Глава 2 - Закон божий

Сегодня мы проходили по закону божьему довольно щекотливый эпизод. Иисус, понимаете ли, проповедует перед народом. К нему пытаются подойти Мария и его братья, а боженька показывает чудотворной рученькой на апостолов и заявляет:

— Вот матерь моя и братья мои, ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного (как исполняет ее матерь моя), тот мне брат, и сестра и матерь.

А родственники, получается, могут идти лесом.

Ознакомив нас с отрывком священного писания, отец Альберт продемонстрировал отличный пример казуистики, чтобы мы ни в коем случае не подумали, будто Иисус поссорился с родственниками и не желает поддерживать с ними никаких контактов. Пастор вещал:

— Иисус Христос пожелал еще раз напомнить людям, что он — сын пресвятой Марии только по человечеству, но в то же время он, от вечности, есть сын божий и пришел в мир для того, чтобы спасти грешный род человеческий — исполнить волю отца своего небесного. Поэтому, как ему самому, так и его пречистой матери и всем верующим надлежит прежде всего творить волю отца небесного. Для этого необходимо высшие вечные духовные обязанности поставить выше временных, земных.

Совершенно уводит разговор в сторону. Чтобы слушатели забыли содержание эпизода.

— Господь знал, что матерь его сохраняет в сердце своем все его слова. Она — самая внимательная слушательница и исполнительница его божественного учения, и, ставя ее всем в пример, он сказал: "Кто матерь моя и братья мои?" — и, указав рукою на учеников своих, сказал: "Вот матерь моя и братья мои, ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного (как исполняет ее матерь моя), тот мне брат, и сестра, и матерь". Так господь возвысил достоинства своей пречистой матери, которая блаженна не только потому, что она родила богочеловека, но еще более блаженна, потому что она стала первой и совершенной исполнительницей его божественной воли.

Я тихо прищелкнула языком. А я-то думала, что слова Христа означают: «Я порвал со своей родней, теперь мои ученики мне — как родня!». Я осмотрелась. Кто-то слушает, чтобы запомнить и дословно, бездумно повторить, когда будут спрашивать. Кто-то терпит до перемены. Ни проблеска протеста, ни попытки осмыслить информацию на тридцати девяти физиономиях. Отец Альберт продолжал вещать:

— Он как сын божий знал, что матерь его и сейчас пришла к нему не для того, чтобы помешать ему проповедовать евангелие царства божия, но для того, чтобы вместе с ним сострадать. Поистине, жестокая внутренняя боль пронзала ее сердце: по любви к божественному сыну своему она страшилась видеть его страдания; но повиновение воле божией, любовь к грешникам, для искупления которых от вечной смерти приносил себя ее сын и бог в жертву умилостивления, побуждали ее принимать безропотно все, что предопределено было троическим советом божиим от создания мира.

Я тихонько отодвинула стул назад (я сижу на последней парте) и опустила глаза на открытую книгу, которую держала на коленях. Это были неизданные черновики статей, которые Ференци привез папе, напечатанные на машинке и переплетенные в единственном экземпляре.

«Первый травматический шок пациентка испытала в возрасте 1,5 лет, когда отец сделал ей инъекцию наркотика и затем изнасиловал ее. Это событие осталось в памяти пациентки не в виде конкретного воспоминания, но как состояние примитивной агонии и желания смерти. Этот опыт мог быть оформлен как воспоминание и осознан пациенткой только после начала её анализа, когда она вместе с психоаналитиком исследовала травматическую ситуацию, пережитую ей в возрасте 5 лет. В этом возрасте возобновились жестокие атаки ее отца, ее гениталии были искусственно расширены, ей настойчиво внушали, что если она станет жаловаться другим людям, то ей вновь будут делать инъекции наркотиков. После восстановления этого воспоминания последовало осознание невыносимого колоссального страдания, жалкого состояния беспомощности, отчаянного ожидания помощи извне, а также смертельного суицидального желания, сопровождавшегося полной потерей контроля — потерей самой себя и полной идентификацией с агрессором».

«Это как?!» — спросила я себя, но найти ответ в книге не успела, почувствовав на себе пристальный взгляд преподобного. Я покорно подняла глаза на пастора и изобразила почтительное слушание. А отец Альберт чревовещал:

— Иисус Христос как сын человеческий скорбел скорбью своей матери, а как бог дал ей силу для перенесения этого тяжкого испытания. Страдала мать о возлюбленном сыне своем, окруженном поруганиями и бесчестием, — грозно добавил пастор, пристально глядя на меня, — но, как мать богочеловека, желала ему сподобиться перенести эти вышеестественные страдания и, во всем положившись на него, она с твердостью ожидала этого часа.

Я сделала каменное лицо, а одноклассницы уже косились на меня.Отец Альберт, не отрывая от меня сурового взгляда, возвысил голос:

— Пресвятая богородица совершила высочайший подвиг на земле — подвиг совершеннейшего смирения, который есть любовь. Она или говорила слова божии, или молчала.

Меня передернуло. «Молчи, женщина, твое место на кухне!» И глобальнее: мы не имеем права на высказывание своего мнения. Неважно, мужчины мы или женщины. Или говори то, что нужно, или помалкивай, здоровее будешь.

— "Братья и сестры" господа, как говорится в Евангелии, — продолжал пастор, делая шаг назад, — совершенно не означает, что они были родными братьями и сестрами господа в нашем современном понимании. По обычаю восточных народов того времени — как это и теперь еще сохраняется в жизни арабского народа, живущего в Палестине и Малой Азии…

Откуда он знает? Он там был? Он знает арабский язык?

— …Братьями называются не только родные братья, но и двоюродные, и троюродные, и вообще близкие родственники.

Странно, зачем тогда двоюродные и троюродные скооперировались с Марией и сообща отправились навестить Иисуса.

— Родных братьев у господа не могло быть, — растолковывал нам пастор, шагая к доске, — ибо богородица имела единственного сына, господа Иисуса Христа и именуется святою церковью приснодевою, потому что она до рождества Христова была дева — и в рождестве, и после рождества Христова осталась такою же, так как она дала обет богу никогда не вступать в брак.

И не сдержала! Воспользовавшись пируэтом пастора, я снова опустила глаза на книгу, которую не снимала с колен. До меня донеслось:

— Святой Иосиф был мнимым ее мужем, был только обручником — хранителем ее девства… Фрейд!!!

Я вздрогнула и подняла голову. Весь класс воззрился на меня.

— Фрейд, встань!

Я положила книжку на стол и поднялась, поправляя юбку.

— Что ты там читаешь?

Одноклассницы ухмылялись до ушей.

— «Практику психоанализа».

— Что, Фрейд, тебе не интересны наши занятия?

— Очень интересны, — буркнула я.

— Гордыня! Смертный грех гордыни! Ей не интересно жизнеописание господа нашего Иисуса Христа! Она лучше современную книжечку почитает! Что там у тебя, Фрейд, любовный роман?!

Класс дружно захихикал.

— Нет, — лаконично отозвалась я.

— Лживая, непочтительная, безответственная, — громыхал пастор, зловеще приближаясь ко мне, озаренный счастливыми улыбками одноклассниц. — А ну дай сюда свою беллетристику, Фрейд, чтоб не искушалась…

Я схватила фолиант, прижала к груди и увернулась от протянутой пасторской руки.

— Дай сюда!!!

— Вы мне ее вернете на перемене?

— Отдай книгу, я сказал!

— Я лучше положу ее в сумку, вот, смотрите, я кладу!

— Так, Фрейд, мы идем к директору. Ты сорвала мне урок! Гройлих!

— Да, святой отец? — слащаво пропела наша староста.

— Остаешься следить за поведением! Кто будет шуметь, вставать с места — расскажешь мне, когда я вернусь!

И пастор препроводил меня в директорский кабинет. Я шагала по замершим на урок коридорам гимназии за путеводной звездулей пасторской тонзуры, черная ряса развевалась, а я не расставалась с «Практикой психоанализа».

— Фрау Пёлльманн, — возвестил преподобный, вталкивая меня в кабинет, — надеюсь, что хотя бы вам удастся с ней справиться. Совершенно неуправляемая, нарушает дисциплину, грубиянит, на замечания не реагирует. Я ей раз сделал замечание, другой… Это невозможно!

— Что она сделала? — мрачно осведомилась директриса. Оплывшие жировые складки свисали с ее тучного тела на стол.

— Читала на уроке посторонние книжки и отказалась мне отдать! Вцепилась, из рук не выпускает!

— Дай-ка мне сюда эту книгу, — протянулось директорское щупальце. Я вручила «Практику психоанализа», и фрау Пёлльманн, открыв на середине, начала читать вслух:

— Наиболее удаленным по времени воспоминанием, до которого нам удалось проникнуть, оказалось взаимное обнажение с ее сверстником… уфф! …происшедшее на чердаке его дома, и я не сомневаюсь, что эта сцена произвела сильнейшее впечатление на мою пациентку. Возможно, что именно посеянная в тот момент зависть к пенису…аах! …сделала возможным ее удивительно точное отождествление со своим отцом в приступах бреда. («У меня есть пенис» и т.п.) Брр! Наконец, не нуждается в пространном объяснении то, что врожденная ненормальность ее старшего ребенка… ррр, точно что ненормальность… дала начало ее болезни, принимая во внимание, что она дала жизнь не мальчику, а двум девочкам (существам без пениса, которые не могут — в отличие от мальчиков — правильно мочиться). Ааахх! Отсюда тот бессознательный ужас, который она испытывала перед недержанием своей дочери. Фрр! Более того, похоже, что болезнь ее первой девочки стала оказывать губительное влияние на нее именно тогда, когда оказалось, что второй ребенок тоже девочка. После второго посещения дома пациентка вернулась совершенно изменившейся. Она примирилась с мыслью, что предпочитает младшую девочку и что она желает смерти своей больной дочери… Ааа!

Директриса захлопнула и отшвырнула книгу, словно страницы были пропитаны ядом. Отец Альберт в ханжеском изумлении вопросил:

— Как такое вообще издают?

Потому что сейчас не средневековье, подумала я.

— Как тебе не стыдно, — продолжал отец Альберт.

— А ей не стыдно! — выкрикнула фрау Пёлльманн.

— Ну ты же девочка!

— Это не девочка! Она готовится в проститутки!

Оказывается, проститутками становятся благодаря чтению книг, а я и не знала.

— Зачем ты принесла в школу эту грязь? Другим детям показать хочешь? — задыхалась Пёлльманн, и все ее жировые складки ходили ходуном.

— Нет, — отозвалась я, глядя в окно.

— Другие дети не хотят с ней даже сидеть — она одна, — злорадно поведал преподобный.

— Вот почему у тебя друзей нет, ребята не хотят с тобой общаться, потому что у тебя вся грязь на уме! Отца Альберта не слушаешь, не хочешь душой возвышаться и очищаться, к богу приобщаться отказываешься! Какой цинизм! Читала эту мерзость на уроке ЗАКОНА БОЖЬЕГО! Над богом и людьми издеваешься! Не зря с тобой дружить никто не хочет! Ты — больная, уродливая, душа у тебя подлая, с тобой рядом стоять — как испачкаться!

А почему у меня должны быть друзья в классе? Никогда не понимала. Мы собраны в одном классе по возрасту и по географическому фактору, большинство живет недалеко от гимназии. Почему у нас должно быть еще что-то общее? Почему среди них — именно среди этих людей — у меня обязаны быть друзья?

Но знает, куда бить.

— Что ты молчишь, а?

— Мне нечего вам сказать.

— Нечего сказать, а! Хамка! Откуда ты взяла эту отвратительную книгу?

— У папы.

— Да там вся семейка… — поморщился отец Альберт.

— Тебе отец разрешает такое читать? — возопила фрау Пёлльманн.

— Да, — легко ответила я.

— Ты все врешь!

Я не видела смысла возражать.

— Я забираю эту грязную книжонку, — провозгласила директриса и заперла «Практику психоанализа» в ящик стола. — Ты ее больше не увидишь!

Я пожала плечами.

— А если твоему отцу… То пусть приходит, — кровожадно улыбаясь, закончила фрау Пёлльманн.

Папа, скорее всего, не пойдет в гимназию за книгой. У него до двенадцати пациентов в день. Пусть директриса любуется собой, какая она суровая и грозная, как здорово напугала меня моим папашей. Невозможно отнять у нее уверенность в ее правоте и непререкаемой действенности ее угроз.

Я не могла не поразиться, как ей удалось моментально обнаружить пикантный абзац. Потом вспомнила, что действиями человека руководит не слепой случай и уж, конечно, не боженька, — это бессознательное директрисы выудило из фолианта именно ту страницу, где были напечатаны крамольные словеса о пенисах! В самом деле, подумала я, считая подбородки фрау Пёлльманн, — директрисе за пятьдесят, кольца на безымянном не наблюдается, а хоть бы и наблюдалось! Я помню, как на папино замечание, что бесстыжие постельные сцены в самопальных рассказиках его нынешней пациентки — результат острого недолюбита, я возразила: «Но у нее же есть муж и дети!». Отец хмыкнул и доходчиво пояснил, что можно быть замужней и страдать от недолюбита, штамп в паспорте ничего не гарантирует. А что директрису называют фрау, а не фройляйн — ни о чем не говорит. В самом деле глупая и унизительная традиция — называть мужчину герром вне зависимости от семейного положения, а нам всякий раз напоминать о позорном отсутствии мужа. Наверно, директрису называют «фрау» просто из чинопочитания, а не как бессмысленный довесок к «герру» — или не менее бессмысленный довесок к родителям, ждущий своего герра.

* * *

Ночью мне удалось написать то, что я собиралась. Я умудрилась проскользнуть в кухню, и ни сестра, с которой я живу в одной комнате, ни мама, ни тетя не прибежали загонять меня в постель. Я просидела почти до рассвета, отгоняя сон и усталость, а результат — никакой литературной ценности не имеет, говорит только о том, что меня загоняли в школе. Я решила все-таки сохранить опус для истории.

На следующий день у папаши выдался просвет в графике. Болезный телефонировал, что загрипповал. Но деньги не уплыли, папашка всегда предупреждает, что, если пациент загриппует или по другому поводу пропустит сеанс, ему все равно придет счет. Психоаналитик-то его ждал!

Повесив трубку, папачиус зашел в кухню перехватить яблоко. Мама замешивала тесто, тетя Минна жарила фарш на начинку, а я мыла посуду. Мама всыпала еще муки, размешала и поставила тесто подниматься. В тот момент, когда появился отец, тетя произносила:

— Марта, у тебя там седые волосы. Сядь, я повырываю.

Мама опустилась на табуретку.

Я отбарабанила:

— Это тетя кастрирует маму, у мамы же есть пенис — в смысле муж.

Отец осклабился до ушей.

— Нет, ну сколько можно просить? — подпрыгнула мама. — Не тащить домой эту грязь! Ребенка заразил!

— Ты посуду мой, — буркнула мне тетя.

Папаша подмигнул мне, откусывая яблоко.

Я поставила последнюю вымытую тарелку в шкаф и сказала:

— Папа, пойдем, я тебе покажу, — и препроводила его в нашу с Софи комнату. Софи делала уроки, и по выражению зубной боли я догадалась, что алгебру. Я вытащила из ящика моего стола рукопись, мы отправились в отцовский кабинет, и тут я предъявила родителю —

ХАЛОЙМЕС[U1]

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

Жаждой и гладом томим, я спешу на уколы,

В мыслях, что и на проезд не дадут мне клиенты.

Серые улицы дробью копыт оглашая,

Мимо меня по Берггассе катился извозчик.

Хмурые люди бредут на работу по утренней Вене,

Мятые лица, с тоской полусонные взгляды

Мутно плюют из глазниц их в промозглое утро.

Всяк пролетарий в заботах о хлебе насущном,

Низкий, угрюмый и алчный, взращен в бескультурье,

Был мне сродни, полунищему интеллигенту,

Пусть и закончил я мед с этим красным дипломом,

Но в нищете, голытьба голытьбой, прозябаю,

Вынужден бегать и делать уколы, как будто

Я медсестра, а не врач, что учился в Париже,

Вечно в долгах, возвратить их знакомым не в силах,

Ношеный плащ свой в промозглое утро влеку я,

Завтрак себе заменив папиросой дешевой,

Дома оставив потомство с сварливой женою,

Брак наш распался, но как говорить о разводе,

На пятерых не смогу я платить алименты,

Вот и ютимся по-прежнему в нашей квартире,

Хоть о любви, уваженье и сексе забыли.

Был я вчера голодранцем бездарным обозван,

«Делать детей ты хотел, содержать их не можешь,

Хватит плодиться, раз денег ты в дом не способен

Нам принести, нет в квартире у нас даже ванны.

Думала я, что врачи с их работой престижной

Двадцать раз в день от больных магарыч принимают,

Но за услуги твои благодарности ждать не придется,

Ни одного ты больного не вылечил, бездарь».

Вот, например, я гипнозом лечить подвизался,

Но пациент на вопрос мой невинный о детстве

Вдруг подскочил, что я «хам и пошляк», сообщил мне,

«Явно забывший, что клятву давал Гиппократа».

Без гонорара тотчас я был с лестницы спущен.

Аналогично — с коллегами на заседанье.

Там утверждал я, что секс — это столп мирозданья,

Этимологию слова сего я в пример приводил им:

Ясно, что «столп» означает фаллический символ,

И рассказал, как я сны пациентов толкую.

Но от доклада симпозиум обхохотался,

На уши встал, улюлюкал, освистывал, топал.

С лестницы спустят опять, я тоскливо подумал,

Иль помидорами тухлыми враз обкидают,

Чем они лучше безмозглого простонародья,

В тех же погрязшие ханжестве и предрассудках,

Пусть диссертации все там уже защитили,

Мой кропотливый же труд назван антинаучным.

Даже на улицах мимо проходят — плюются,

И пациентов, должно быть, предостерегают:

«Шульц — шарлатан и пошляк, вы к нему не идите».

Сделал старушке укол, получил три копейки,

Из ее дома на улицу горестно выполз,

Тут же свернул в «Главтабак», приобрел папиросы,

Весь гонорар за укол моментально истратив.

Сунул мундштук себе в рот и, усы опаляя,

Вместо еды я извечный закуривал голод.

Так я привык с той поры, когда я в психбольнице

Тяжко, бесплодно, почти безвозмездно трудился,

Изгнан оттуда начальством не столько за ересь,

Сколько за то, что похитил раствор кокаина

И объяснил, что разбил ненароком семь ампул.

Делал укол, погружался в объятья фантазий,

Пусть ненадолго, но все ж забывал здешних психов,

Облик людской что утратили бесповоротно.

После я, в ломке зеленых чертей наблюдая,

По полу ползал, кусал себе руки до крови,

Так что не раз и не два прогулял я работу,

После чего со скандалом главврач меня выгнал.

Частною практикой вовсе свою не улучшив

Полуголодную жизнь, сплошь опутан долгами,

В доме своем осажденный толпой кредиторов,

Взыскивать долг по суду хором мне угрожают,

Опись имущества скудного и распродажа.

Вышел на мост, посмотрел на Дунай и подумал:

Выход один — на тот свет от проблем мне умчаться.

Все станет черным, навеки ослепну, оглохну

И навсегда прекратится мучительный кашель,

Воды Дуная когда надо мною сомкнутся.

Я докурил, и последнюю я папиросу

(В этот я день наконец-то бросаю куренье)

Кинул с моста в грязно-серые воды Дуная,

Мрачно смотрев на окурок, подхваченный ветром,

Думал: сейчас повторю я судьбу папиросы.

Я огляделся. Пора, вокруг мало народу,

И подбежать, удержать никому не удастся.

В ту же секунду я влез на перила и прыгнул,

Утро померкло над буйной моей головою.

Мокрый и грязный, стоял я в воде по колено,

Мимо плыла чья-то ветром снесенная шляпа,

Щепки, тряпье, и за ржавою банкой консервной

Дохлая кошка безрадостно вдаль проплывала.

А на мосту собиралась толпа любопытных,

Тыкая пальцем и громко крича: «Сумасшедший».

И, чертыхаясь, уныло полез я на берег.

В жизни халоймес, так нет мне удачи и в смерти.

И невезенье мое еще больше глумилось:

Средь тех зевак оказался один мой коллега,

Буду теперь я средь медиков всеми осмеян.

Папа сложил лист и вернул мне.

— Про психбольницу все было не совсем так, — холодно заметил он. — Про кокаин было совсем не так.

— А в Дунае ты не топился. Это же художественное произведение, — напомнила я.

— Про Шульца, ага, — явно обиделся он.

— Пап, я не знаю. Я хотела — хохму написать, комедию. А получился — «Халоймес». Я теперь думаю, зачем вообще писать стихи, если получается такой «Халоймес».

— А что ж так безрадостно? — поинтересовался папенька, кладя руку мне на плечи. — Что тебя расстроило, Аннерль?

— Дети считают взрослых опасными глупцами, которым нельзя сказать правду, не подвергаясь опасности быть наказанными. Глупость и непоследовательность взрослых приходится принимать в расчет. Дети здесь не так уж не правы, — процитировала я.

— Шандор! — подмигнул папаша.

— Просвещаюсь, — кивнула я.

— Я надеюсь, что я никогда не был для тебя таким опасным глупцом, которому нельзя сказать правду из чувства самосохранения. Да, Аннерль?

— Ты-то не был, — буркнула я, — а вот мама с тетей…

— И что ты хочешь мне рассказать?

— Вот эту самую книженцию названного тобой гражданина у меня конфисковала фрау Пёлльманн, объявив, что от чтения столь безнравственной литературы я сделаюсь проституткой.

Отец скрестил руки на груди и закусил губу.

— Ты сама теперь понимаешь, что было глупо брать книгу с собой в школу?

— Надо же было чем-то на переменах заниматься. Подружек у меня там нет. Стоять у стенки или сидеть на стуле и молча смотреть перед собой мне надоело. Я вот так стою или сижу, одноклассницы подходят: «Анна, ты чего молчишь, с нами не общаешься?» Как-то раз одна подскочила и заорала мне прямо в лицо: «Анна, ты чего такая тихаяааа???»

Папик поморщился.

— Я — чтоб ты понял.

— А как она к директрисе попала?

— Я открыла на уроке, и меня поволокли к директору за нарушение дисциплины. И Пёлльманн конфисковала книгу. Она сказала, что, если она тебе нужна, ты можешь прийти и забрать!

— Зачем ты ей отдала книгу?

— Пап, у тебя давно не было начальника!

— А учитель насколько потворствует разгильдяйству на уроке? Просто если все шумели и кидались бумажками, а он на крикунов сквозь пальцы смотрел — то не удивительно, почему ты решила почитать более познавательную и полезную литературу, чем школьная. А если была тишина, все внимали, а ты принялась читать — значит, ты поступила неадекватно ситуации, и я уверен, что так и было.

— Папа, я не могу внимать, это же закон божий!

Отец прыснул.

— Мы проходили тот момент, когда к Иисусу пытались подойти его мать и братья, а он заявил, что сейчас для него как мать и братья — его апостолы. Я же помню, как ты мне объяснял, почему он так выразился.

— Почему Иисус в тридцать лет все бросил и отправился, как деликатно выражаются попы, проповедовать, а по правде говоря, забомжевал? Потому что Иосиф, он же был старше Марии, наконец умер, младшие дети Марии, от Иосифа, стали делить наследство папаши, а Иисуса, он же был не родной их брат, выгнали из дома.

— А отец Альберт доказывал, что Мария оставалась девственницей даже после родов и до конца своих дней!

— Ха-ха! А откуда же братья?

— Двоюродные и троюродные!

— Ха-ха-ха!

— Или вообще это на самом деле друзья и соседи! Мол, они названы братьями в переносном смысле. Или, на худой конец, это дети Иосифа от первого брака.

— Если бы у Иосифа были дети от первого брака, то он бы взял их с собой в Вифлеем и в Египет. Жену на сносях с собой потащил, а детей — нет? Ни о каком потомстве Иосифа не упоминается. Соответственно, это дети Марии от Иосифа.

— Ты все очень правильно и логично говоришь, но нас учат противоположному. Знаешь, когда я сказала маме, что француженка пишет с грубыми ошибками, а англичанка говорит «зэ», «ай синк», а когда я — язычок между зубами, она посмотрела на меня, как на умалишенную и захохотала, а за ней и весь класс, — мама мне посоветовала на уроке писать и говорить, как от меня требуют, т. е. «зэ» и по-французски с ошибками, а для себя знать, что правильно так.

Папа презрительно покачал головой.

— В данном случае приспособленчество бессмысленно. Не насилуй себя, оно того не стоит. Ну, занизит тебе француженка оценку, и как это повлияет на твою настоящую, взрослую жизнь за пределами гимназии? Нет смысла биться за оценки.

— А ты говорил, ты был отличником.

— В мое время не было безграмотных учителей.

— Все равно странно слышать это от отличника, наши зубрилы повторяют все за учителями и мне говорят, что у меня все неправильно. Они ничего не читают, кроме того, что им задают. Они думают, все, что сказал учитель — истина в последней инстанции. Пап, ты представляешь, англичанка говорит «автобиография» — «курикулум витАААй»!!! И никто не возражает, все за ней повторяют, хотя все латынь учат…

— Никогда не говори и не пиши с ошибками, а то еще привыкнешь. И когда по-настоящему понадобится, сделаешь неправильно.

— Конечно, папа. Я все произношу так, как ты меня учил.

— А по латыни вы что проходите?

— Цицерона.

— А стихи в этом году не проходили?

— Пока только прозу.

— Почему ты тогда выбрала гекзаметр? — Отец указал на листок с «Халоймесом», сиротливо валявшийся на столе.

— Хотела много информации впихнуть, благо строчки длинные. А вместо информации — одно нытье. — Я встала с места и подошла к книжному шкафу. — Пап, а дай мне что-нибудь почитать. С юмором, чтоб повеселее моего «Халоймеса».

— Пополнить библиотеку фрау Пёлльманн?

— Ну папа! — Он выжидательно смотрел на меня, и я торжественно поклялась: — Я буду терпеть! Мучиться на переменах и развешивать уши на законе божьем!

— Только не выноси из дома! — Отец порылся в шкафу и презентовал мне потрепанный томик Лео Таксиля.

— “Calotte et calotins”[U2], — прочитала я. — Еще в Париже купил?

— Да. Мне Таксиля посоветовали. Сказали, там сплошной секс.

— Нагрузил. Я же со словарем читать буду.

— Написано легко и с юмором. Противоядие от закона божьего.

— Пап, мне не нужно противоядие, у меня врожденный иммунитет! Религия вызывает у меня смех и недоумение, как можно к этому серьезно относиться. Отношение верующего к богу — как к мамочке, кормильцу, который только дает и ничего не требует взамен. Как свежевылупившийся птенец сидит в гнезде, шейку тянет и клювик открывает: дай, дай, дай! — Я изобразила рукой клюв. — Пошли мне, боже, здоровья, и чтоб урожай вырос, и чтоб в дороге не ограбили, и чтоб ребенок выздоровел, и чтоб денюжку заработать, а дочка жениха себе нашла, а у меня спина не болела! Как дошкольник. Всепрощающая мамочка. Которая тебя обихаживает только за то, что ты есть на белом свете. В аспекте устрашения адскими карами бог выступает как грозный папочка, поскольку, когда детку надо ремнем по попе, все же рекрутируют папашу — но в наше время неактуально упоминать о дьяволе, аде и воздаянии в загробной жизни. Грехи, какие есть, отмолят, выполнят условности — бестолковые обряды, будто бы богу есть дело до нашей еды или одежды, и будут снова просить: дай, дай, дай! Вывод: религия — глубочайший инфантилизм. Обществу пора вырасти. Давно пора!

Отец улыбнулся, закусив губу, узнавая свои собственные идеи. Я не способна мыслить, придумывать что-то свое, самостоятельно принимать решения, — подумала я. Только за папашей повторяю. Если бы я воспитывалась в религиозной семье, то мне бы ни за что не пришло в голову отрицать существование всевышнего. А на уроках закона божьего я бы думала, что не все ему правильно поклоняются, но главное, чтоб человек был хороший.

Отец выразительно взглянул на часы — сейчас должен был явиться очередной страдалец, и я покинула кабинет, прижимая к груди книжку со вложенным куда-то в середину «Халоймесом».

[U1]Белиберда, сновидение (идиш)

[U2]В русском переводе — «Священный вертеп».