Глава 19 - 40 уколов в живот

— Мама, а мы Шандора пригласим на папин день рождения?

— Нет, Зиг его не приглашал.

— Почему?

— А не накладно будет? За год третий раз мотаться…

Таким образом, неизвестно, когда мы с ним увидимся. Я никогда не писала писем, но другого пути не осталось.

Дорогой Шандор!

Я хочу, чтобы ты исполнил свое обещание и женился на мне буквально до конца этого месяца. Иначе мой папашка истратит все деньги на своего любовника, и нам с тобой не останется на свадебное путешествие обзаведение вообще ни на что.

А дальше? Нужно расписать, какой он хороший и как я хочу быть с ним, но я не смогла выдавить из себя признаний в любви. Я решила, что потом допишу, когда придумаю, и спрятала письмо.

И тут мама послала меня в магазин.

Албанцы уже давненько не давали о себе знать. Я уже почти без страха выходила из дома, отвыкнув от криков и угроз. Зря.

Издавая нечленораздельные вопли, они впятером бросились за мной, и я рванула бегом, но оторваться не удалось. Албанцы обступили меня и стали толкать, передавая от одного другому по кругу, обещая, что сейчас изнасилуют меня во все щели. Мой пакет с кучей еды полетел в грязь. У меня кружилась голова, в глазах потемнело, меня словно парализовало — я не могла ни завопить во все горло, ни оттолкнуть, ни поднырнуть под руку, и я знала, что сейчас грохнусь навзничь и собью с ног того, в чьем направлении лечу, и что никому из прохожих нет дела, никто не прикрикнет и не отгонит.

Албанец не рассчитал силу и так меня толкнул, что я вылетела из круга и упала, машинально выставив руки — как только не сломала собственным весом при падении. Ободрав ладони, я поднялась, а они уже хватали меня за руки и за попу, но по скользящей — мне показалось, что они сами дают шанс вывернуться. Я сделала рывок и бросилась бегом, а албанцы с воплями ринулись следом.

Я забежала на почту. Огромная очередь. Толстая укутанная цыганка что-то требовала от работницы почты, которая страдальчески восклицала: «Я уже двадцать пятый раз вам объясняю…» За столом сидел цыганенок, вертелся, забрался на лавку с ногами, уселся на стол, беспрерывно плюясь вокруг — на пол, себе на рукав, на бродячую собаку — седую, с жалобными глазами и двумя большущими опухолями, свисавшими с брюха. Албанцы и не думали никуда уходить, расхаживали, поджидая меня, и гомонили на своем языке. Я отошла от окна, чтобы албанцам снаружи не было меня видно. Я отсюда не выйду, пока они не устанут ждать и не разойдутся. Грязные ободранные ладони саднили, текла кровь. Я поплевала на руки, вытерла и так не стерильным платком. Жаль, нет с собой письма Шандору, я бы сейчас отправила, потому что не знаю, когда я еще выйду из дома, если вернусь туда живой и здоровой.

Часа через два албанцам надоело меня ждать, и мои преследователи разбрелись. Опасливо оглядываясь по сторонам, я вышла с почты и очень быстрым шагом, почти бегом, кинулась домой, где, естественно, я же и оказалась виновата, что потеряла пакет, задержалась, всех заставила волноваться…

Я отказалась выходить из дома. Пренебрежение в маминых глазах дало мне понять, что завтра меня будут, как обычно, выпроваживать в гимназию. Так и случилось. Я не стала напоминать об албанцах, позавтракала, оделась, спустилась по лестнице и просто не вышла из подъезда. Уселась на ступеньки и заявила, что никуда не пойду.

— Так и будешь тут сидеть? — поинтересовалась Софи.

— Да.

— До двух? А потом придешь домой и скажешь, что была в гимназии?

Я пожала плечами.

— Не вытерпишь, — сказала Софи.

— Сколько вытерплю.

— А потом домой?

Я молчала.

— Тебя мама возьмет за руку и отведет в гимназию.

— Я никуда не пойду.

— Хорошо, — Софи скрестила руки на груди, — когда учителя будут спрашивать, что мне говорить? Анна боится, ей незнакомые люди на улицах пройти не дают?

— Что я заболела…

— Анна, но ты же не можешь безвылазно сидеть дома… День просидишь, два, неделю, а потом выйдешь — и опять налетишь на этих албанцев…

Я смотрела перед собой, не открывая рта.

— Да что с тобой говорить, еще из-за тебя опоздаю… — Софи пожала плечами и толкнула дверь подъезда. — Пока, Анна.

У меня нет часов, и я ориентировалась по количеству больных, считая, сколько я просидела на холодных ступеньках. Когда к папе прибыл третий, тетя Минна вышла что-то купить, обнаружила меня и водворила в квартиру.

— Обидели ее, в гимназии не так посмотрели, на улице мальчики придурковатые толкнули! — заголосили маменька с тетенькой. — Но так всю жизнь будет продолжаться. Сначала гимназия, потом в университете не найдёт своё место, а на работе знаешь какие бывают начальники и коллеги? И что, всю жизнь убегать и прятаться? Нужно приспосабливаться и учиться противостоять трудностям, а не бегать из гимназии просто из-за того, что кто-то там тебя обижает или не воспринимает так, как хотелось бы… А эти мальчики на улице — они же тебе ничего не сделают, они же балуются в меру своего ума куцего...

— Я не выйду из дома, — в двести двадцать пятый раз повторила я — и в двести двадцать шестой раз услышала боевой аргумент, что не просижу же я взаперти всю оставшуюся жизнь. И не говорить же вслух, что я, возможно, скоро отсюда уеду. Не потому, что я боюсь сглазить, а чтобы не засмеяли, что я «жду принца, который меня заберет» — а ведь так и есть. Жду.

— Я там сказала, что ты сломала ногу! — вернувшись из гимназии, возвестила Софи. — У тебя очень сложный перелом, в трех местах. Ты спускалась по лестнице, а в подъезде света не было, запнулась об мешок со строительным мусором и упала. Твоя классная дама сказала мне брать задания у твоей одноклассницы, у этой рыжей, у Саскии.

— Софи, что ты каркаешь! — возмутилась мама.

— Скажи мне спасибо, Анна, — гордилась собой сестрица, — я тебя отмазала до конца года.

— Придешь только на экзамены? — позавидовал Эрнст. — Тогда надо будет Анне гипс на ногу и костыли для антуража. Возьмем у Отто, у него точно есть. Ха-ха-ха-ха!

— Типун тебе! — Мама стукнула Эрнста полотенцем.

Папенька пообещал организовать справку, и мама с тетей проглотили языки от возмущения, что он разрешил, поддержав нас с Софи.

Теперь бы письмо отправить. Меня так и не посетил приступ красноречия, и единственное, что я добавила — подпись. Я сходила к папе узнать адрес Ференци и взяла пустой конверт, запечатала письмо и, когда Софи после обеда пошла гулять, попросила ее отправить письмо.

* * *

Папин день рождения. На кухне дым стоял столбом. Мама слепила мастику — коричневое шоколадно-зефирное тесто и белое, некрашеное — и, посыпая тесто сахарной пудрой, чтоб не липло к рукам, крутила лепестки для розочек.

Мы с Софи испекли торт «Медовик»: мы любим сочетание медового теста и манного крема, а наши мальчики — нет. Они любят бисквитный.

Пока я складывала коржи и заливала шоколадом, Софи набрала белого крема в кондитерский шприц.

— Что писать будешь? — осведомилась я.

— «С днем рождения, папа!». — Софи пожала плечами.

Я выдернула у нее шприц и вывела на торте святую троицу.

— Ты что делаешь! — завопила Софи. — Это тебе не лоб Юнга!

Я скорчилась от смеха, не выпуская из руки шприц.

Софи схватила нож.

— Отойди, я соскребу!

— Не надо! — запротестовала я. — Пусть будет!

— Такой тортик своему Шандору украшать будешь. А отцу такое преподносить — ну неприлично, ты что, не понимаешь?

— Это же лучшее пожелание!

— Мама!!! Посмотри, что она нарисовала…

— Фу, Анна! — Пока я думала, что мама прикрикнула на меня, как на щенка, мама еще и наградила меня увесистым щелбаном. Я взвизгнула и поплелась смывать со лба мастику. — Сейчас заклеим, — пообещала мама и стала высаживать на торте клумбу.

Вскоре святая троица скрылась под цветником. Я решила не возражать — упорно не понимают, что папеньке надо преподносить кондитерское изделие под юморок, с пошлятинкой, а не с банальными розочками. Мама вручила мне изрядно поскучневший торт, и я понесла его пропитываться на балкон, по дороге размышляя, не сковырнуть ли мне розочки, пока папик не увидел. Наверно, они уже намертво, только испорчу. Ну так залью заново шоколадом, еще остался, и нарисую святое трио!

Оставив торт пропитываться, я вернулась на кухню.

— Анна, — послала меня мама, — теперь неси ложки с вилками.

Я набрала по пучку ложек и вилок в каждую руку, по пути в столовую забежала на балкон и соскребла мамины розы, по возможности аккуратно отделяя, чтобы не повредить, и сложила на блюдце. При следующем вояже на кухню я похитила шприц с остатками крема, выскочила на балкон, присела перед тортом, выровняла слой шоколада и заново изобразила святую троицу. В этот момент мальчики вышли на балкон курить.

— Анна, повторяешься! — захохотал Оливер.

— Было уже! Было! — подхватил Эрнст, от смеха роняя папиросу.

Мартин ткнул пальцем в торт:

— Каннибализм…

— Потом принесу, когда будем накрывать сладкий стол, — сказала я.

Когда я явилась в столовую, неся тарелки, там уже гремел бутылками цвет психоаналитического общества.

— Мы знаем, что вы не умеете играть в шахматы, — солировал Адлер.

— Да, я картежник, а не шахматист, — не впечатлился папа.

С тем же надменным видом Фред продолжал:

— И поэтому мы решили вам преподнести заказные шахматы… чтоб вам было интересно учиться ими играть, дорогой вы наш юбиляр!

— От всего нашего психоаналитического общества, — подхватил Штекель, — в дар нашему предводителю, чтоб вы оставались таким же бодрым, изобретательным, остроумным и несгибаемым перед лицом житейских невзгод…

— Пополнить вашу знаменитую коллекцию… — подпел Тауск.

Недоумение в папином взгляде сменилось любопытством: масляно поблескивая глазами, три апостола с похабными улыбочками дожидались, когда же именинник отворит коробку с подарочком. Папа разложил доску и в восторге принялся расставлять новенькие деревянные фигурки, блестящие лаком, а апостолы подсказывали, в каком порядке, потому что в этом варианте было и в самом деле нелегко отличить ферзя от ладьи.

Каждая фигурка была уникальной. Пешки — одиночки: онанирующие мужчины и женщины с фаллоимитаторами. Более «сильные» фигуры были покрупнее и выполнены в виде пар в разнообразных позах. Я не могла спокойно смотреть на эти шахматы. Как можно с ними играть? Зажмуриться и вытягивать фигурку, как жребий?

— Дядя Адлер, а это ваша идея — подарить шахматы, да? — пропищала я.

— Моя. А заказать ЭРОТИЧЕСКИЕ шахматы — Вилли.

Штекель ухмыльнулся:

— Дальше каждый начал предлагать конфигурацию, составили список…

Я краснела и ерзала на месте — не терпелось дождаться, когда все уйдут и я попрошу папу поиграть со мной в шахматы.

Подтянулись родственники, и психоаналитикам пришлось расстаться с шахматами, щадя нервишки новоприбывших.

Когда стол был накрыт, гости расселись и замерли с поднятыми бокалами, слушая длинный и несусветно банальный тост дяди Алекса, я наступила… на что-то. Ноги увязли — и подол длинного розового платья, кажется, тоже. Я качнулась на стуле, приподняла длинную скатерть и заглянула под стол — так и есть. Мне под ноги подставили торт. У меня не укладывалось в голове, как можно превратить тортик в коврик, пусть и невкусный, как им кажется. Я вылезла из-за стола, разулась и пошла мыть туфли, измазанные кремом.

В воздухе висело тихое негодование родственников, непривычных к тому, что тетя сидит на месте хозяйки, командует нашей прислугой, всех одергивает: «Не вертись!», «Не играй вилкой!», поправляет папе воротничок, следит, чтобы он «все покушал», а мама сидит с краю стола и делает вид, что она не отсюда.

Тортик достался собаке. Маленький Руди объелся, животик раздулся, как мяч. Эрнст и Оливер были выведены на кухню и обозваны идиотами.

— Два здоровых лба, а хуже пятилетних, — мучилась тетя. — Вы часто тортик едите?! Вы не понимаете, что это продукты, они же денег стоят…

— Оказывается, для собаки готовили, — негодовала мама. — Не нравится — пожалуйста! Умирайте с голоду! Но зачем вы его испортили…

* * *

Я явно была лишней в собственной комнате: у Софи сидела гостья. Я не выходила только потому, что приятельница Софи притащила коробку конфет.

— Рике, а кто тебе сумку порвал? В трамвае?

— Сильно заметный шов?

— Ага.

— В лицее порезали. Одноклассница забегала смотреть, стою ли я в очереди в туалет и большая ли очередь — ну, долго ли я там еще простою. Я вернулась — сумке сделали вскрытие. Сумка новая, дорогая…

— И что ты сделала?

— Ничего. Как говорится, не пойман…

— К учителям подходила?

— Да. Классная дама сказала только, что я сама виновата. Не наладила контакт с девочками.

— Они все такие, — мрачно констатировала Софи. — Все говорят одно и то же…

Конфетки закончились — и, ко всеобщему облегчению, я оставила Софи и Рике наедине, планируя проникнуть в заветный шкаф, но не успела: в папашином кабинете уже разложила пышные юбки Агата.

— Привет, маленький, иди к мамочке! Да-да, я твоими мамой и папой пахну, братиками и сестричками. У меня еще остался твой братик и две сестрички. Представляете, д-р Фрейд, ей всего месяц, а она у папы членик трогает носиком! Комплекс Электры — и у собак тоже!

— Я считаю нецелесообразным употребление Юнгом выражения «комплекс Электры», — попыхивая сигарой, пробрюзжал папа. — У Электры не было инцеста с отцом.

— А как тогда говорить? — спросила Агата, улыбаясь во весь рот — щенок Руди лизал ей ухо.

— Эдипов комплекс у девочки.

— Я еще читала у этого вашего Юнга, что он сомневается в вашей теории, будто бы маленькие девочки все поголовно думают, что у них у всех раньше был членик, но кто-то оторвал, наверно, мама.

— А тем не менее, аналог есть. Женское обрезание.

— А женщинам там что обрезать? — поразилась Агата.

— Женщины крепко держат девочку и отскребают ей клитор и малые губы осколком стекла или кирпича, чтоб у нее не было эрогенной зоны, чтобы была верной будущему мужу. Это делают в ближневосточных и африканских странах. Впрочем, в Европе и США тоже иногда практиковалась клитородектомия — для борьбы с женской истерией, неверностью, лесбиянством и другими душевными болезнями.

— Но откуда маленьким детям знать про женское обрезание? — Агата содрогнулась. — Я от вас впервые слышу.

— И у нас в том числе, — поведал отец. — В минувшем веке мне доводилось лечить женщин, которые сделали себе эту операцию, надеясь таким образом заглушить неугасимый зов либидо. Увы!

Агата спустила щенка с рук, и он сделал лужицу. Ранк вытер и побрел на кухню прополаскивать тряпку. Я увязалась:

— Отто, а в мифологии есть пример инцеста отца с сыном? Я читаю Лукиана «Разговоры богов», — я показала ему книгу, — тут только Зевс и Ганимед, но они не родственники. Я хочу знать, как это называется.

— Эдипов комплекс обратной направленности, — пожал плечами Ранк.

— Так не интересно.

Не у Ранка надо было спрашивать, а у другого папиного ученика. У того самого, кто чудовищно начитан и знает не только греческие мифы.

Я поплелась во второй кабинет дочитывать Лукиана. Села за стол, раскрыла книгу, но вместо чтения закрыла глаза, склонила голову на плечо и увидела Карла. Я схватила лист бумаги и стала не столько сочинять, сколько записывать то, что само приходит в голову, пока не услышала, что папик выпроваживает Агату.

— От чумки вы можете его привить уже сейчас, — говорила она, — а от бешенства — не раньше, чем в полгода.

Вскоре на пороге появились папа и Отто.

— Ты что, спишь? — спросил отец.

— Нет, я сочиняю…

— Про что, если не секрет?

— Я подумала про Карла и его «пророческие сны»… и решила представить, что было бы, если бы мой сон сбылся. Про детей.

— Сны ничего не предвещают, — поморщился отец, — только что объяснял Агате, что не стоит читать юнговскую ересь.

— Где он возражает против твоего незыблемого постулата, что все маленькие девочки думают, будто бы они родились с членами, но им кто-то оторвал? — переспросила я.

— А ты так думала? — спросил Ранк.

— Я вообще не задумывалась, но папа мне объяснил, что все девочки так думают, и я должна… И что должен быть Эдипов комплекс. — Я пожала плечами.

— А если бы тебе Юнг объяснил, что колдовство реально и инкубы существуют? — поддел Отто.

— Я понимаю, что он безбожно врет! — обиделась я. — Например, что ему приснился огромный пенис на троне.

— Так, может, ему это и вправду приснилось, — заметил Отто. — Мне вот снился гигантский пень с очень страшным лицом, который спокойно говорил мне, что сейчас меня съест.

— Если бы оно ему снилось взрослому, то можно было бы понять, — возразила я, — а он божится, что приснилось, когда ему было три года. И он так доподлинно все это помнит.

Отто засмеялся.

— Действительно, умеет же врать. Я вот таких ранних снов либо не помню, либо путал с реальностью.

— А днем что было, что могло вдохновить на такой сон? — спросила я.

— Я не помню, это было в далеком детстве.

— Мог быть спектакль "Красавица и чудовище", там наряду с лешими и кикиморами были гигантские пни, два с половиной метра, которые плясали и завывали. С подсветкой смотрелось жутковато.

— Я из бедной семьи, мы в театр не ходили, — упрекнул меня Ранк. — Я в первый раз в жизни побывал в театре с Учителем, «Кармен» смотрели.

Мне вспомнилось «Толкование сновидений»: «Коллега Отто сделал Ирме укол нестерильным шприцом». (Папа имел в виду не Отто Ранка, а переименовал дядю Оскара, своего приятеля.) А что, если сделать Отто прививочку, подумала я. От оспы, чумы… в таких лошадиных дозах, что он сляжет на месяц. Или натравить на Отто собачку, пусть укусит за недавно сломанную ноженьку, и сорок уколов в живот. Тогда Отто нельзя будет ехать на Кипр. И тогда — либо отец поедет на Кипр со мной, либо я получу приданое и покачу в Будапешт. Нельзя дожидаться, пока Руди вырастет и сможет укусить Отто до крови. У него сейчас очень острые зубки и коготки, как иголочки, но если Руди укусит Отто, тот будет знать, что это собака проверенных людей, и ему не придет в голову прививаться от бешенства и столбняка.

Проводив Рике, Софи сбегала за ножницами и замахнулась на плащик Отто. Мартин с Оливером закивали, радостно и понимающе.

— Стоп! — шепотом закричал Эрнст. — Ему папа тут же новый купит!

Софи разочарованно убрала ножницы.

— Оли, а ты можешь еще раз привести того мальчика, Берни? — солировала я.

— Этого придурка, — фыркнул Эрнст.

— Показать ему, что щенок нормально ходит? — съязвил Мартин.

— Хочешь кавалера с доберманом, албанцев отпугивать? — гадко улыбнулась Софи.

— Да ты что! Я просто хочу узнать, — я повернулась к Оливеру, — ты можешь и сам у него спросить, его собака команду «фас!» выполняет? — И я указала на плащ Ранка.

В глазах братца забрезжило понимание.

— Хочешь науськать…

Я закивала.

— Псина Берни не подойдет, она у него не дрессированная. Мать заласкала. Я ее сам побаивался, пока Берни мне не дал мячик ей кинуть. Я кинул — смотрю, а моя рука в пасти по локоть. Обслюнявила, и все. Тут надо к собачникам подойти, — рассуждал Оливер, — пойдем с нами в парк на сходку, вдруг кто…

— Миха с его слюнтяем, — подсказал Эрнст.

— Кстати, да! Миха… — согласился Оливер. — Пойдем с нами, а то заплесневеешь.

Я решила, что с группой поддержки албанцы мне не страшны — и совершила вылазку в парк.

Хозяева мелких собак стояли стайкой поодаль. Оливер высмотрел двоих парней с крупными псами и подвел нас. Братцы и Руди уже были с ними знакомы, меня понадобилось представлять.

— Вы осторожно… — предупредил нас Штеф, на вид лет двадцати. — Тут один идиот выгуливает ротвейлера без поводка. Вчера крохотную собачонку пополам перекусил. Позвоночник. А хозяин разгуливал вдалеке и смотрел, как хозяйка пыталась его оттащить за спину с отчаянными криками.

— Странно, как хозяйку не укусил, — заметил Эрнст.

— Мы сами не видели, — сказал Миха, лет двадцати восьми. — Только сейчас узнали…

— Насмерть? — спросила я.

Штеф кивнул.

— Отвезли к ветеринару, тот сказал — чтоб не мучилась… Усыпили.

— Будут разбираться? — спросил Оливер.

— Боятся связываться, — проскрипел Штеф. — К тому же свидетелей нет.

— А с вашими не кидается в драку? — спросила я, кивая на грызущего палку сенбернара и метящего дерево рыжего охотничьего пса неизвестной мне породы, с отвислыми ушами и кожными складками на шее.

— Мужик гуляет вечером, когда народу тут немного, и, видимо, тренирует собачку на других собаках. Маленьких, — мрачно произнес Штеф и прицельно запулил окурок в урну.

— Мы как пришли, Гектор сразу же нашел кровь, — Миха кивнул на пса с отвислыми кожными складками. — И нам говорят: знаете, что было…

— Какой он породы? — спросила я.

— Это бладхаунд, — изрек Миха. — Его привезли из Англии, у нас таких собак совсем мало. Охотник и полицейская собака. Находят спрятанные товары и след вора. Спусти с рук, Гектор его уже знает.

— Спускай, спускай, — присоединился Штеф, — Барон у меня мирный. У соседей пекинес, только стоит мне вывести Барона на прогулку, он подлетает и начинает лаять своим вредным писклявым голоском. Бывает, за ноги хватает. Барон на него даже ни разу не тявкнул.

Я осторожно опустила Руди себе под ноги, на пробивающуюся травку. Сенбернар Барон даже не посмотрел в его сторону, увлеченный обгрызанием ветки. Лениво подошел Гектор, помахивая хвостом, понюхал Руди. Щенок прижался к моим ботинкам и тоненько запищал. Гектор фыркнул и попятился. Его хозяин тем временем увлеченно повествовал:

— Могут идти по следу, остывшему 72 часа назад. Когда негры в Америке сбегали от плантаторов, такие собаки охраняли и конвоировали негров на большие расстояния. Если раб убегал, они находили его и возвращали обратно неповрежденным. И любых преступников в наше время...

— Неповрежденным? — переспросил Оливер.

— А это как всякие Карлы Смелые устраивали псовую охоту на красивых горожанок из захваченных ими городов. Выводили их в лес, вместо одежды давали еловую ветку и вперед! — Миха захихикал. Неначитанный Штеф потупился, ковыряя землю ботинком.

— А можно же натравить свою собаку на красивую девушку, а потом героически собаку отогнать, тем самым спасти красавицу? — с идиотской гримасой воскликнул Эрнст.

Оливер скорчился от смеха, а Штеф покрутил пальцем у виска.

— Чтобы познакомиться, — юродствовал Эрни, — это сработает, да?

— Главное, чтобы она потом не узнала, что это твоя собака, — фыркнул Миха.

— Я хочу посмотреть, как он это провернет, — трясся от смеха Оливер.

— Ну, твоей собакой кого-то напугать сложно, — заметил Штеф.

— А если натравить кого-то из них? — Эрни махнул рукой в сторону бладхаунда с сенбернаром, мирно пасшихся на травке.

— Идиот… — попятился Штеф.

Миха взглянул в лучащиеся мечтой бессмысленные глаза Эрнста — и понял, что придется подробно объяснять.

— Во-первых, Гектор тебя не послушается, когда ты начнешь отгонять, — начал перечислять он. — А я не буду светиться, что это моя собака. Сам понимаешь, привод в полицию. Не все ж такие боязливые, как…

— Побоится, побоится, — Эрни энергично закивал.

Штеф не унимался:

— Придурок!

— А если я заплачу? — ухмылялся Эрнст.

— Что ж тебе так припекло, — посочувствовал Миха (братцы явно не ошиблись с выбором). — Что за девушка?

— Это не совсем девушка!

— Чем дальше, тем интереснее, — фыркнул Миха.

— Папашин секретарь. Секретварь! — простонал Эрнст.

— А девушка при чем? — не понял Штеф.

— Пошутил, — ответил Эрни. — Нет никакой девушки.

— Секретаря папиного куснуть надо, — пояснил Оливер, — когда будет подходить к нашему дому. Чтоб не успел проникнуть.

* * *

Похоже, никто и не собирался играть в шахматы. Доска с расставленными фигурками заняла почетное место на полочке. Я постаралась отвести взгляд от шахмат и протянула отцу исписанный листок:

— Почитай. Я для тебя записала… свои фантазии.

Юнг жег глаголом сердца людей:

— Когда мне было три года, я увидел во сне огромный фаллос на троне[U1] . Я спустился в подземный зал, выложенный каменными плитами, со сводчатым потолком. Вокруг факелы, алые и зеленые занавеси, драпировки, подушки с кистями. Я прошел через арку и увидел этот трон, а на нем — огромный член. Трон стоял на постаменте с семью ступенями, на каждой латинские изречения: Ars longa, vita brevis… Естественно, в три годика я еще читать не умел — а читать я учился по книге "Разоблаченная Изида" Блаватской, это была самая первая моя книга — и не знал ни слова по-латыни, но я запомнил странные слова, которые были написаны на постаменте, и потом, когда уже в гимназию пошел, я увидел эти изречения в словаре! Этот пенис, который я в возрасте трех лет увидел во сне, несомненно, тот самый, что находится в храме Матангешвара — самом знаменитом из 85 храмов Кхаджурахо — там стоит огромный лингам высотой 2,5 метра и больше метра в обхвате. Верующие ему поклоняются. Тем самым пророческий сон подключил меня к Самости, и я почерпнул этот образ из коллективного бессознательного, что и предопределило сферу направленности моих будущих интересов. Этот сон стал моим первым шагом к пробуждению свадхистана-чакры, для чего мы с вами здесь сегодня собрались. Я преподам вам методику пробуждения вашей сексуальной чакры и генерации потоков либидо, сливающихся у вас и у вашего партнера в один поток блаженства, для чего вам потребуется освоить премудрости тантрического секса…

Дорогая Эмма!

Я слышал, у вас, несмотря на ваш достаток, счастья нет: г-сподь не даровал вам сына, одни девочки рождаются. Но вы не отчаивайтесь, фрау Эмма: вы можете купить сыночка у меня! Вылитый ваш супруг, Карл! Мальчик-богатырь, 60 см, 4 кг, изумительно на Карлушу похож, родился спустя ровно 9 месяцев после того, как ваш благоверный проводил семинар «Раскрытие свадхистана-чакры и тантрический секс», который посетила моя жена, и ваш супруг низко обманул ее на практикуме: во-первых, заявил, что при тантрическом сексе категорически запрещается пользоваться презервативом, во-вторых, все было банально, т. е. ваш муж обвел вокруг пальца еще и меня: я надеялся, что моя супруга вынесет с практикума ценные навыки и порадует меня чем-то новым, незабываемым, а вынесла она оттуда только маленького Юнга. Так что, дорогая Эмма, маленький Юнг ждет вас. Ваша мечта стоит всего 30 тыс. крон. Подарите мужу сына, фрау Эмма! Сделайте ему такой подарок, ведь Карл столько лет надеялся на рождение мальчика, и вот он появился на свет, в чем вам помогла моя супруга, взяв на себя тяжелый труд выносить и родить его для вас, и мы просим так немного за осуществление вашей давней мечты. Приезжайте, фрау Эмма, заберите вашего маленького ангелочка, он ждет вас и своего папу.

Ференци.

Эмма Юнг, естественно, отказалась от покупки, и тогда Ференци решил просто избавиться от байстрюка, пусть и безвозмездно. Он подбросил ребенка им под дверь. Карл нашел подкидыша на пороге особняка и утопил его в озере. Я знаю, что утопленники всплывают, но как насчет детских трупиков? Карл его утопит, он не всплывет, и к Карлу не придет полиция! Нет, Карла никогда не посадят, его выкупит жена, вторая из богатейших наследниц Швейцарии.

Отец расхохотался.

— Какой аферист.

— Кто?

— Карл, конечно. Обманул с тантрическим сексом — а ты думала, в позе лотоса, стоя на голове? Ха-ха-ха!

Я пожала плечами. Папенька закурил и, выдохнув дым, продолжал:

— Высмеяла Юнга. Продажа ребенка, шантаж, убийство… Шандор — тоже деятель, даже из рождения байстрюка решил сделать гешефт.

— А что? — Я показала зубы. — Небанальный сюжетный ход.

— А кто здесь его жена?

— Я!

— Шандорны, — поддел отец.

— А зачем мне это имя!

— Зачем ты так торопишься? — Отец сбил пепел с сигары и проникновенно продолжал: — Замуж за человека, который выбрасывает твоего ребенка.

— Я бы хоть сейчас с ним уехала.

— И не страшно — одной на вокзале, среди толпы чужих людей, одной ехать в поезде, а? У меня всегда кружилась голова. Раньше у меня был иррациональный страх опоздать на поезд, всегда приезжал на вокзал загодя и сидел там, как на иголках.

— Но, тем не менее, ты не отказался от путешествий. Клин клином вышибал?

— Мне необходимо отдохнуть, — заявил отец. — Если я не отдохну, я не смогу зарабатывать для вас.

— А сейчас ты уже не так нервничаешь? — спросила я.

— Само прошло. Когда я с помощью самоанализа выявил причину своего невроза: мое подавленное желание заняться сексом в поезде с попутчиком, неважно с кем, трансформировалось в страх.

— А как ты понял, что причина в этом? — усомнилась я.

— Я в первый раз в жизни возбудился, когда мне было два года и я ехал в поезде с мамой. Она переодевалась на ночь, я увидел ее голой и возбудился. С тех пор во мне живут отголоски… К тому же ритмичность, постукивание и покачивание вагонов на рельсах невольно напоминает пассажирам о фрикциях, потому-то, думается мне, столько людей заводит интрижки в поездах.

— То есть твоя мечта сбылась, ты занялся этим в поезде и у тебя прошел этот страх?

Отец хитренько глянул на меня и засмеялся. Я задумалась, не скоротать ли нам с Шандором время в поезде по папиному рецепту.

Папаша вытащил брегет, откинул крышку. На лице у него было четко написано: «Что-то Отто задерживается».

— А-а-а… Фрау Марта… помогите…

Ранк с отчаянным стоном вполз в квартиру и едва не сверзился маме на руки. На бедре у него зияла окровавленная прореха.

— Зигги, — крикнула мама, и отец поспешил на помощь своему любимцу.

— Напала… собака напала на улице… когда к дому подходил… — хныкал Отто, пока родители его усаживали и папа командовал Лене: промыть Отто рану водой с мылом — от собачьей слюны. Вода в миске моментально окрасилась кровью.

— А-а-а, больно, — мучился Ранк.

— Надо слюну вымыть, вдруг она бешеная!

— Бешеная! — тоненько взвизгнул потерпевший. — О-о-о!

— Лена, поменяй воду и еще ему промой… А ты терпи, — увещевал папа. — Надо смыть, и пусть кровь идет, она вымоет слюну.

Под папиным чутким руководством Лена обработала рану перекисью и смазала йодом, после чего папаша сам наложил стонущему Отто ватный тампон, зафиксировав бинтом.

— Она бешеная, — надрывался Отто, — слюна капает… а-а-а… я шел, а она из-за угла на меня кинулась!

— Бродячая? — ужаснулась мама.

— По виду хозяйская, — простонал Ранк, — не знаю, что за порода. Здоровая такая псина. Она летит… я побежал… она прыгнула и вцепилась! Ы-ы-ы! А-а-а… Я упал…

— А как она тебя отпустила? — поинтересовалась тетя.

— Не знаю… Бросила меня и убежала. А-а-а… Кажется, свистнул кто-то. Не до того было, фрау Минна. У-у-у…

— Та самая нога, что ты ломал? — ангельским голосом спросила мама.

— Нееет, другаааая…

— Для симметрии, — развела руками тетя.

— Тут шов накладывать надо, — мрачно констатировал отец. — А то и два. Лена, что ты стоишь? Вызови скорую.

— Мне надо будет… 40 уколов в живот? — всхлипнул Ранк.

— Держись, Отто… — пробормотал отец.

Карета скорой помощи увезла потерпевшего, и Отто Ранк узнал, что теперь ему полгода нельзя пить спиртное, на солнце бывать негоже, купаться — ни в коем случае… Последний пункт меня особенно умилил. Не увидит наш Отто кипрские пляжи!

Вскоре вернулись Эрнст и Оливер.

— Вы видели, как скорая подъехала? — встретила их я, но никакого злорадства на их лицах не увидела. Обмениваясь злыми и расстроенными взглядами, мальчики устремились к себе в комнату. Я увязалась следом.

— Ты зачем Михе денег пообещал?! — мучился Оливер.

— А сколько? — осведомилась я.

Эрни отозвался:

— Сорок крон!

— Сколько папа берет за сеанс, — фыркнула я.

— На меньшую сумму он не соглашался, — мрачно поведал Эрнст.

— Ну и откуда ты ему возьмешь сорок крон? — спросила я.

— А я ж о чем! — взвыл Оливер.

— Я сказал: подожди, мы попросим у папы, — изрек Эрнст.

Я прыснула.

— Теперь мы не будем в тот парк ходить, — сказал Оливер. — Даже в ту сторону, чтоб не напороться на Миху.

Они тщательно избегали встречи с Михой, но, как назло, он упорно попадался им на пути. Через несколько дней Эрнст приполз домой и поведал:

— Миха говорит, если мы ему не заплатим сорок крон, он придет к папе и сдаст нас.

— Успокойся, Миха блефует, — мудро ответил Мартин. — Если он признается, папаша тут же заявит в полицию.

— Где ты ходишь, что тебе Миха попадается, — проскрипел Оливер.

— Миха же знает, где мы живем, — убитым голосом отозвался Эрни. — Он теперь тут вокруг дома гуляет со своим слюнтяем, меня выглядывает.

Еще спустя несколько дней Эрнст и Оливер, возвращаясь домой, снова столкнулись с Михой. Хозяин Гектора, видимо, сам понял, что «Я расскажу вашему отцу!» — неумный блеф, и заявил:

— Если вы мне не принесете, то в следующий раз мой песик сделает то же самое на вас.

* * *

Прибыла бабушка Амалия и принялась увещевать меня, что надо же ходить в гимназию, что всю жизнь взаперти не просидишь, а я ей отвечала, что честно выполняю все задания, которые мне носит Софи, так что смогу сдать экзамены и перейти в следующий класс. Занудливую перебранку прервал крик — ввалились Оливер и Эрнст, оба в рваных штанах. У Эрни посинели неестественно выгнутые пальцы. Мама и тетя с оханьем засуетились вокруг укушенных, бросились промывать им раны, а я танцевала вокруг, причитая, что на улицу выйти невозможно — то албанцы, то собаки — чем не аргумент против хождения в гимназию!

— Я его ударил по голове — сломал два пальца, а он и не моргнул! — прохрипел Эрнст.

— И вам тоже назначат курс уколов? — невинно спросила я.

— Не надо! — завопили братцы. — Мы знаем, чья это собака! Он не бешеный, его просто хозяин травит… развлекается, сволочь.

— Что за собака, кто хозяин? — деловито поинтересовалась бабушка и, выслушав ответ, изрекла: — Порода редкая, имя хозяина знаете — жаль, что без фамилии — Марта, идешь в полицию. Данных маловато, конечно, и ясно, что они не почешутся, но… Эрни, Оли, он часто возле дома рассекает, этот ваш Михаэль?

— Обычно в парке, — сквозь зубы пробормотал Оливер и зашипел от боли — мама обрабатывала ему рану марганцовкой.

— Девочки, — распорядилась бабуля, — купите кровяночку и раскидайте тут вокруг дома и в парке — с начинкой, сами знаете с какой.

— Отто сказал, что его тоже большая коричневая собака укусила, с длинными ушами, — припомнила тетя. — Вдруг тот самый?

— Тем более. Заявить надо, но, сами знаете, надежды на полицию, что отберут и усыпят… — Бабушка прицокнула языком. — Поэтому надо брать дело в свои руки.

— В полицию я заявлю, — мама заметалась из угла в угол, — но разбрасывать яд я не буду. Сколько собак тут ходит, они схватят, а мне грех на душу.

— Подойди и дай с руки. «Утю-тю, собачка!» — посоветовала бабушка. — Твои дети тебе покажут.

— Каждый день яд с собой в сумке носить? — поморщилась тетя. Бабушка продолжала наставлять маму:

— Они тебе покажут, где там в парке гуляет этот Миха. Ты подходишь — примерно во сколько он появляется — ждешь его, даешь его кабысдоху кусочек колбаски — что я тебя учу, как девочку! И ути-пути, сироп с соплями, чтоб этот кретин не догадался. Потом-то догадается, но будет уже поздно, — мрачно заключила старушка — божий одуванчик.

— А вдруг он у него бешеный, — запричитала мама. — Мама, ну что вы говорите, ну как я к нему подойду, а если цапнет?

— Прощать будешь? — взревела бабулька. — Твоих детей порвал, а ты!.. Детей изуродуют, тебе дела нет!

— Мама, ну что вы такое говорите! Детей нужно проколоть от бешенства, а я сама на километр не подойду!

— Ты им мать! Я своих детей подняла, у меня их ни одна собака не тронула! Что, МНЕ по парку за шавками бегать с куском колбасы?

Эрнст и Оливер переглянулись. Эрни, похоже, был не против смертной казни для Гектора, а ошалелый взгляд Оливера немо кричал, что бабушкин способ слишком радикальный.

— А если Миха на маму заявит? — пискнул Оливер.

— А что, Миха знает твою маму? — прогремела бабуля.

— Миха знает, где мы живем, — вздохнул Эрнст. — Это информация поточнее, чем та, которой мы владеем о нем.

— Эк загнул, укушенный наш, — огрызнулась бабушка. — А что за дела у вас с этим Михой, а?

— Никаких, — захлопал глазами Оливер. — Просто общались на сходке собак. Все спокойно. Мы ему ничем дорогу не перешли! Он вообще на любых прохожих его травит, без разбора.

— Больше он ни на кого не натравит, — кровожадно пообещала бабулька. — Чистоплюйка! Ты-то что стоишь, Минна! Твоя сестра рученьки не пачкает… — Бабушка взмахнула крылом, мол, в атаку.

— Конечно, мама, мы все сделаем, как вы говорите, — просюсюкала тетя. — Что бы мы делали без ваших советов, у вас ведь опыта и мудрости больше, вы лучше нас знаете.

— Смотрите у меня!

Воинственную бабушку несколько умиротворили пирожками и выпроводили, снабдив в нагрузку кульком оставшейся выпечки. Папу она так и не увидела, он работал.

Мама сходила в полицию. Заявление взяли, но, по словам мамы, интонация, с которой пообещали «принять меры», вовсе не обнадеживала.

Эрнсту и Оливеру тоже назначили сорок уколов в живот. Братцы узнали, что за каждый укол нужно платить отдельно, и размечтались, что будут брать у мамы денежки и слоняться по улицам, дома божась, что ходили в больничку — но, увы, план пролетел с большим "у-ухом": мама лично водила их на уколы и после процедуры расплачивалась.

[U1]Этим воспоминанием К. Г. Юнг поделился с читателями в своей автобиографии «Воспоминания, сновидения, размышления».