Глава 18 - Антиквариат

Агата мела юбкой улицу в направлении дома № 19. За Агатой шел хлипкий белобрысый мужичонка. Странно шел. Короткими перебежками. Прятался за столбы, за машины, за кусты, как только ему казалось, что Агата вот-вот обернется. Агата время от времени останавливалась, осторожно приподнимала сумку, ныряла туда рукой и что-то говорила в сумкины недра.

Мы с Софи едва успели выйти из дома — шли в парк пострелять, но, увидев, что Агата несет нам щенка, переглянулись и замерли.

У самого подъезда преследователь Агаты не успел нырнуть за дерево и наконец попался ей на глаза.

— Клаус, вы тоже к д-ру Фрейду? Надо же, где бы еще встретились!

— К нему, к нему, — сквозь зубы отозвался мужик, явно жалея, что не может провалиться сквозь землю. Он бы прыгнул в канализационный люк, но люка рядом не было.

— Это вы потому, что собак боитесь? — Агата зубасто улыбнулась. — Ну ничего. Д-р Фрейд вас вылечит. Он всех вылечит.

— Пи-пи-пи! — заверещала сумка.

— Птичечка, — Агата заглянула в сумку. — Не хнычь. Сейчас я тебя доктору отдам.

На лице Клауса отразилась работа мысли. Агата идет к доктору с собакой: д-р Фрейд — ветеринар? А на первом этаже магазин «Мясо». Удобненько: вылечил питомца — хозяин заходит за мясцом. Не вылечил — бездыханный питомец превращается в фарш и попадает на прилавок.

— Заходите, Клаус! — Агата посторонилась, и Клаус обреченно отворил тяжелую дверь.

— Щенок пришел! — Софи заулыбалась на 52 зуба и вслед за пациентами бросилась в подъезд.

Агата вручила отцу крохотного ясноглазого щенка, вертевшего головкой, выглядывавшей из кокона ткани.

— Д-р Фрейд, я вам принесла в подарок, я знаю, что у вас кота соседи… увели из жизни. Вы никогда не держали собак?

— Только котов.

— То же самое, что кот, только гавкать умеет. Мы ему уже давали овсяную кашку и вареное яйцо. Первую ночь будет плакать: «Верните маму!», — Агата обернулась на нас с Софи и подмигнула. Рядом уныло топтался Клаус. Лена сняла с него пальто и шляпу, пристроила на вешалку, и Клаус понял, что влип.

Пока все толпились в коридоре, я юркнула в папашин кабинет и нырнула в шкаф. Последним до меня донесся щебет Агаты:

— Вот вам моя мама написала записку, чем и когда прививать… А это мой сосед, Клаус Цильп. Он тоже к вам пришел!

— Проходите, Клаус, присаживайтесь на кушеточку!

Клаус тоскливо покосился на окно: так бы и прыгнул, рыбкой. Нога за ногу, он прошел в кабинет и съежился на краешке кушетки.

Агата попрощалась с папой, пожелала щенку вести себя прилично, радовать хозяев, и упорхнула. Папа отдал Лене щенка и солидно уселся.

— Что вас беспокоит?

— Я здоровый нормальный человек.

— А зачем вы сюда пришли?

— Я за соседкой следил. Я пошел посмотреть, кому она продает собаку-убийцу и за какие бешеные деньги.

— Вы знаете, что ваша соседка хорошо зарабатывает на собаках? — невинно уточнил папа, раскуривая сигару.

— А то! — вспылил Клаус. — Не каких-то дворняжек держит! Две породистые собаки! Они у них размножаются! Вот и вам притащила! Да что я здесь сижу, распинаюсь! Скажите своей служанке сварить из него суп! Вы на него не смотрите, что плюгавка, он вам ночью на кровать запрыгнет и горло перегрызет!

— Клаус, — умилился папаша, — вы мой клиент. С моей помощью вы научитесь преодолевать свой страх перед собаками.

— Я их никогда не боялся, я их здраво и рационально опасаюсь.

— В этом вы, несомненно, правы, Клаус!

— Согласны? Да? Ходить невозможно, везде собаки! Только я из дома — а там они с собаками топчутся! Я иду домой — а в прихожей они! Я кричу, визжу, за двери прячусь: «Уберите собак!» Они издеваются! Специально подкарауливают, когда я иду, и выпрыгивают со своими чудовищами! По полчаса валандаются в нашей прихожей, лапы своим кабысдохам моют! А я в это время на лестнице дрожу!

— Они на вас рычат?

— Им и рычать не надо. Молча злоба из ушей капает. Глаза яростные, бешеные. Сейчас прыгнет и вцепится, и горло перегрызет, а вторая ногу отхватит! Чудом еще не отгрызли, потому что соседи их всегда на коротких поводках водят. Знают своих любимчиков, слюна ядовитая брызжет, злоба хлещет, а как они лают! Это же рев остервенелый! Пока не увидел, что оно плюгавое, я думал, там ротвейлер разрывается! А потом они ему суку прикупили, двое их стало!

— Клаус, а вы женаты?

— При чем здесь это?

— Для полного анамнеза необходимо знать о составе вашей семьи.

— Нет, я холостой. Т.е. была у меня женщина, попробовали жить вместе, меня барсучком называла… Самая страстная, самая потрясающая любовница, что у меня была! Все говорили, что я слабак, раз-два-три — и всё, а она!.. Потрясающей силы оргазм! И, главное, моментальный! Как только я в нее вхожу, она уже стонет, кричит, извивается! На ней бы я и женился! Я наконец нашел женщину по себе! И вот — ночь, она подо мной стонет, кричит, и вдруг из-за стенки: «ГАВ-ГАВ-ГАВ-ГАВ!!!» Словно у меня в постели залаял! Сколько ярости, сколько зависти! Как будто мне щас зубами своими стенку прогрызет и мне в горло вцепится, и откусит мой… Я… И всё! И больше я ничего не смог! Никогда! С той женщиной мне пришлось расстаться. Из-за проклятой псины я невесту потерял.

— Когда это было?

— Три года назад.

— С тех пор у вас была эрекция?

— Не было!

— Вы приводили еще женщин?

— Да, еще двенадцатерых. Никакого толку!

— Не отчаивайтесь, Клаус, вы следили за соседкой и попали именно туда, куда вам нужно, где вас выслушают и помогут решить ваши проблемы! Не сомневайтесь, Клаус!

— Я и без вас знаю, что делать. Сварите из него суп, я вам говорю.

— Вы хотите съесть свой страх! — Папа явно определился с фиксацией Клауса.

— Так, я иду на кухню, надо лично проконтролировать, что вы мне собаку сварите, а не какого-нибудь кроля подсунете. — Клаус вскочил и устремился к выходу, как будто вспомнил обманутую свекровь-людоедку из непричесанного, авторского варианта «Спящей красавицы».

— Клаус, сядьте. Присаживайтесь! Вот и хорошо. Лучше скажите мне, почему у вас появилась именно такая идея?

— В смысле?

— Почему вам пришло в голову, что вы должны съесть свой страх? А точнее, съесть детей того, кто своим лаем вас так травмировал.

— Потому что уничтожать их надо, — лаконично откликнулся Клаус.

— Вы, очевидно, не совсем правильно поняли, Клаус: вы просто рассказываете мне все свои фантазии, озвучиваете все, что вам приходит в голову. Но мы их не реализуем, мы их анализируем.

— Тогда я пошел! До свидания!

— С вас 40 крон!

— Вы мне супчик не сварили!

— Ха, так тут у нас и не ресторан.

— На нет и денег нет.

Клаус хлопнул дверью.

— Человек с улицы, сам не знал, куда попал, — резюмировал отец, приоткрывая шкаф.

— Ты только время зря потратил, — посочувствовала я.

— Поведение как у мужа своей верующей жены. Помнишь, я должен был вылечить ее от католицизма? Прицепившись к первому попавшемуся слову, разыграл припадок возмущения и ретировался.

— Он решил, что от психоанализа толку мало?

— Понял, что я не Шерлок Холмс и не собираюсь работать бесплатно. Иногда приходят, наслушавшись, что я кому-то помог, думают, что я и их облагодетельствую.

После бегства Клауса явилась пожилая фрау Блаутир.

— Помогите моей дочери, доктор. Вправьте ей мозги! У нее личной жизни нет. И искать не хочет. Ничего не хочет делать. Говорит, что она против секса. Хотела бы всем запретить этим заниматься.

«И погубить человечество», — мысленно добавила я. Ведь человечество вымрет!

— Что это грязное и неприятное дело, — продолжала фрау Блаутир, — только болячки, ссадины, испорченное настроение и аборты. И все люди ей противны. Через себя переступить не хочет. Понять, что люди не идеальны и что ее путь не будет устлан розами, что надо себя перебарывать, чтобы с ними ужиться. Я не вечная, отец — тоже, что же это она, одна останется? Откуда у нее вообще эта мизантропия! Все дети — как дети, у меня еще два сына и две дочери, восемь внуков, все семейные, а она — с работы домой, никто ее не понимает, потому что сама, дурочка, не хочет ничего сделать, чтобы люди ее принимали, потому что терпимее быть надо. Доктор, вы ее вылечите?

Они договорились о времени приема, а я решила обязательно посмотреть на дочку фрау Блаутир. Наверно, она толстая и прыщавая?

Щенок ползал по полу, крича. Ему налили молока в миску, он выпил, наступив в молоко лапами. Он еще нетвердо держался на лапах, падал и беспрерывно верещал. Когда его брали на руки, он тут же впивался в палец зубками-иголками. Эрнст и Оливер взяли его к себе на ночь, и крикун унялся, только когда Эрнст положил его под одеяло, но ночью щенок свалился с кровати и завизжал.

— Завтра же он успокоится? — пробормотала Софи, накрывая голову подушкой. — Стены картонные…

* * *

После бессонной ночи у меня мутилось в глазах, отяжелевшая голова сама собой клонилась на парту — хорошо, что меня не вызывали к доске. Мне с трудом давалось механическое переписывание, и я была не уверена, правильно ли я копировала в тетрадь расползающиеся перед глазами цифры и символы. После математики мое улетающее сознание было вынуждено исторгнуть образ «дома моей мечты» — мы на ИЗО постоянно изображаем что-то «своей мечты», я слышала, что через год нам придется рисовать «Мужа своей мечты» или «Идеального мужчину».

Растянувшись на кушетке, я угрюмо повествовала папе:

— Когда рисовали красками свои любимые цветы, они исхитрялись «случайно» задеть локтем, опрокинуть на меня грязную воду. Раз на юбку попали, еще два раза залили мне работу, а художница наша, естественно: «Это ты неуклюжая, сама себе работу испортила!» и «Как ты встала, что об тебя девочки запинаются, сама виновата!». А сегодня уже не акварель, сегодня рисовали мелками дом своей мечты, Мари проходила мимо и «случайно» сшибла на пол мою коробку с мелками, они разбились, рисовать этими крошечными осколочками невозможно. «Ха-ха-ха, извини». Пришлось у них просить мелки, унижаться — и ждать, им же «самим надо», «быстрее-быстрее, что ты там возишься!» — и под руку толкают. Под рисующую. Мне стыдно, что я жалуюсь на такие мелочи, но… Девочки шутят, они балуются, они же дети, да? Я тоже баловалась, я не должна обижаться, когда надо мной кто-то так жестоко подшучивает? Эрни сказал, что у них на ИЗО кидались друг в друга мелками. В голову. А я подумала, что мелки — фаллические символы, кинул в голову мелком — как бы ударом принудил его к фелляции. Таким агрессивным образом одноклассничек бессознательно с ним заигрывает.

— А что тогда значат твои разбитые мелки? — фыркнул отец.

— Мари разбила эквиваленты фаллоса, которые принадлежали мне. Это пожелание: чтобы у меня никого не было. И не было дома моей мечты. Чтобы я пользовалась чужим, на время, так унизительно. — Я вздрогнула, отчетливо вспомнив вымечтанного Карла с кнутом, потом подумала об отце и процедила: — А ведь так и случилось.

— Теперь ты думаешь, что унизительно.

Ирония в негромком папашином голосе хлестнула меня больнее, чем воображаемый кнут Карла.

— Теперь я думаю, что не стоит ходить за тобой и просить, — огрызнулась я. — Мне нужен свой...

Я осеклась, подумав: интересно, а папашенька не задумал ли рассорить меня с благоверным с самого начала?

— Что ты приумолкла?

— Я думала, что он обидится… на то, что он… не первый.

— И?

Я молча кусала губы. Вряд ли. Вряд ли папаша заглядывал так далеко в будущее и составлял коварные планы, когда на Песах явился под парами и решил меня наказать.

— Продолжай, — тихо подбодрил он. — Ты же знаешь, нужно говорить все, что ты думаешь. Без лишней скромности.

Да, я уже обдумывала. Я зажмурилась и, комкая обеими руками покрывало, через силу, с паузами, пробормотала:

— Но если подгадать, когда у меня будет менструация. Или он все равно заметит… Нет, я знаю, что нельзя, повышенный риск инфекции, но почему в это время усиливается либидо? Я чуть не умерла, когда представила член во мне — окровавленный, и я как провалилась, мне било в голову, приливы жара, и мне казалось, что это продолжается невероятно долго, минут двенадцать, дольше, чем любой секс. Я бы попросила его остаться во мне — не вынимать после, я так и видела, как по ногам течет кровь, у меня и у него, мы вымазаны в моей крови.

Мне казалось, что из меня высосаны все силы, я больше не могла ни пошевельнуться, ни продолжать говорить, ни открыть глаза. А папаша, должно быть, зевает, слушая мои косноязычные откровения.

— Это ты вчера представляла? — По голосу я поняла, что отец не зевает, а внимает и ухмыляется.

— Да, пока щенок не закричал. Твоя комната далеко, тебе не слышно, а мы с Софи только глаза закроем — а он опять за стенкой рыдает. Он маленький, его забрали от мамы, от братиков и сестричек. Я тоже буду чувствовать себя, как этот щенок.

Сейчас он скажет, что не надо торопиться из родительского дома в чужую страну, да? Я представила себя со щенком на руках, и он тут же превратился в младенца.

— Я хочу щенка, — сказала я, имея в виду ребенка.

— Иди, поиграй, — благословил папа.

— Отделался! — обиделась я. — Если он не спит, я к тебе вернусь.

Щенок нашелся в зале. На полу сидели мои братья и одноклассник Оливера — Берни. Гость поднял собачонка и со знанием дела заявил:

— Вижу я, почему она вам его даром отдала. От крика у него уже грыжка на брюхе. Вот, пупочная. Там, где ступни, у него суставов нет, будет ходить, опираясь на всю плюсну, а не на подошвы лап. Вам на него и щенячку не выдадут. Щенок — инвалид!

Эрнст вспылил:

— Ну ты Нострадамус!

— Чего не выдадут? — переспросил Мартин.

— Щенячью карточку. Которую потом меняют на родословную.

— Мы не собираемся ходить на выставки, — сказал Оливер.

— Вас и не допустят. С такими-то дефектами. Ладно — лапы и грудь белые, может, еще пролиняет…

Щенок верещал на руках у Берни.

— У него, по-моему, вывих тазобедренного сустава, — заявил гость. — Думаю, мать давила.

— Как это? — вякнул Эрнст.

— Собакам виднее. Если родился дефективный, они их давят. У нас, когда первый раз рожала, передавила четверых. Мать расстроилась: «Ну что ж ты так!..», а она знала, что делала. Это не неаккуратность, это она оставляет самых крепких, приспособленных для выживания.

— У тебя кто? — спросила я.

— Доберманиха.

— И куда вы дели… — начал Оливер.

— Трупики? — жизнерадостно переспросил Берни. — А в печку кинули и сожгли вместе с углем. Куда их еще девать?

— Отдай, — Эрнсту пришлось расцепить пальцы Берни и прямо-таки отнять у него щенка.

— А как назвали? — спросил Берни.

— Руди. Я назвал, — ответил Мартин.

— Время рождения хорошее, — тянул Берни, — можно на улицу выносить, скоро будете на травку выпускать, но нормально ходить он у вас не будет… Вот увидите!

* * *

У Лизбет Блаутир оказалась самая заурядная внешность. Костлявая девица с прямыми русыми волосами, и без единого прыща.

— Ваша мама, фройляйн Блаутир, хотела бы, чтобы вы… — начал отец, но Лизбет перебила:

— Привела ей охламона и родила внуков. Только зачем? Зарплата медсестры, конечно, копеечная, но мне же на танцы не ходить. Краситься мне не надо. Выряживаться в пух и прах — ни к чему. Проживу и без зарплаты мужа. В покое. И никто не будет трепать нервы и заражать меня всем, чем только можно. Что вы так иронично усмехаетесь? У нас фельдшер никого не стесняется, зуд нестерпимый. Расстегивает себе штаны и делает вид, что себе там поправляет, а сам чешется. И врач тоже.

— Что поправляет? — переспросил отец.

— Рубашку. Я ему делаю замечание, а он: «Я рубашку поправляю». И еще спрашивает, нет ли у меня подружки свободной! Нет что бы пойти к венерологу, у нас на третьем этаже! Сегодня старшая медсестра вызвала к себе в кабинет и промывала мне мозги, что я нахожусь в полу-депрессии, мне ничего не надо, веду себя отчужденно, сама ничего не сделаю, если меня не толкнуть. И приговаривает, что мне мужика найти надо. Говорю: «Не хочу», и все. Идеализируют. Дезинформируют народ. Вкладывают всем в голову, что секс — это удовольствие, а семья — это счастье. Оболваненные люди верят и занимаются развратом, надеясь что-то почувствовать. Если бы это зависело от меня, я бы запретила для начала пропагандировать секс, вообще писать и говорить о том, что отношения — это счастье, навязывать всем мнение, что у всех обязательно должны быть отношения, влюбленности, что одиночество — это позор. Потому что этим нужно заниматься только для продолжения рода, а не каждый день, ради мифического удовольствия. Скоро нас будут убеждать, что все должны тереть себе лицо наждачкой и получать громадное удовольствие. Я всего лишь хочу иметь право на одиночество. Почему это такая утопия? Быть одной, и чтоб тебя за это не осуждали, не советовали себе искать, знакомиться, «ну как же это ты одна останешься!», не водили к врачу, как ненормальную, когда я сохраняю свое женское здоровье и психическое тоже, я не живу в вечном напряжении, как бы мужу не разонравиться, как бы матери его угодить, я спокойна и расслаблена, мне не с кем ссориться.

— Вы знаете, когда я слышу, что люди отказываются от любви и секса, я всегда вспоминаю эту притчу. В городе Шильд была лошадь, которая много работала, но хозяевам не нравилось, что она слишком много ест. Они решили отучить ее от еды. Каждый день они сокращали ее порцию и наконец прекратили ее кормить. Когда они решили, что она совсем отучилась от еды, лошадь околела. А хозяева так удивлялись, от чего она умерла. Мы с вами, конечно, понимаем, что лошадь умерла с голоду. А хозяева — нет. Такие люди, которые обрекают себя на воздержание, напоминают мне этих хозяев лошади, которые думали, что она сможет жить и работать без корма.

— Глупости, — отрезала Лизбет. — Не надо сравнивать секс с едой. От воздержания никто еще не умер. Просто у людей сформировалась психологическая зависимость. Еще бы ей не сформироваться, когда все вокруг кричат, что одиночество — это такой позор.

— Вы знаете, когда я только начинал работать, и старшие коллеги сказали мне, что все неврозы коренятся в сексуальной неудовлетворенности, я тоже удивился. Я подумал, что у некоторых людей это может быть правдой, но чтобы ВСЕ — мне это показалось преувеличением. Только потом, с опытом работы, я убедился, что сексуальная неудовлетворенность провоцирует широчайший спектр самых разнообразных заболеваний. Либидо, не находящее себе выхода естественным путем, через гениталии, устремляется в обход, вызывая боли в любых органах, а в каких именно, зависит от предрасположенности больного к той или иной форме удовлетворения, мы это называем фиксацией. Регулярно давать выход своему либидо — это профилактика психосоматических заболеваний!

— А то, что при этом приобретаются венерические заболевания, это ничего?

Любой человек на папином месте выкрикнул бы волшебное слово на букву «п», но отец этого делать не стал.

— Вы умница, Лизбет, — подпел папаша. — Вы не отчаиваетесь. Самодостаточный человек с большим чувством собственного достоинства. Я полагаю, что вы в любой ситуации стараетесь увидеть только хорошее.

Лизбет расцвела. Похоже, ей в первый раз в жизни не сказали в лицо, что она смешно и глупо выглядит. А мне вспомнилось: «Вы нормальный и здоровый человек, Фред, у вас всего лишь есть такое необычное хобби!»

Я пыталась точно вспомнить афоризм, принадлежащий, кажется, Ларошфуко: «Целомудренные женщины подобны сокровищам, зарытым в недра земли: они в целости и сохранности, потому что их никто не ищет». Матери Лизбет стоило бы не вести ее к врачу, а познакомить дочку с кандидатом. Немного настойчивости с его стороны — и «добровольное отшельничество» у нее пройдет само собой.

Лизбет рассказывала папе, что у нее нет подруг, потому что люди разговаривают с ней только о своих любовях, требуя от нее в ответ поделиться опытом или хотя бы надеждами, — а, узнавая, что нет и не планируется, принимаются осыпать набившими оскомину советами и упреками.

— Бесполезно меня пугать одиночеством и пустой квартирой. Жить одна я вряд ли когда-нибудь буду. У меня семья большая, мама, папа, бабушка, сестра, зять и две племянницы. Все вместе живем.

И наконец она заявила, что уже описала свою жизнь и проблемы, больше ей не о чем рассказывать. Она спокойна и довольна своим образом жизни, ей нужно только одно: накинуть платок на каждый роток, а в этом доктор Фрейд ей не поможет.

Папа тогда поинтересовался:

— Вы можете вспомнить, что вам сегодня снилось?

— Зачем?

— Толкование сновидений — важнейший сегмент психоаналитического процесса. Во сне наше бессознательное раскрывается намного полнее, чем в бодрственном состоянии, хотя, конечно, и во сне желания, выплескивающиеся из бездн бессознательного, всячески искажаются цензурирующей инстанцией, но, тем не менее, их можно и нужно толковать, дабы раскрыть человеку глаза на его собственное бессознательное, в котором зачастую таятся совершенно неожиданные, точнее, тщательно подавленные и при бодрствовании не допускаемые побуждения, однако, исподволь влияющие на поведение в бодрственной жизни.

— Я вас разочарую, — фыркнула Лизбет. — Я не спала.

— Почему же?

— У меня домовой раскачивал кровать.

— Как он выглядит?

— Мне не показывался. Если попрошу, покажется, наверно.

— Попросите. Очень интересно.

— Хорошо.

— Как ваш домовой себя проявляет? Прячет вещи, переставляет, по ночам съедает продукты?

— Нет, он не хулиганит. Он меня слушается. Я ему сказала не раскачивать, он прекратил. Что вы так смотрите, с усмешечкой? Не верите, да? Думаете, привели к вам… Если вы их сами не видите, почему вы не верите, что они существуют! Вы видели своими глазами кита? Но вы же верите, что где-то в океанах… хотя сами их никогда не видели! Одна моя сотрудница, она уже бабушка, она их видит своими глазами, у нее на кровати сидят два молодых домовых и смеются.

Лизбет рассматривала барельеф Градивы, а папа давно научился беззвучно хохотать в изголовье пациента.

— Но она их не боится, — продолжала Лизбет, — она к ним привыкла.

— А вы?

— А я ему говорю, чтоб в квартире чисто было, чтоб тараканов погнал.

— Часто он у вас раскачивает кровать?

— Иногда балуется. Но я ему говорю, чтобы дал мне спать, и он сразу перестает.

— И больше он ничего не делает?

— Я просто чувствую, что он есть.

— Откуда вы знаете, — шкодливо усмехнулся отец, — что домовой — это он?

— В смысле?

— Может быть, это домовичка.

— Нет, нет. Домовой — это он.

— Почему? — настаивал папенька.

— Просто! — Лизбет смотрела на папу, как на ребенка, не понимающего, зачем писать существительные с большой буквы.

— Значит, «он», — подытожил папа. — Давно ваш домовой начал себя проявлять?

— Три года уже как.

— А другие члены вашей семьи, они знают о том, что вы разговариваете с домовым?

— Нет. Я пыталась поговорить на эту тему, абстрактно, все стали отмахиваться. Никто не верит ни в какой полтергейст. Даже племянницы думают, что это сказочный персонаж.

— Т.е. ваши родные не суеверны, — умозаключил отец.

— Нет, нет. Они просто не задумываются «о высоком». Ни о боге, ни о смысле жизни. Им все равно. Очень приземленные, считают, что надо сосредотачиваться на насущных проблемах.

— А вы верующая?

— Я — агностик. Я не знаю, что это такое, но что-то существует. Полтергейст есть, он же домовой, и я сама с ним столкнулась. А высказывать безапелляционные суждения о его сущности и происхождении я не могу, я честно признаю, что не знаю.

Когда час истек, папа проводил Лизбет, приоткрыл дверцу шкафа и, наконец прекратив сдерживаться, начал смеяться вслух.

— Девушка категорически против секса. Ха-ха-ха! Запрет на раскачивание кровати особенно символизирует.

— А как ты заставишь ее саму искать? Она же явно из тех, кто будет ждать. Пока что никого не дождалась — и решила не расстраиваться. Я ее правильно понимаю?

— Плохо у нее получается «не расстраиваться». Мужчина-домовой проявляет себя только тем, что шатает ей кровать! Не стол, не шкаф. Именно кровать. Хе-хе-хе! Мне больше всего понравилось «на кровати сидят два молодых домовых и смеются».

В дверь стукнула Лена.

— Герр доктор, вам телефонируют.

Отец пошел к телефону, я увязалась.

— Да? Здравствуйте, фрау Блаутир. Да, ваша дочка была. Только что ушла. Понимаете, фрау Блаутир, если ваша дочка сама захочет вам рассказать, что мы с ней обсуждали… а пока что я не имею права разглашать, даже вам…

* * *

Эрнст со щенком играли в перетягивание ремня. Под тоненькое щенячье рычание мы с Мартином и Оливером составляли военный план по изгнанию врага с нашей территории (Софи ушла с папой на ипподром).

— Хотите новость? — начал Оливер, кипя. — Папаша сказал, что в июле едет с Ранком на Кипр!

И там, с глаз подальше, предаваться… Нужно выяснить, есть ли в мифологии эквивалент: инцест отца с сыном.

— Чтобы Отто развеялся, отдохнул перед поступлением! — прохрипел Оливер.

— Я хочу снять барельеф Градивы, — сказал Мартин, — и так его припечатать, чтоб он поехал сами знаете куда.

— Откуда возвращаются только родственники в трауре, — мрачно кивнул Оливер. — Народ, слушайте! А если Ранк что-нибудь украдет, — отец его выгонит?

— Он догадается, что это мы, — отрубил Мартин.

— В том и дело! Ранк знает, что папа знает, что мы хотим его отсюда выжить. Ранк знает, что папа подумает на нас. Вот он и украл, зная, что у него уже почти что алиби. — И Оливер выразительно уставился на меня.

— Я поняла, что ты от меня хочешь, — сказала я.

— А кто еще в кабинет ходит, — фыркнул Оливер.

— Но кому нужен папкин антиквариат? Много за эти статуэтки дадут в ломбарде? — принялась рассуждать я. — Где он держит деньги — только он знает. И револьвер.

— Я, конечно, вас не сдам, — скептически заявил Мартин, — я ничего не видел и не слышал, но я вам говорю, что из вашей затеи ничего не выйдет.

* * *

На следующий день домовой не дал о себе знать, а сама Лизбет никогда его не звала. Когда захочет, сам появится, — считала она.

— Вот вы спрашивали, что мне снилось, — печально рассказывала Лизбет. — За мной гнался маньяк. Он был в черном женском парике с белой искусственной лилией на левом виске, в черных толстых панталонах и черной юбке, как будто нацепил на себя любое барахло, чтоб не замерзнуть, или ему все равно, он же сумасшедший, а на руке у него был кастет с тремя лезвиями в полметра. Он был у меня в квартире. Я захлопнула дверь и выбежала на лестницу — и увидела, что эти его лезвия торчат в дверной щели. Он прорывается наружу! Я убегала от него по лестницам, протискивалась между перилами — я прыгнула вниз и пролезала между перилами, с трудом, чтоб не терять времени на беготню по ступенькам. Потом я бежала по улицам, по траве с цветами, а потом я прибежала в полицейский участок, там было много народу, мужчины и женщины, и я подумала, что там меня защитят. Мама сказала, что мне это снится потому, что смена заканчивается в темное время суток, и я боюсь.

— Почему тогда маньяк одет в женскую одежду, — усмехнулся отец, — этот комплект вам никого не напоминает?

— Нет.

— Но, возможно, вас не устраивает чрезмерное внимание к вам со стороны какой-то женщины?

— Вы имеете в виду…

— Что какая-то женщина, возможно, не дает вам спокойно жить, и вы во сне от нее убегаете.

— Мама, начальница… Наверно, да. — Лизбет пожала плечами. — Но маньяк был — точно он.

— А вот вы сказали, что забрались между перилами и протискивались вниз, так?

— Да. Я подумала, что в детстве мне постоянно снилось, как я падаю с лестниц — между перилами, и всегда во сне думала, что странно, как я ни обо что не ударяюсь. И я подумала, что это только сон, и надо пролезть между перилами, как в тех снах.

— А как вы поняли, что вам это снится?

— Мне довольно регулярно снятся маньяки, я от них убегаю и всегда удачно. Даже почти перестала бояться. Начали сниться еще до того, как я стала работать и возвращаться в темное время.

— Это весьма распространенный сон, — поведал отец. — Один из самых распространенных. Что за вами гонятся какие-то люди, в особенности — с оружием.

— И что это должно значить?

— Вам не понравится толкование, — усмехнулся папа. — Этот сон означает, что человек подавляет свою сексуальность, пытается от нее убежать. Обратите внимание на фаллические символы у вашего преследователя. И еще очень интересная деталь — белая лилия, атрибут невестиной невинности, которую присвоил маньяк.

Папенька пока что решил придержать очевидное толкование: маньяк в женской одежде обозначает, что наша отшельница не прочь, чтобы за ней поухаживала и женщина тоже.

— Это потому, что я бы выбрала девственника, — буркнула Лизбет, — но где их найдешь.

* * *

Когда поток больных иссяк, папа переместился во второй кабинет, а я взобралась на кушетку и, опасно балансируя, потянулась направо — снимать со стены увесистый барельеф. Только бы не уронить! Если я его сейчас раскокаю… а как он снимается?

У нас гипсовая копия, подлинник хранится в каком-то музее Ватикана. Папа водрузил барельеф на стенку, ткнул перстом и заявил: «Хочу ее. Вот ее хочу. Но нельзя. Придется довольствоваться тем, что есть», — и увел тетю. Мартин заявил, что папашин вкус непостижим: у Градивы переносица отсутствует, кончик носа вдавленный, балахон скрадывает отсутствующую талию и несуществующие выпуклости, все, что видно — только складчатый кокон из ткани.

— Анна, убери рученьки, — подкрался отец, и я от неожиданности чуть не свалилась.

— Папа, я тебе сейчас все объясню! — затараторила я, спускаясь на пол. — В общем, мы решили что-нибудь подсунуть Ранку, чтобы ты подумал, что Ранк подумал, что, если он украдет, то ты подумаешь, что это мы украли, чтобы его подставить. Мартин сказал, что ты все равно догадаешься, что это мы. Но Оливер сказал, что надо попробовать.

— А ты зачем согласилась в этом участвовать?

— Потому что я не могу ждать, пока все выучатся. За это время, во-первых, господин на букву Ф заживо мумифицируется или женится на другой, а во-вторых, у меня разовьется сильнейший невроз из-за фрустрированного либидо, и тебе придется меня лечить. Ты же сам отмечал, что женщины меньше способны к сублимации.

— Хочешь новый год уже с мужем встречать? — осклабился папа.

Я воодушевленно закивала. Вспомнились героини сказок графини де Сегюр, трепетно дожидавшиеся четырнадцатилетия и немедленного замужества, благо женихи у них были, а родителей, кажется, не было. Я ведь так давно читала, лет семь назад. Полжизни прошло.

— И что ты дальше планируешь? Или не заглядывала в будущее дальше нового года?

— Я не буду менять фамилию, — начала я. — Останусь на девичьей.

Отец расхохотался. На мой вопросительный взгляд он ответил не сразу и, наконец, еле выговорил:

— Аннерль, это же венгры. У них женщина, выходя замуж, меняет не только фамилию, но и имя. На имя мужа, естественно. На выходе ты получишься Ференци Шандорны. Т.е. «жена Шандора Ференци».

— Это как «миссис Джон Смит»?

— Можно и так выразиться, особенно когда представляют пару. Но в паспорте-то она — Джейн Смит. А у венгров, хе-хе-хе…

— Это ты меня так отговариваешь!

Отец хохотнул.

— Ты хочешь, чтобы я сказала: «Фу!» и передумала!

— Шандорны! — припугнул отец.

— А как же Гизела? Она ведь Гизела…

— Видимо, в паспорте не Гизела.

— Но по жизни ее все-таки называют Гизела, а не по имени мужа и еще «ны». «Ны» — это «жена», да?

— Языка не знаю, точно ответить не могу. Если бы он был хоть отдаленно похож на наш…

— Шандору как-то удалось выучить немецкий.

— Он учился в Вене.

— А мне придется учиться там. Нужно будет выучить их тарабарщину настолько хорошо, чтобы закончить гимназию и поступить в универ, а не просто объясняться с продавцами в магазинах. А у меня даже разговорника нет, и я не уверена, что он мне понадобится, потому что у нас тут Ранк завелся. Которого Мартин хочет прибить барельефом Градивы. Вот я и прятала Градиву, я же знаю, как она тебе дорога.

— Не трогай Градиву. Она тяжелая. Ты ее просто в руках не удержишь.

— А зачем, когда ты уже заметил, — вздохнула я. — И бюст римлянина не трону, и ничего.

— Надеюсь, ты поняла, что идея неудачная.

— Я просто все время думаю, что сначала ты мне его сосватал, а теперь для тебя как будто существует только один Отто.

— Потому что не воспринял серьезно его треп. На самом деле он, как и все мои приятели и ученики, ищет спутницу, которая будет его обеспечивать. Как Карл, который женат на второй из богатейших наследниц Швейцарии. Как Эрни Джонс, который сейчас, кстати, в Будапеште, проходит учебный анализ у Шандора. Он мне написал.

— Он у него учится, как «больного надо тискать, пуськать и тетехать!», но так, чтоб больной при этом не подал в суд на доктора за оскорбление личности?

Отец кивнул.

— А мне привет есть?

Отец повел меня во второй кабинет и стал рыться в письмах:

— Я ему среди всего прочего написал: «Кстати, ты снишься Анне…», и вот что он на это отвечает: «Учитель, а мне гадалка нагадала, что у меня будет двое детей. Анна почувствовала это на расстоянии! Как Карл! Помните? Он тоже увидел во сне, что со мной произошло, но у него переработано до неузнаваемости, а Анна увидела все как есть. Она настроена на меня, а Карл — нет».

Я-то настроена, только мой папа ни на что не настроен. Зачем тогда он сегодня притащил и поставил на обеденный стол бронзовую лампу, выполненную в форме фаллоса, стоящего на лапах, — на котором, как на задранном стволе пушки, сидела маленькая девочка, коронующая фаллос. Я немедленно вообразила, что это мне намек. Маленькая девочка, как дочка.

Как выразилась мама? Вместо того, чтобы искать, кому бы дочек сбагрить, он озабочен своими статуэтками, сигарами, своими любовниками и любовницами (к которым я не отношусь — как бы мне ни хотелось, чтобы он жаждал сохранить меня для себя) и тем, что ему отдохнуть надо. Мама права. К тридцати годам я превращусь в Лизбет: «У меня никого нет, а я не расстраиваюсь, я сама не хочу!».

— Ого! — воскликнула я. — Между нами сформировалась телепатическая связь! — Я хотела добавить: «Но зачем же ее оставлять телепатической? Нужно претворить в жизнь!», но отец перебил:

— Не серьезно же это у него. Пытается подражать, заметив, что наш эзотерический доктор Юнг извлекает неслабый гешефт.

Я вернулась к мальчикам и картинно развела пустыми руками.

— Не получилось!

* * *

Ранк извлек из портфеля увесистую рукопись, оставил пустой портфель на полке возле вешалки и проследовал во второй папин кабинет. Отец поприветствовал его вопросом:

— Отто, а что бы ты сказал пациентке, у которой на кровати сидят два молодых домовых и смеются?

— Сразу два! — прыснул Отто, и дверь захлопнулась.

Я поплелась к тете и попросила помочь мне шить пресловутую юбку. Тетя работала, а я смотрела, подперев щеку кулаком, и думала, что придется в первый раз в жизни написать письмо. «Папа не хочет давать мне приданое, он хочет тратиться только на себя. Моя старшая сестра сбежала с мужиком, и он немедленно написал папе и потребовал приданое: «А то верну». По-другому никак. Давай сделаем так же». Попросить, чтобы приехал и забрал меня? Я прижала холодные пальцы к горящим щекам. А если откажется? «Извини, не хочу ссориться с Учителем». А если проигнорирует мое письмо? Я не дождусь ответа, напишу второй раз, и он отзовется: «Какое письмо? Я твоего письма не получал. Наверно, на почте потеряли». В глазах закипели слезы. Часто моргая, я покосилась на тетю Минну, сосредоточенно перешивавшую многострадальную юбчонку. Я не знаю, что делать, и мне не у кого спросить. У самого Шандора — боязно. Он ведь не к девушке сватался, а к папиной громкой фамилии. Породниться со знаменитостью. А не поссориться: умыкнуть дочурку и вымогать приданое. Он откажется, можно и не пробовать предлагать, он откажется.

После ужина Ранк засобирался домой, отец вышел его провожать. Эрнст, Мартин и Оливер с таинственными улыбками переглянулись и увязались следом. Мы с Софи, заметив их каверзные улыбочки, потянулись за мальчиками, оставив маму, тетю и Лену в столовой. Ранк обувался у двери, а мы впятером наблюдали сверху, перегнувшись через перила. Отто попрощался и взялся за портфель, но портфель порвался в руках, и оттуда с грохотом вывалился тяжеленный барельеф Градивы, ударился об пол и раскололся на 666 кусочков.

— Папа, — воскликнул Мартин, — Отто разбил твою любовь!

— Папа, посмотри! Может, он себе в штаны засунул, — предположил Эрнст, — в каждую штанину по статуэтке, и резинкой к ногам привязал.

— Твою коллекцию поштучно выносит! — крикнул Оливер.

— Папа, надо его обыскать! — крикнула Софи.

— Папа, переверни его шляпу! — подхватил Мартин. — Вдруг у него под шляпой греческая ваза!

— Вор, вор, ворюга! — надрывались все, а Ранк верещал:

— Учитель! Это не я! Это… это… мне подсунули, мне ваши дети подсунули, вы же знаете, как они меня ненавидят! Учитель, это не я, вы мне верите? Зачем мне ваш барельеф!

— Папа, быстрее пересчитай, — кричал Оливер, — что там еще пропало!

Папа усмотрел в его совете рациональное зерно и процедил:

— Пойдемте-ка все на переучет.

Мы потянулись в кабинет, за нами влачился Отто, а Лена тем временем подметала в коридоре осколки гипсового барельефа.

Сверяясь со списком, папа считал экспонаты.

— Вот здесь, возле сфинкса, у меня стояла вульва-паломница. Я не убирал. Где вульва?

Мы бросились перебирать фигурки божков и мифических животных, и наконец под брюхом у шэду обнаружилась поверженная статуэтка пилигрима в шляпе, с ручками и ножками, с посохом и вещмешком — только вместо человеческого тела у пилигрима была морщинистая вульва. Ни головы, ни глаз.

— Вот, — Мартин аккуратно поставил паломницу на прежнее место, к сфинксу.

Папа тем временем заглянул в чернофигурный килик из Аттики пятого века до н. э., с сатиром, опрокинул — наружу вывалился испанский серебряный перстень в форме переплетенных тел мужчины и женщины, занимающихся любовью. Папа воскликнул:

— Мелочевку вытрясли! Думали, я не замечу.

— Так не заметил бы, если б не мы! — воскликнул Эрнст.

— Только перстенечек оставили. — Отец показал всем находку и натянул на палец. — Где спинтрии?

— Что такое спи?.. — Софи наморщила лоб.

— Монеты, которыми рассчитывались в древнеримских лупанариях. У меня их было пять штук.

Я даже не знала, что у него есть такие монетки — и, судя по каменным лицам братьев и сестры, они тоже впервые слышали.

— Я жду! — напомнил отец.

— Отто… — Оливер обернулся к секретаришке, Ранк подпрыгнул и едва не опрокинул горгулью.

— Я ничего не трогал! — простонал Ранк.

— Выверните ему карманы! — воскликнул Мартин. Отто попятился, не сводя с папы умоляющих глаз. Оливер и Эрнст переглянулись, с двух сторон прыгнули к трепещущему Отто и вывернули ему руки.

— Эй! — пискнул Ранк. Оливер его держал, а Эрнст начал шерстить по карманам.

— Вот! — предъявил он. — Держи, папа, твои спин… или как их там.

— Идея хороша. — Отец пересчитал монеты. С одной стороны на них были отчеканены изображения пар, совокупляющихся в разных позах, с другой — римские цифры. — Была бы. — Он ссыпал спинтрии обратно в вазу. — Если бы я тут не изловил Анну, снимающую барельеф. Она убрала лапки и ретировалась. А вы решили все равно обчистить кабинет.

Это я виновата, что папа лишился своей гипсовой любимицы. Потому что не отчиталась мальчикам по каждому своему шагу. Понимая, что братцы обвинят меня в провале своей затеи, я без лишних слов метнулась к себе в комнату и захлопнула дверь. Посидела на кровати, побродила из угла в угол. Попыталась сделать латынь, но поняла, что невозможно собраться с мыслями.

Минут через двадцать явилась Софи.

— Зачем ты им не сказала, что он тебя застукал?

— Я не знала, что они все-таки что-то подсунут Ранку.

— Но ты должна была все им рассказать! Глупо же получилось! Или ты… — Софи помедлила, в ее мозгу забрезжила догадка, — или ты специально не сказала, чтобы они подстроили, будто бы Отто украл? А папа уже все знает! Подставить мальчиков? Да?

— Я не хотела их подставить!

— Нет, хотела!

— Нет!

— Не ври!

Я сжала губы. Похоже, они вчетвером уже все обсудили и твердо решили, что я специально их подставила. Даже не могу себе представить, чем они мне ответят.

— Ты подставила мальчиков! Ты их обманула!

— Я не обманывала!

— Как хочешь, выпутывайся, — сказала Софи, — ты сама виновата. Я бы тебя побила, а что там мальчики придумают — не знаю.

Я выскочила из-за стола, ручка покатилась и упала на пол.

— Что, подеремся?

— Совсем дура?

Софи одарила меня презрительным взглядом и стала собирать портфель на завтра.