась на место.

— Ну точно, заработала… — простонал чей-то голос с задней парты.

— Тридцать пять мужиков обслужила! — подхватили и другие, негромко, но четко. — Бедная Анна! Как ты только сидишь еще, так растерли.

Фрау Ринзер ослепительно улыбнулась. Все реплики народа были с ее подачи и ею полностью одобрялись.

После урока я понеслась в класс к Софи, мне там сказали, что она в столовой. Я нашла ее поглощающей столовскую булку со вкусом оконной замазки и запивающей чайком, отдающим мылом и мочалкой, стоя у стены (немногочисленные столы и стулья были обсижены, кое-где по две девочки на одном стуле). Я, запыхавшись, подскочила к сестре:

— Ты зачем всем сказала, что я вышла замуж?

— А почему ты не вышла? Расписалась бы в Мюнхене и оттуда покатила прямиком в Будапешт. Чтобы в гимназию не ходить. — Софи снова принялась жевать.

— Это ты мне отомстила? За стрижечку?

Софи потрогала свой парик и отозвалась:

— Пока ты по конференциям рассекала, тусовалась, я сказала, что ты больше не придешь, а фрау Кольвиц мне говорит: «Сбежала? Так, сдавай деньги на ремонт за твою сестру!»

— И ты сдала? — ужаснулась я. Учителя ограбили нас на двойную сумму!

Софи отхлебнула несносного пойла, которое у нас в столовой выдают за чай.

— Мама мне не дала.

— Анна, а где твой муж? — подошла Агнес, одноклассница Софи, и попыталась взять Софи под руку, в которой та держала стакан (явно с расчетом, чтобы Софи расплескала чаек себе на платье).

Я громко выпустила воздух сквозь сжатые зубы и процедила, медленно и внятно:

— У меня была помолвка.

— А когда свадьба? — не унималась Агнес.

— Не знаю.

— Софи, зачем ты сказала, что уже? — злорадно ужаснулась Агнес. — Она ж теперь не выйдет! Нельзя заранее говорить, а то не будет ничего.

В коридоре фрау Кольвиц отчтывала старшеклассницу.

— Ну ты же девочка! Ты должна быть скромной! Ты не на танцы пришла, а в гимназию, учиться, получать знания, юношей здесь нет, перед кем ты?.. Форма же не на пустом месте придумана, вы не носите украшения, чтобы у вас ничего не украли. Как тебе мама этого не объяснила? Тоже не понимает? Тогда я объясню твоей маме!

— Родители уехали, они не могут к вам подойти.

— Только мама с папой за порог, дочурка уже!.. А когда приедут?

В моем мозгу забрезжила идея.

— Софи, а давай скажем маме, что у нас в гимназии переход на новую форму. Надо шить два платья, повседневное и парадное, с гербами родной гимназии. Завтра приезжают из ателье и будут с нас снимать мерки. Организованно. И новые шляпки заказывать.

— А что мы потом маме скажем, когда мы домой НЕ ПРИНЕСЕМ эти новые платья?

— Скажем, что «ты не давала деньги на ремонт, а с меня вымогают, терпеть невозможно! Так мы в обходной путь! Не надо быть такой скрягой для своих детей!»

— Ну, ты себе как хочешь, а я в этом участвовать не буду.

— Софи, ты ж всегда как придешь к папке, — я протянула руку, — а он тебе сразу: «На!» — Я дала себе на лапу и прихлопнула. — А для меня у них денег нет, нет-нет-нет!

Софи пожала плечами и развела руками. Мол, бессмысленно жаловаться. Это как протестовать против погоды. Мол, терпи.

— Софи, но если я одна приду к маме и стану просить на новую форму, а ты не подтвердишь…

— Когда мама увидит, что мы соврали, они с отцом и меня на безденежный режим переведут.

— А мы ей скажем, что школу обманули мошенники. Помнишь, Оли рассказывал, как в реальной школе у каких-то его знакомых со всех собрали деньги, сняли мерки, а форму не привезли. Скрылись в просторах Вселенной! По этому адресу запертая дверь, телефон не отвечает, и нигде не зарегистрировано такого ателье!!!

— Тогда надо по-быстрому эти деньги истратить, — изрекла Софи. — Чтоб, когда мама кинется…

— Я учителям отдам. А ты?

— А я уже знаю, что я куплю.

— ?

— Кота! Шотландского вислоухого.

Я вытаращила глаза и надула щеки.

— На тебя похож!

— Ага.

— А почему ты не хочешь с улицы взять?

— Если я с улицы подберу, мама его на следующий день на помойку отнесет, когда я буду в гимназии. А если я скажу, сколько он стоит, и документы предъявлю…

Дома нам не удалось огорошить маму известием, ей было не до нас: прибыла Матильда.

Тилли сбежала из дома в девятнадцать лет с мужиком, с которым познакомилась в санатории. Вышла замуж. Он говорил, что у него сеть автозаправок. Оказалось, что не сеть, а всего одна бензоколонка, и не у него, а у его дяди, на совладении. А он там помогает. Супруг заразил ее всем, чем только можно, и ей сказали: «Ну куда тебе рожать… Что у тебя родится! Лечиться надо…» Неудачный аборт. Племянников у нас не будет.

— А на Песах он умотал к своей матери, — сказала Матильда. — А я тогда — к своей.

— А нам мама сказала только, что ты заболела, — мрачно информировала Софи. — Но без подробностей, чем.

— Так вот я вам говорю, чтоб в розовых очках не ходили.

Когда Софи дематериализовалась, я вкратце рассказала про Шандора (Тилли с ним познакомилась раньше, чем я — папа брал его с собой, когда ездил с Тилли и мальчиками в Берхтесгаден): «Папа на конференции все время общался с иногородними, ну, я понимаю, где он еще их увидит — а ко мне практически не подходил, с собой не водил, меня, считай, все время Ференци развлекал, спасибо ему!», про гимназию, и добавила:

— Хочется все бросить и свинтить в Будапешт.

— А ты с ним договаривалась?

— Сюрприииз…

— Не, я представляю… Он идет с работы, нога за ногу, все его там оборали, подходит к квартире, а на лестнице ты сидишь с саквояжем. — Матильда дурашливо улыбнулась и помахала.

— Как ты думаешь, что он скажет?

— «Брысь, шалава!» Притворится, что не узнал, и захлопнет у тебя дверь перед носом.

— Так у меня денег нет на обратный проезд.

— Ты стучишь ему в дверь и угрожаешь, если он не даст тебе деньги на обратный проезд, то ты пойдешь в полицию и заявишь, что он тебя изнасиловал.

— Я ж… девственница.

— Это ничего, он мог тебя куда угодно изнасиловать, — вдохновенно отозвалась Матильда и выдохнула струю дыма. — Он все-таки даст тебе деньги на обратный проезд.

— А что он папаше скажет? Он же сам просил у него моей руки.

Матильда выдала:

— А папаше он скажет, что его на улице собака за член укусила. Выходил из пивной, был какой-то праздник, выпил с больным, за его счет, конечно. В подпитии, но на ногах стоял, шел. И тут бежит собака Баскервилей, сама черная, отметина на груди белая, вцепилась в передок, порвала единственные штаны, очень долго лечился в хирургии, истратил все деньги, что на психах заработал. Штанишки ему мама заштопала. Куда теперь жениться, там всё в таком состоянии, что штаны теперь лучше не снимать.

— А что я тогда скажу папаше, когда вернусь?

— Захотелось посмотреть на Будапешт. Думала остановиться у знакомого, а он сделал вид, что тебя не знает, обозвал шалавой. Расскажешь эту ситуацию.

— А отец мне скажет?..

— «Да, дочка, ты себя показала настоящей шалавой. Мы все тебя осуждаем, ты заставила нас тут всех волноваться. А что ж рассчитывать, что чужой человек за тебя заплатит. Нечего рассчитывать на мужчин, в этой жизни нужно полагаться только на себя».

— Нелогично. Он же ко мне сватался.

— Он понял, что ты — бесприданница, а ему нужна невеста с приданым. Он думал раньше, что если наш отец такой знаменитый… а оказалось, что денег тут даже на ремонт гимназии нет, и что папа всю жизнь работает в поте лица, и он на его примере увидел — вот что значит жениться на бедной девушке.

— Черт подери, цинизм.

— Благородных принцев нет, все, что я вижу — это только расчетливые парни.

— Но тебя же Робби принял.

— Меня он на машине ждал! Я — договорилась! И первое, что он сделал — написал папе и потребовал приданое. А то, мол, верну. — Матильда закурила вторую. — Не смотри на это с бабской точки зрения. Это только бабы принимают.

Я поникла. Тилли продолжала:

— Это же Шанди, у него же вошь на аркане. Он же спит с престарелой Гизелой и ее дочерью по очереди, потому что у них денежки. Он тогда в пансионате трепался. Ты это знаешь про него?

— Знаю. Он психоаналитикам то же рассказывал.

— А для тебя у него даже чашки чая или кофе не будет. «Денег нет, Аннерль! — Тилли взмахнула руками, словно отряхивала капли воды. — Денег нет!» Он тебе даже на ремонт гимназии зажал, эту мелочевку!

— Все, Тилли, я все поняла. Я никуда не поеду.

— Хотя… Если с приданым приедешь… — Тилли пожала плечами и отпила чаю.

— Какое приданое? — Зашел Мартин и немедленно схватил папиросу из Матильдиной пачки. Матильда дала ему прикурить и ответила:

— Анна замуж хочет, вот я и говорю.

— Какое там приданое! У нас же Отто! Ранку поступать надо!!!

— Аааа! Ну все! Пока он не выучится, вы замуж не выйдете!

В этот момент как раз появились Софи, Оливер и Эрнст. Мартин развернулся и воскликнул:

— А давайте его побьем!

— С ним по-другому нельзя, — сказал Эрнст.

— Чтоб забыл дорогу в этот дом, — мрачно кивнула Софи.

Мы стали ждать у окна. Я мрачно смотрела в окно, думая, что этот Отто на все готов за тарелку супа. Целовал папе руки — а когда их никто не видит? А что, если Отто Ранк сначала был пассией Адлера, а потом дядя Адлер его папке передал, более щедрому кавалеру. Я попыталась представить их целующимися — сначала Адлера с Ранком, потом — того же Ранка с папой. Потом я доблестно представила Ранка на кушетке, с ногами, заброшенными на плечи моему папаше, с тоненьким отросточком, трущимся об папашин живот. Неужели плюгавке так повезло, с его-то ничтожной внешностью, с его-то куцым умишком? Судя по Флиссу и Юнгу, я думала, что папе нравятся красивые мужчины, хотя они оба не настолько хороши, как мой отец, но все равно очень видные экземпляры. А теперь Ранк, плюгавка. Ах да, конечно, не в красоте и не в уме дело. Сервилизм открыл Отто двери в сердце и кошелек.

Когда Ранк позвонил в дверь, Эрнст ему открыл, и мы стали осыпать пришельца ударами.

— Обнаглел! — шипели все. — Приживайло! Чтоб ноги твоей тут больше…

Ранк уворачивался, но все равно получал с шести сторон: коленом по яйцам, локтем в пупок, а я пнула его в колено…

— Стойте! Как же можно! — взывал Отто. — Я же ваш брат, я — ваша кровь!

Мартин врезал ему кулаком в нос:

— Вот тебе за брата!

— ПАПА, — заорал Ранк. Мама и тетя Минна выскочили на зов, а отец все не шел. Он был занят с пациенткой. — ПАПААА! ПОМОГИИИ! Папа!

Отто бросился в кабинет, а за ним следом ворвались мы вшестером, мама и тетя Минна — и застали папку без штанов. В пациентке я узнала Диану. Сеанс в разгаре, а тут — ввалились. И впереди Ранк с криком «Папа».

Отец рассвирепел.

— Пошел вон, какой же я тебе папа…

Он стал натягивать кальсоны и штаны.

— Вон! Все вон! — На маму обрушился: — Как ты смеешь врываться и прерывать мои лечебные процедуры! Есть у них в голове что-нибудь, нет, у этих людей?

Мы повалили в коридор. Мама и тетя дематериализовались, вскоре выскочила наспех одетая Диана и убежала, а папа взял Ранка за ухо:

— Ты зачем пришел сюда? Мои домашние никогда бы сюда не зашли, если б не ты. Они предупреждены, что папе мешать нельзя, психоанализ — процесс тонкий, требует сосредоточения. На пациенте. Ну что ж, иногда выливается вот в это, да, я — натура творческая, мне можно. Ну и кому от этого плохо? Никому.

Мы прижались к двери и с улыбочками и кивками ловили папины слова.

— А ты гаденыш неблагодарный! Больше не смей приходить сюда! Хамы какие, на голову садятся! Один раз пошел к нему навстречу, так он вообще решил… Какой я тебе папа, гаденыш.

— Мне говорила моя мама, — пискнул Отто.

— Твоя мама переспала со всем гусарским полком. У меня же она просто лечилась, и я ее не утешал, и в утешители к ней не нанимался. Это были ее просто фантазии, г-н Ранк, она просто себе нафантазировала. А эту сцену, которую вы видели только что, я вам никогда не прощу, ибо теперь эта пациентка ко мне не придет ведь.

Оливер затянул:

— Откройте двери, люди, яааа ваааш брааат, — и, размахивая руками и качаясь влево-вправо, зашагал обратно. Мартин, я, Софи и Эрнст выстроились гуськом и, повторяя движения Оливера, потянулись следом. Замыкала шествие Матильда, но не приплясывала, видно, считает себя слишком старой для игры в голову и хвост дракона. — Ведь я ни в чем, ни в чем не вииинааавааат!

Мы вшестером набились в зал.

— Вот в чем дело… Папка поверил, что Отто — его сын… — пробормотал Эрнст.

— Ну не похож же, — злобствовал Мартин.

— Да это неважно, — сказала я.

— А нам-то и не сказал! — Оливера передернуло. — Никому не сказал. Изображал из себя доброго Санта-Клауса.

— Беда в том, что папик не настолько суров, — тем временем произносил Эрнст. — Может и помириться, если Ранк к нему приползет.

Ввалился папа. Он нервно курил.

— Ушел? — спросил Оливер.

— Да. А вы зачем вбегали?!

Мы стали пожимать плечами и прятать глаза. Матильда указала на прямоугольник бумаги, лежавший на столе:

— Да, кстати, пап… Тут телеграмма…

ЗАКУСЫВАТЬ НАДО ВСКЛ КАРЛ

— Вот и пойдем, подзакусим, — сказал отец, и мы устремились в столовую. Мартин придержал меня за рукав и прошептал:

— Надо же, он решил не морить нас голодом.

Папаша водрузил перед собой шилу-на-гиг и в безмолвии поглощал свой обед. Мама и тетя усиленно делали вид, что ничего не случилось. Зато после обеда мама задержала меня и прошипела:

— Это все из-за тебя! Ты почему за ним не следила?

— Тилли приехала. Год не виделись.

— Сама же видишь! Стоит один раз не залезть в шкаф — и добрый вечер. Папа у нас такой шустрый.

[U1]Большая ягодичная мышца (лат.)