Глава 6 - Клоуны

На папиной кушетке растянулась фройляйн Райтшустер тридцати двух лет от роду, носик уточкой, головка — свеколкой, глазки махонькие. Надо лбом у нее зияла проплешина. Она дергала себя за челку и кидала вырванные волосы на пол.

— Вы опять вырываете волосы, — мягко попенял отец.

— Ой, доктор, я все время их вырываю, особенно когда одна ночью в постели лежу и не сплю. Утром они пучками возле кровати валяются.

— Давно у вас такая привычка?

— Лет с шести, доктор, не знаю, может, и раньше. Мне вспомнилось, доктор, как я нарисовала пару рисунков, на которых мужчина и женщина сами понимаете чем занимаются, рисовала и вырывала, и спрятала их под ковер, а мама их нашла. Она на меня не кричала, не ругала, просто посмотрела так тяжело, и мне так стыдно стало, доктор. Я уж и не помню, из какой книжки я почерпнула, ведь у меня только мама, отца я никогда не видела, мужчин посторонних у нас в доме не бывало, кроме дедушки и дяди, которые приходили по дням рождения. А я их ненавидела и хотела накормить… фекалиями, извините. Представляла себе, как я на своем кукольном сервизе им подам, только не знала, под какую еду замаскировать, чтоб не догадались, чтоб ели и причмокивали.

— За что? — тихо спросил папа.

— За что ненавидела?

— Да.

— За внимание. Мама и бабушка вокруг них суетятся, а для меня — одни угрозы. Им — лучшая еда, а мне — одна каша. Я как-то открыла шкаф, было интересно, что там, и оттуда вывалилась банка с зубным порошком, порошок рассыпался, а дедушка и бабушка так кричали, что я… А больше ничего про дедушку я не помню. Я так боялась бабушку, что как-то раз с плачем забежала в темный угол и отхлестала себя выбивалкой для ковров, у меня до сих пор шрамы на ногах, хотите, покажу, доктор? Нет? Жалко. — Фройляйн Райтшустер со вздохом опустила задранную юбку. — А бабка сказала, что она не собиралась меня наказывать. А я уж думала, что… Я не помню, что я такое сделала, но я так боялась бабушку. А почему выбивалкой, доктор? Она мне постоянно угрожала избить этим… инструментом. Называла его мухобойкой. Эта «мухобойка» была чуть ли не самым главным впечатлением моего детства.

Отец еле слышно фыркнул, мудро улыбаясь. Я сопоставила факты: у мамаши Райтшустер не было мужчины, вот и не сходил у нее с языка фаллический символ.

Фройляйн Райтшустер продолжала изливать душу:

— Я знала, что меня будут бить мухобойкой, мне об этом напоминали чуть ли не через каждые пять минут. Угрозы избиения повторялись намного чаще, чем осуществлялись. Я не хочу спать — меня будут «бить палкой» (любимое выражение мамы), не хочу кушать кашу — меня будут бить… Когда я упала на улице и измазала одежду в снегу, о, это было невыносимо!

Я содрогнулась у себя в уютном шкафу. Какое либеральное воспитание! И это за отказ кушать кашу и засыпать по приказу.

— Так мы про волосы начинали, да, доктор?

— Да, про волосы. Вы сказали, что привычка вырывать у вас появилась лет в шесть, наряду с первыми сексуальными фантазиями, строго пресеченными вашей мамой.

— Точно не скажу, в шесть или около того. Когда мне было лет восемь, мама запретила мне рвать волосы, сказав, что образуются залысины, и рвала ли я дальше — не помню, кажется, я послушалась, но когда мне было лет двенадцать или тринадцать, я увидела, как мама собрала в пучок распущенные волосы моей подружки — подружкина мама, не моя — и вытянула оттуда отмершие волосины, т.е. выпавшие. Я тогда вспомнила, что делала так же, и снова принялась за дело, и до сих пор вырываю. А еще — а еще, доктор, я вам признаюсь! — у меня есть дурная привычка вырывать себе волосы ТАМ, когда я сижу на ночном горшке. Иногда волосяные луковицы воспаляются на месте вырванного волоса, и там вроде прыщика, я покажу!

— Не надо!

— Что значит — не надо показывать?! Вы же доктор!

— Я вам верю на слово! Продолжайте, Сара.

— Я, наверно, лет с восьми или девяти вырываю ТАМ, точно не скажу. Я могу, конечно, побрить, но зачем, ведь у меня нет мужчины, а если побрить, то оно колется и отрастает — неудобно, и я могу сбрить только с самого верху, а ниже — я уже бритвой не полезу, можно пораниться! Я всегда это делаю, когда сижу на горшке. У меня сформировалась привычка. Даже когда я себе говорю не вырывать, чтобы не было этих прыщиков и вросших волос под кожей, я все равно держу руку там, рядом, я ее пропускаю под согнутой коленкой, вот так.

— Вы хотите избавиться от этой привычки?

— Я понимаю, что привычка глупая и опасная в плане инфекции — ковырять себе лобок, но я не могу сидеть на унитазе. Тогда бы я не дотягивалась, т.е. не видела бы свой лобок, это было бы неудобнее, да, но, понимаете, я не могу сидеть на унитазе! Когда я была совсем маленькой и не умела сидеть, няня — у нас была одна служанка, она же горничная, она же няня — она сажала меня на горшок, чтобы я не пачкала пеленки, тем самым избавляя себя от лишней стирки. Она брала меня на руки, прижимала спиной к своей груди, держала над горшком и говорила «пис-пис» и «а-а» — это рассказывала мне мама — и тем самым приучила меня к горшку — раньше, чем надо, а отучиться я не смогла до сих пор! Я никуда не могу выехать на отдых — мне нужно тащить с собой этот горшок, потому что ни на что другое я не могу сходить по-большому. Я и на работе не могу. Я еще в детстве сказала себе, что если я выйду замуж, мне будет очень стыдно перед мужем и свекровью, что я не могу без горшка, и я решила, что лучшее средство — не выходить замуж. И вот, мне 32 года, доктор, а я — старая дева! И все из-за горшка!

— Как вы думаете, почему вы так привязались к горшку?

— Я не знаю, доктор, но вспоминаются два эпизода. Я пробовала сходить на унитаз, но тут вбежала бабушка, распахнула дверь туалета и что-то закричала. Она все время кричала и злилась, я очень боялась бабушку. Это был ужасный образ из моего детства, с вечным криком… Закричала что-то незначительное, вроде — чайник вскипел, что-то в этом духе, но кричала так, как будто прям пожар, надо срываться и бежать. А потом я пошла в гимназию, и я попробовала сходить в туалет там, а знаете, какой был туалет в нашей гимназии? Одно очко и никакой дверцы. Девочка сидит над очком, а перед ней толпится еще десять человек, все заглядывают ей ТУДА и разговаривают с ней… о жизни, о вкусах и нравах. И вот я присела по-большому, а тут вбегает одноклассница, и опять — надо куда-то бежать, и называет имя нашей учительницы. А учительница была вроде моей бабушки. Тоже старая, тоже вечно кричала и ругалась. Она давала детям пощечины, раз ударила меня по руке за то, что я нарисовала на руке, вот тут, цветы, а еще — ударила меня по голове за почерк. — Райтшустер всхлипнула. — И все, и я больше ничего не могла, потому что та девочка стояла, смотрела мне ТУДА и кричала.

— Скажите мне, Сара, а вы мастурбируете?

— Как это относится к делу, доктор? — возмутилась болезная, как будто фекальные откровения звучали приличнее.

— Сара, я должен знать о вас все, и ваша единственная обязанность как пациентки — рассказывать мне всю правду без утайки. Эта информация тоже ценна, она поможет нам разобраться в причине вырывания волос.

— А при чем здесь волосы и это?

— Чтобы установить взаимосвязь или отсутствие таковой, я прежде всего должен знать, мастурбируете вы или нет, — мягко увещевал папа.

— Иногда я кладу руку на лобок. Просто кладу и ничего не делаю. Во-первых, у меня руки грязные, во-вторых, ногти длинные, я горжусь своими ногтями, посмотрите, какие у меня длинные ногти! А фантазия хорошо работает, и рукоблудие мне незачем. Максимум, что я делаю физически — я могу скрестить и сжать ноги.

— И вам удается так легко вызвать оргазм? — недоверчиво уточнил папенька.

— Пульсацию матки, — сообщила фройляйн Райтшустер. — Ощущения не такие ошеломительные, как о них пишут, но нужно же на эту ночь снять напряжение и заснуть наконец.

— Вот мы и выяснили. — Папаша негромко и очень ласково заговорил: — Вырывание волос замещает у вас акт мастурбации. Вы запрещаете себе это занятие — грязные руки, длинные ногти, но у вас необоримое желание чем-то занять руки, и вы запускаете их себе в волосы, по аналогии — волосы на голове и на лобке, лоб и лобок, вы как бы вытягиваете вверх свой клитор, к которому не прикасаетесь на самом деле.

— Вы предлагаете мне мастурбировать вручную, доктор?!

— Я вам ничего не советую. Все решения принимаете только вы сами.

Сара подумала и добавила:

— В общем, поняла я, для чего люди любовью занимаются. Не для мифического удовольствия, а чтобы унять малоприятное напряжение.

— Совершенно верно, — вздохнул папенька, — клин клином.

Райтшустер вскинула на него подозрительный взгляд. Папаша увел разговор от собственной персоны:

— А что именно вы себе представляете, Сара?

— Мужчину и женщину…

— А как они выглядят?

— Разные всякий раз. Они ни на кого не похожи, если вы про это. Нет, нет, себя — никогда!

— Что они делают? — не отставал папаша.

— Раздевают друг друга, целуют, и так далее. А больше всего… меня… впечатляет… э-э… ректальное взаимодействие. И мне так стыдно, что именно такое! Это же больно должно быть.

— Вы сказали, что если бы у вас появился мужчина, вы бы непременно стали бриться.

— Конечно!

— Соответственно, удаление волос ассоциируется у вас с перспективой секса. В тот момент, когда в вашем заднем проходе находится столбик кала, имеющий форму пениса, вместо мастурбации вы вырываете волосы — а что у вас значительно развита анальная эротика, вы доказываете своими фантазиями.

— Ну, это потому, что это непривычно, необычно.

— А теперь, Сара, когда мы выяснили, в чем суть, вам уже не захочется выдергивать волосы. А если рука по привычке потянется — расскажите мне, мы снова обсудим, проработаем, как говорим мы, психоаналитики, и у вас пройдет это навязчивое действие. Вы уже знаете, что оно обозначает. Вы скрывали от себя причину этого действия, но мы с вами установили, теперь ваша задача — примириться с вашими побуждениями, и когда вы в следующий раз ко мне придете, вы расскажете, вырывали вы волосы или нет. Жду вас в четверг!

— До свидания, доктор!

Фройляйн Райтшустер удалилась. Отец отворил дверцу шкафа и подал мне руку. Я величаво выступила из шкафа, словно из фиакра.

— Ты умница, что не засмеялась.

— Ну что ты, пап, это легкий случай, то бишь перенос у нее на тебя хороший, а я с ужасом жду, что придут экземпляры вроде тех, от которых Задгер откупался, будут тебе угрожать судом, полицией, дуэлью, что в газету напишут, будто ты их домогался, сначала сами секса требовать, а потом — якобы ты их обесчестил или изнасиловал, и попробуй докажи…

— То самое, против чего я предостерегал апостолов и предостерегать буду. Не стоит слишком уж проникаться их стенаниями, а то они тебе по ночам сниться начнут. Будь сдержанной, вежливой, корректной, любезной на ту сумму, которую они тебе платят, но никакого флирта, со своей стороны ни в коем случае, и их поползновения пресекай. Чтобы у них развеялись иллюзии возможности сближения. Будь суховатой и деловитой, не принимай близко к сердцу. И не впечатляйся, если они тебе свободно наассоциируют, как стул опускают тебе на голову, «хочется вас, доктор, сковородкой по голове ударить» — это они тебе мстят за свое чрезмерное обнажение, что ты их заставила вытащить наружу всю грязь.

— Легко тебе говорить — не впечатляйся! — содрогнулась я.

— Не показывай, что обиделась. Покажешь — развернутся и уйдут навсегда…

— …и денежки с собой унесут.

— Аннерль, обрати внимание: ты должна говорить как можно меньше. Пациент пришел сам выговориться, душу излить, а не слушать твои камлания наукообразные. Уразумела?

— Пап, я б не сдержалась. Эта мухобойка — я бы брякнула, что фаллический символ.

— Символ, ну и что? В следующий раз она мне расскажет, где впервые увидела мужские гениталии, как она их восприняла, еще про строгую маму, про свою ночную вазу, здесь же жалоб — море неразливанное.

— Да, а как в таких семьях с Эдиповым комплексом, когда одна мама?

— Точно так же! Только здесь и агрессия, и либидо направляются на маму. Она мне еще расскажет, как интересовалась маминым телом. А прямо по курсу нашего психоаналитического плавания, — папаша показал мне блокнот с расписанием, — Адель! Мне удалось спровадить ее мамочку, сегодня придет одна. Был перерыв в сеансах, она отлеживалась после аборта.

Я прыгнула в шкаф.

— Доктор Фрейд! Вы как спросите! — всхлипывала на кушетке 16-летняя гимназистка, не ставшая матерью.

— Сейчас вы можете выговориться, наконец рассказать все, что вас тяготило долгие годы, — нежно прошептал папа.

— Доктор! Мне так тяжело вспоминать про мое детство! Отчим мне каждый день повторял: «Ты — орущая истеричка, ты — чокнутая шизофреничка, ты — больная, ты — безумная! Ты — ненормальная, ты — сумасшедшая!» Я приходила в школу, ведь я была совсем маленькой, я не знала значения этих слов. Он же взрослый, он умный, он все знает, его надо слушаться. И я всем говорила: я — истеричка, я — шизофреничка…

Шизофреничка? Лукавит пациентка, лукавит. В конце XIX века, когда она была маленькой девочкой, еще диагноза такого не было — «шизофрения». Его ввел в обиход Ойген Блейлер из цюрихской психлечебницы «Бургхёльцли». Я знаю, потому что он — папин поклонник, последователь и корреспондент.

— …ненормальная, сумасшедшая, больная, безумная, сейчас он вызовет «психиатрическую бригаду», и меня увезут в смирительной рубашке.

Я подпрыгнула на месте и чуть не пробила головой потолок шкафа. Сегодня какой-то урожай обиженных дочек!

— А еще он каждый день угрожал сдать меня в детский дом. Когда я на прогулке, мне было пять лет, зашла за дом — меня увел один мальчик, ему было шесть лет, он считал, что меня чересчур опекают — мама и няня оббегали весь район, пошли в полицию, а когда мы вернулись — дома был ад… А когда мы снова убежали от мамы — он привел меня к себе домой, и мы лежали в его постели.

— Были прикосновения? — ласково прошелестел папик.

— Не было, — мрачно констатировала Адель. — Я потом познакомилась с девочкой, которая его знала, и я ей рассказала, что он приглашал меня к себе домой, а она была из простецкой семьи и так грубо спросила: «А в постель он тебя не приглашал?» И я сказала: «Нет», но у меня было внутреннее сопротивление этой лжи. Потому что на самом деле приглашал, но не в том смысле, какой вкладывала та девочка. Мы просто лежали и разговаривали.

Папаша разочарованно сморщился.

— У меня была подружка, на четыре года старше, она тоже говорила, что меня чересчур опекают, а я ответила: «Так это ж хорошо, что опекают!» — я тогда думала, что мама всегда права. Но тот мальчик мне объяснил, что это очень стыдно, и мы снова убегали за дом и в частный сектор, мы шли по дороге, и я сочиняла ему сказку про ведьму, сестру моей матери. У моей матери нет сестры, но я ее придумала. А потом мы забрели в чужие огороды, и нас поймала женщина, которая там полола грядки. Я не помню, что она нам сказала, но помню: я ей сказала, что у меня нет ни мамы, ни папы, что я живу со злой мачехой. Она спросила: «А кто тебе купил это платьице?» Я сказала: «Тетя из Вупперталя прислала посылку» — и это была правда. Она спросила: «А кто тебе купил сандалики?» Я ответила: «Двоюродная бабушка», — и это тоже была правда. Она поверила, видно, решила, что такой маленький ребенок не может все это придумать, особенно про Вупперталь. Не самый основной город. А потом мама стала бегать по всему району, нас искать, встретилась с той женщиной, и когда я пришла домой — я не помню, может, меня поймали и притащили, а может, сама пришла — мама обиделась на «злую мачеху», та тетка ей сказала: «Как, у нее есть мама? А она мне сказала…» И отчим стал угрожать сдать меня в детский дом! Боже мой, как я испугалась! У меня брахикардия, — и Адель вывернула шею, чтобы видеть папу. Папаша моментально сделал скорбное лицо, хотя за полсекунды до того беззвучно хохотал. Я ухмылялась в шкафу: тахикардия и брадикардия в одночасье постигли бедняжку Адель!

— Доктор, вам меня жалко?

— Конечно, дорогая. Я представляю, какое это было потрясение для ребенка.

Казалось бы, нейтральные слова — но с какой нежностью, каким душевным голосом папа это произнес! Какие кошачьи манеры! Я закусила губу. Мне до такого уровня актерской игры еще ползти и ползти. И вряд ли доползу.

Адель держалась за сердце и часто дышала.

— Вам налить водички, дорогая?

— Не надо, — морщась, простонала Адель, — я пью только дома, только из своего стакана, отчим говорил, что сходил в гости — и принес на губе герпес, теперь чуть похолодает — у него эта штука на губе или под носом! Не надо.

Папа пожал плечами.

Адель еще поохала и затихла.

— Легче? — прожурчал папачиус.

— Улеглось, — согласилась Адель. — Кажется.

— Отдохните, расслабьтесь. Здесь только вы и я. Я для того, чтобы слушать о тех несправедливостях, которые вы пережили.

— Да-а… — Адель вздохнула и окрепшим голосом продолжала: — Так вот, про родителей. Я сказала, что буду вместо служанки, я буду говорить родителям «вы», вытирать пыль и мыть пол. Меня часто ругали, что я не вытираю пыль и не мою пол.

— В пять лет? — уточнил папа.

— Да. И я все это делала. Я очень испугалась.

— Долго?

— Долго работала? Я не помню. Может, месяц, может, два. Может, одну или две недели. В детстве время так тянется. Помню, как я решила опять перейти на «ты». У отчима был халат, который меня пугал, темно-коричневый с бело-желтыми пятнами, страшный. И как-то мама обмолвилась, что это она его купила. И я с преувеличенным изумлением закричала: «Тыыы?!», потому что сил никаких уже не было ей выкать. И быть преувеличенно вежливой. А у них с тех пор вошло в привычку пугать меня детдомом и психиатрической бригадой, которая приедет и меня скрутит. Чайник не на ту конфорку поставила — уже сумасшедшая. Чай наливала и на стол пролила? Полоумная! Мне не нравится платье, которое мама для меня выбрала, не спросив меня? Ненормальная! Я пытаюсь протестовать, а они мне — психиатрическая бригада. Я, когда подросла, стала им возражать, что если бы существовала такая бригада, то людей бы в квартирах не осталось. Всех за малейший протест уволакивала бы такая бригада, вызванная родственниками. И я узнала, что и в детдом ребенка сдать нельзя, а то бы все давно сдали. И у людей не осталось бы детей. А они только повторяли: «Истеричка, у тебя паранойя!» А отчим припугнул меня детдомом и бригадой, даже когда узнал, что я забеременела! Потому что только чокнутая шизофреничка может забеременеть без мужа! Конечно, я дура, куда ему, студенту, на мне жениться. Но я просто хотела — я представляла себе, что уйду из дома и буду жить у Хайнца, потому что сил никаких нет каждый день слушать про сумасшедшую!

— А он вам обещал, Адель?

— Конечно, нет, доктор! Мне просто нравилось… мечтать. Пока ничего не было. А потом один раз было. То есть он знакомый знакомого старшего брата моей подруги, вот. Я его даже после этого один раз видела, на улице. Прошел, процедил сквозь зубы: «Привет», и все. Я поняла, что нечего тут и думать, я не сумасшедшая, я решила забыть, я бы маме и не сказала, если бы… — Адель раздраженно цокнула языком и умолкла.

Отец поинтересовался:

— А как вы решили обвинить отчима?

— Прочитала в газете про судебный процесс над одним мужиком, который изнасиловал и убил тринадцатилетнюю служанку, а мужику было пятьдесят. А тут мама сказала отчиму — кто ее за язык тянул?! — про меня, а он сразу: «Я вызову психиатрическую бригаду! Ты сумасшедшая! Будешь рожать — сдам в детдом!» Ну на тебе детдом!!!

— Вы ему отомстили за унижения, — папенька подпустил в свой голос тихого злорадства, проникнутого глубочайшим согласием и пониманием.

— Ага. Вот только забеременеть от него невозможно, как оказалось. У него криптография[U1]. Я еще маленькая была, слышала, что мама с ним про это дело говорила, я поняла, что это болезнь, но не знала, думала, это как герпес. Его обследовали и выпустили.

Видела бы Адель папкины гримасы…

— Но я ведь не истеричка, доктор?

— Вы просто маленький обиженный ребенок, которого обделили нежностью. Вам так нужна была ласка, а вы получали только окрики.

— Как, доктор, я и не шизофреничка?

— Конечно, нет, Адель!

— Доктор! Я сейчас расплачусь! Получается, мамочка мне врала! — взвизгнула Адель. Издевается? Папа сохранил серьезную мину:

— Ваша мама вас слишком строго воспитывала.

— Доктор, я как будто маму предаю. Вы говорите, что я нормальная, а мама с отчимом мне внушали, что я полоумная, огромное противоречие! Кому же мне верить?

— Адель, вы немного невротизированы, только и всего.

— Немножко, но все же есть?

— Вы просто обижены и подавлены — отчимом, матерью, вашим дезертиром Хайнцем. Но мы вас подлечим. Мы справимся, верьте, Адель, мои сеансы пойдут вам на пользу, восстановят ваше душевное равновесие и хорошее самочувствие.

— Но как, доктор Фрейд? Они же не начнут ко мне по-человечески относиться!

— А мы с вами научимся правильно реагировать на их реплики.

— Хотелось бы!

— Жду вас завтра, в то же время!

— До свидания, доктор!

Адель дематериализовалась. Я захихикала в шкафу. Брахикардия и криптография! На уровне психиатрических познаний Аделиных родителей, валящих в одну кучу истерию, шизофрению и паранойю. Наверно, она верила и в то, что «с первого раза не залетают»? А папашенька! Виртуоз!

Я приоткрыла дверцу и выглянула.

— Заметила? — бросил папаша, держа сигару на отлете и запустив другую руку в карман жилета. — Однотипное воспитание, противоположные результаты.

Как многолик Эдипов комплекс. Адель хотела избавиться от своего отчима, обвинив его в изнасиловании. Если бы я сидела на месте папы, удалось бы мне придержать язык и не ляпнуть раньше времени, что глубоко внутри она этого хотела? Еще рано, я понимаю, она еще не готова принять эту правду о себе. Ее нужно будет долго подготавливать. А я должна не пропустить ни одного сеанса с Аделью, чтобы впитывать, как папе удается этого добиться, подготовить пациентов, чтобы они принимали и не прекословили.

— Пап, а что такое идентификация с агрессором? Это когда обижают, а ты потом думаешь — я сама виновата, как бы ставишь себя на место обидчика и осознаешь, что им двигало и что он был прав?

— Точно.

— Это как у Адели, когда она спрашивает… обижается, что она не сумасшедшая?

Отец кивнул, налил себе воды из графина и повернулся к моему шкафу:

— Теперь беги, сейчас Гарри придет.

— Герр Иммеркранке[U2] ?

— Он самый.

— А что у него?

— Ненавидит свою фамилию. Слышит от чужих людей «герр Иммеркранке!», и борется с желанием либо разукрасить физию собеседнику, либо убежать и наложить на себя руки.

— А поменять официально?

— Психологический барьер. «Ну как же это я поменяю!» Он ко мне пришел после того, как сидел у себя, думал про свою фамилию, и ему неудержимо захотелось расколошматить себе голову об стенку. Как он выразился, свою бесполезную тупую черепушку, в которой не мозги, а мякина. Он представил себе, как он вот так в стенку, и череп разобьется, как бутылка, осколки во все стороны полетят, мозги с кровью польются — и потерял сознание. Со стула не упал, на секунду потерял. Голова закружилась, перед глазами пошло пятнами. Тут он вспомнил, что в тот же день у него было сильнейшее желание выковырять себе глаз вилкой, рука сама тянулась, и он еле-еле, изо всех сил, сдержался. Наутро он уже был у меня и просил больничный.

— А что ты написал? Невроз навязчивых?

— Анна! Если человек ненавидит свою фамилию, это значит — что?

— Что ты его потчуешь стандартными заклинаниями: нежелание сменить свою ненавистную фамилию гнездится в страхе кастрации. Выспрашиваешь, не боялся ли он, что у него пенис маловат.

Папа расцвел:

— Ну и?

— А на фамилию он, должно быть, переносит враждебные чувства к своему отцу, коренящиеся еще в периоде Эдипова комплекса. Она ведь, фамилия, от папаши ему досталась. Расскажите мне, больной, как вас отец в детстве обижал?

— Кричал у меня: «Будь проклят тот день, когда мудак-папаша встретил шлюху-мамашу, что ж его до сих пор машиной не переехало сорок пять раз. Будь проклят тот день, когда родился я, замарался». Потом обмяк, шепчет: «Видите, доктор, я свихнулся с ума, как у меня язык повернулся, у нормального человека не может…» Все, беги, сейчас уже придет.

Если герр — пора ретироваться. Мама разрешает мне сидеть в шкафу только во время сеансов с молодыми женщинами. А дальше — усадят за уроки, отпороть и постирать воротничок и манжеты гимназического платья, а то и отправят помогать на кухне.

И меня анализировать некогда. Пока я была в гимназии, тут уже побывало пять человек, и ожидается еще четыре герра.

* * *

— Доктор, мне нужна справка, что я не сумасшедший, — с порога выпалил посетитель.

Я смотрела в щелочку двери шкафа. Костлявый седой субъект в обвисшем пиджаке не продвигался дальше порога.

— Присаживайтесь, — сухо, но с толикой приветливости произнес папа, указывая ему сигарой на кушетку.

— Да мне ненадолго, мне только справку взять!

— Справками не торгуем, — внушительно объяснил отец.

— Я не могу у вас рассусоливать, мне нужно срочно предоставить справку в суд.

— Когда суд?

— В понедельник.

— Вот и отлично, есть целая неделя — пять рабочих дней — до заседания.

— Вы придете на заседание и предъявите справку, что я нормальный!

— Я не оказываю нотариальных и адвокатских услуг, — информировал папа, — а прежде чем выписать вам документ с моей подписью и печатью, я обязан вас проанализировать, пусть и, так сказать, экспресс-курсом, уложиться в пятидневку. Вам известна стоимость моих услуг?

Мужик заерзал на кушетке, пятернями сминая штаны на коленях.

— За сегодня я проплачу, а больше и не надо.

— С вас 50 крон.

— Уф! Ух! Эх! Нет, не вперед! За справку! Дадите справку — заплачу!

— Итак, что же вас беспокоит, герр?..

— Меня зовут Фред — это все, что вам нужно знать!

— Как же я вам справочку оформлю, — фыркнул папаша, — просто Фред?

— Какая разница!

— Так кто же вы у нас?

— Я — единственный в Австрии некрополист!

— ?

— Я так и знал, что вы не знаете, а еще врач! Всезнайка! Я — специалист по кладбищам!

— Так, — папаша изобразил сосредоточенное участие и затянулся сигарой. Фред выхватил дешевые сигареты и не с первого раза зажег спичку, дрожащими руками закурил, держа сигарету большим и указательным пальцами, обратив горящий конец себе в ладонь.

— И за что привлекаетесь?

— За мародерство и осквернение могил!

— Крестики, коронки? — прищурился папик.

— Какие крестики! Я вам не грабитель! Это меня обвиняют! Я служу возвышенной цели! Наслаждаясь красотой могил, я брожу в умиротворении среди восхитительных памятников и нахожу новый приют истлевшим косточкам прелестных девушек, которых смерть навеки запечатлела в цвете их юности! Они в земле лежат, словно в небе парят, легкие и нежные, как лебеди белоснежные, с улыбкой прелестной, немного печальной, полной чудесной ласки прощальной, как в танце застывшие, только прогнившие.

— Только девочек?

— От одиннадцати до девятнадцати лет.

— А что вы с ними делаете?

— Выкапываю и домой приношу. Покупаю им красивые платья, шляпки. Наряжаю их. И сажаю в своей квартире, они — мои гостьи, они — украшение моей скромной берлоги. Я с ними разговариваю, чай пью, им заливаю.

— И сколько у вас очаровательных гостий?

— Тринадцать, — сообщил Фред, — несчастливое число, доктор, сам не верил в эти числа, но на тринадцатой меня и заметили. Пришел на кладбище с домкратом, четырнадцатую выкапывать, а меня уже ждали.

— Полиция?

— Родственнички предварительно выкопанных. С лопатами. Если бы помочь, так нет — за мной погнались! Теперь домой зайти не могу, там уж точно полиция ждет! Грубо обращаются, мужланы, — всхлипнул Фредди, — а ведь мой маленький гарем — такие нежные создания, цветочки, брань полицейских — не для нежных ушек моих красавиц!

— Фред, — увещевал папа, — вам лучше взять справку о том, что вы нездоровы. Тогда, быть может, вы останетесь на свободе.

— Что-о-о, я здоров!

— Но ведь это статья. Мародерство, надругательство над могилой. Вы, я вижу, по жизни спокойный, адекватный человек, только вот есть у вас такое необычное хобби. Но оно же живым вреда не приносит! Если вы предъявите справку, что вы нездоровы, наблюдаетесь у психиатра, у вас есть шанс, что в лечебницу вы не попадете, будете наблюдаться диспансерно, т.е. раз в квартал ходить, отмечаться, но на свободе, а не за решеткой!

Примерно через час папа уболтал Фреда. Вроде бы некрополист получил свою справку и откланялся, все затихло, но я не получала от папы инструкций вылезать — и сидела, не шевелилась.

— «Характер и анальная эротика»[U3] … Где «Характер…» — пробормотал кто-то, явно не папа, и дверца моего шкафа распахнулась. Свет брызнул в глаза. Щурясь, я воззрилась на нарушителя спокойствия.

— О! Это вы, дядя Ранк? Что ж у вас голос такой утробный, я и не узнала!

— О, утробный, теория подтверждается… — прошептал Отто, фанатично блеснув глазами, плюхнулся в папино кресло и схватил блокнот. — Стоять! Скажи мне, девочка, — вопросил дядя Ранк, — когда ты сидишь в этом шкафу, ты представляешь себе, что находишься в утробе матери? Всякий раз, когда ты вылезаешь из шкафа, ты как бы заново рождаешься, да?

— Что вы несете, дядя Ранк?

— Вот зачем ты употребила слово «несете»? Курица несет яйца! То бишь рожает!

А ему менора точно на ногу упала? — засомневалась я. Похоже, что на голову!

— Я сформулировал гипотезу. Еще не подтверждена. Требует статистических данных, — нетерпеливо объяснил Ранк. — Скажи, зачем ты полезла в шкаф?

— Дядя Ранк, вы же за «Анальной эротикой» заходили!

— Да, искать там абзац об инфантильной теории рождения ребенка через задний проход, аки фекалии.

— Вон в том шкафу, на самой верхней полке, туда папа ставит свои монографии!

Отто подтащил кресло, разулся, влез на кресло и извлек из-под потолка папашин бестселлер.

— Видишь ли, я исследую влияние психологической травмы при рождении на дальнейшую жизнь человека. Например, когда мы обуваемся, засовываем ногу в ботинок, — Ранк проиллюстрировал свои слова делом, — это ли не обратная проекция рождения! Традицией носить обувь мы не только и не столько защищаем ноги от повреждений, сколько напоминаем себе о внутриутробном периоде и рождении, о нашем появлении на свет из утробы, именно поэтому, когда мы сбрасываем обувь, придя домой после трудного дня, мы испытываем несравненное облегчение — мы снова рождены на свет, это ли не интерполяция!

— Дядя Ранк, вы что, увидели, как кошка рожает?

— Какая кошка! Женщина! Ты же знаешь, я иногда в меде занятия посещаю. Присутствую, так сказать. Учитель помогает пробраться к его знакомым на пары. И как-то раз я был в родзале. Группа из десяти человек, я — одиннадцатый, нас завели, и я увидел это зрелище, эти роды. Меня потрясло. Одного парня там вырвало, другой в обморок упал, а я — нет. Стою и смотрю, оцепенел.

— И сформулировал гипотезу.

— Да, — истово заключил Ранк.

Он схватил «Характер и анальную эротику» и убежал на кухню — конспектировать. Как только Отто покинул кабинет, явился папа, и я поспешно захлопнула дверцы шкафа: следом прибыла… фаллическая мухобойка! — я хотела сказать, Сара Райтшустер.

— Я последовала психоаналитической агитации и поранилась ногтем!

—? — Папаша выразительно опустил глаза.

— Я читала при свечке «Фрагмент анализа одного случая истерии»[U4], я заметила, что положила туда руку, поверх ночной рубашки, и я подумала — столько об этом говорится, надо попробовать — и поцарапалась!

— До крови?

— Почему все сразу спрашивают про кровь? Нет, я себя не лишила пальцем!

— Все? — съязвил папа. — Кого вы еще оповестили?

— Я так выразилась! Я подумала, что все бы так спросили, и вы в самом деле спросили…

— Значит, вы слегка поцарапались, — констатировал отец.

— Но мне больно. И я думаю, что у меня руки грязные, и я могла занести инфекцию. Уже три дня больно и неудобно. Я чувствую, словно инфекция поднимается вверх, в матку, трубы, яичники! Вы мне тут насоветовали, я попробовала впервые в жизни, и я, похоже, заразилась!

Отец выразительно кашлянул.

— У вас появились выделения? — безнадежно уточнил он. — Высыпания или изъязвления на половых губах?

— Да вы что, нет!

— Вы просто слишком боитесь загрязнения и обращаете чрезмерное внимание на все незначительные соматические проявления...

— Я прямо чувствую, как инфекция поднимается, — повторила Сара.

— Теперь вы знаете, что нужно было предварительно помыть руки и укоротить ногти.

— Вы что! Мои ногти — моя единственная радость, моя гордость! — Она выбросила вперед руку, показывая папеньке когтистую длань, наткнулась на подлокотник его кресла и обломала три ногтя. — Ииииаааах!!! Я сломала ногти, видите, видите, все из-за вас, я сломала свои ногти! — Сара схватила «раненую» руку и принялась баюкать, дуя на пальцы и приговаривая: — Мои девочки, мои маленькие! Ну ничего, не плачьте, мамочка вас снова вырастит…

* * *

— Черт, — я уткнулась лбом в кулак, уронив вилку в тарелку цветной капусты.

— Анна? — Мама подозрительно глянула на меня.

— Я забыла попросить у Ранка принести мне протоколы!

Мне пока трудно читать стенографические знаки, вот и потренируюсь, восполнив, пусть и опосредованно, пропуск заседаний. Я же не пойду в среду на заседание неподготовленная!

— Пап, ты не забудешь ему напомнить? Мне твои болезные совсем голову заморочили.

— Так сходи телефонируй, когда поешь и сделаешь уроки, — изрек отец. Перед его тарелкой пучила глаза шила-на-гиг.

— Откуда у Отто денежки на телефон? — Мартин так сжал вилку, что та грозила погнуться. Недешевое ведь удовольствие для нашего гимназиста, секретарствующего в Психоаналитическом обществе.

— Я решил устранить это досадное упущение в оборудовании ранковской квартирки, сегодня крошке Ранку как раз кабель тянут, вот он и убежал раньше времени, с нами не пообедал.

— Раньше всех перехватил, — буркнула мама.

В ущерб нашему семейному бюджету, конечно же!

Вечером у Отто заработал новенький телефон. Первым он позвонил, конечно, папе. Тот изложил мою просьбу, и назавтра Отто притащил свои записи.

Как только я с помощью словаря расшифровала первую страницу стенограммы Ранка, выяснилось, что на следующей неделе заседания не будет. Папа объявил, что срочно уезжает с тетей в Италию. Тетя паковала чемоданы, а папа обзванивал страдальцев, сообщая, когда вернется.

Мы сидели в комнате мальчиков и прислушивались.

— Нет, почему нельзя сделать в Вене?! — солировал Оливер, обуреваемый приступом скупердяйства. — Зачем тратить столько денег…

Мартин пожал плечами:

— Гинеколог шепнет пару ласковых, и так по всей больнице, и скоро все медики в городе будут знать.

— Ну и что? И так все, кто у нас дома бывает, всё сразу понимают, — констатировал Эрнст.

— Одно дело — домыслы, и другое — факт аборта, — сказал Мартин.

— Но это же так дорого!!! — взвыл Оливер. Я объяснила, как будто это я старшая:

— Ну ты понимаешь вообще, какая это боль — аборт?! Он виноват. И он таким образом извиняется перед тетей.

— За счет детей, — проскрипел Мартин. — У Ранка давно ноженька срослась, а я продолжаю голодать в универе. — Он рухнул на койку, закинув руки за голову, и злорадно добавил: — А Ранк утрется. Папаша доказал, что он не такой, как он думает.

— Как вы вообще можете говорить об этом вслух, — процедила Софи.

— Мы просто унаследовали откровенность, стремление не замалчивать проблемы, а обсуждать их и находить выход. Мы не можем помалкивать и делать вид, будто все хорошо, а мы тут все слепые, глухие и ничего не понимаем. Наследственность у нас такая, — я скрестила руки на груди, закинула ногу на ногу и с глумливой снисходительностью глянула на сестру. Как будто она не дочь святотатца.

— Анна, ты в чем маму подозреваешь? — прыснул Эрнст. Мартин и Оливер переглянулись и покатились со смеху.

— Ни в чем, все люди разные! — быстро сказала я. Мама ведь тоже, точно так же, как Софи, предпочитает не говорить вслух об отношениях папы и тети. И о том, почему они регулярно уезжают вдвоем, а нас с собой не берут. Накладно тащить все семейство? Было бы логичнее, если бы он уезжал с мамой, а тетку оставлял присматривать за нами. Наверняка, если маму спросят, она воскликнет, что ничего не знала, даже не подозревала!

— Мы просто тоже хотим в Италию, — пояснила я. — Но мы понимаем, что тетя, так сказать, больше заслужила.

Перед сном я вытащила стопку открыток с видами Италии — папенькиных трофеев. И что я должна сделать, чтобы занять место тетки и сопровождать его в поездках? У меня запылали лицо и уши, а в низу живота появилось тянущее ощущение. Я зажмурилась.

— Выключи свет, — буркнула Софи, ворочаясь, — я спать хочу.

Я выключила лампу и юркнула под одеяло. Провожать папашу и тетю никто завтра не пойдет, мы все будем в гимназии, Мартин — в универе.

[U1]Адель имеет в виду крипторхизм.

[U2]Вечнобольной (нем.)

[U3]Статья Фрейда (1908).

[U4]Отчет Фрейда о психоанализе «Доры» (1905).