Глава 16 - Ярбух

— Моя свекровь ставит пиявки. И раз она ставила целой семье, включая четырехлетнего мальчика, ему одну пиявочку, он ее рыбкой называет. Мужик нарушал — ему ставили на ногу, а он отрывал, все смотрел, и пошло кровотечение, и ее позвали на ночь. Прислали за ней таксомотор. Ее положили спать на кожаном диване. И ночью к ней пришел покойник.

— ?

— Она поняла, что это мертвец. Он говорил: «Дай, дай, дай котлетку с картофельным пюре!» Утром она встала, страшно, и спросила у бабки, как выглядел ее покойный муж, она описала, и точно, это было он, тот мертвец, что приснился и напоминал о себе, что его давно не поминали, ему кушать хочется! А вы, доктор, говорите, что сны — это наши желания вперемешку с воспоминаниями! — Пациентка укоризненно покачала головой. Отец бесстрастно пыхнул сигарой:

— На новом месте приснись жених невесте. Зная эту поговорку, она была морально готова увидеть во сне мужчину! И разве у приснившегося гражданина были какие-то особые приметы? Мужчина в возрасте, всего лишь?

— Моя свекровь моментально… истолковала, как надо. Сразу же к той бабке и спросила, кто бы это мог быть. Родственник напоминает, что нужно в ближайший родительский день сходить на кладбище. Получается, он как бы не умер. Его дух здесь обитает.

— Я не могу толковать заочно, не расспросив человека, поскольку каждый элемент сна соотносится с тем или иным впечатлением из жизни сновидца. Может, она в тот день услышала, что у кого-то холецистит и надо сидеть на диете, и подумала, как можно мужчину сажать на диету! Мужчину надо потчевать… А может быть, ее ужином не покормили. А кушать хотелось. Она рассчитывала на ужин, как же это — пригласить человека на ночь и не угостить ужином. Или хотя бы утром с ними позавтракать. Оттуда и картофельное пюре с котлеткой.

— Вы не знаете. У нее в роду бабка была вещуньей. Она говорит, что может сглазить человека, но не одна, а со своими двумя дочками. Ну конечно, если они втроем пожелают…

— То же самое, как верить, что силой мысли она разрушит Эйфелеву башню и статую Свободы.

— Но люди желают зла!

— Вера во всемогущество собственных мыслей и чувств — пожелаешь смерти или болезни человеку и ждешь, что сбудется — коренится во младенчестве, когда ребенку стоит закричать и засучить ножками — и тут же мамаша его обихаживает. Младенец еще не соображает, что в мире не он один, что существует мама, зачем она это делает. Захотел — и сразу.

— Она выходит, туча, рукой вот так машет…

— Пережитки этого младенческого ощущения собственного всемогущества — захотел, и тут же сбылось — это магия, к которой прибегают взрослые люди, вера в сглаз. Все мы родом из детства. Эта вера в способность силой мысли причинить вред — регрессия на уровень грудного младенца. С этого времени в душе остается смутное чувство, что есть какая-то внешняя сила, всемогущая, которая выполняет наши желания, стоит нам только подумать или немножко этой силе подсказать, молитвой или, — отец фыркнул, — колдовством.

— Страшно подумать, что бы из этих излияний раздул Юнг, — хихикнула я, выглядывая из шкафа, когда страдалица покинула кабинет. — Или Шанди. Ого, телепатия!

— Шанди, если хочешь знать, до сих пор не научился вести себя с больными. Он над ними разрыдаться может, ему их так жалко. Целует, обнимает. Сочувствует ну просто на разрыв аорты. Мне первых двух-трех хватило, чтобы понять: нельзя так себя тратить, щадить себя надо. Не проникаться так глубоко. А он в свои 35… Не самого большого ума человек, так душу рвать над каждым. — Папаша налил себе коньячку и упрятал бутылку в шкаф, где на виду лежала медаль с выгравированными портретами папы и царя Эдипа, и с надписью по-гречески: «И загадок разрешитель, и могущественный царь» — подарок от апостолов к папиному пятидесятилетию. — Над свежеудалившейся Региной точно бы разрыдался. И муж ее не любит, скандалит, и болит у нее все — поджелудочная, печень, почки, пищевод, желудок, глотать больно, и бессонница. И свекровь у нее ведьма, со свету ее сжить хочет… Когда только обращалась, ее еще не успели надоумить, что это свекровь ее прокляла и мысли материальны, а сейчас — услышала, восприняла, мне верить не хочет. Люди легковерные, скудоумные, и намного легче ведь поверить в то, что мысли материальны и кто-то сглазил, чем в отнюдь не льстящие самолюбию объяснения психоаналитика.

Я представила себе Ференци — красного, зареванного, укачивающего Регину в объятиях, как он тянется к ней с неуклюжим поцелуем.

— Кстати говоря, о Шанди. Вот он пишет, что направил ко мне свою подругу, две недели назад отбыла в Вену, по крайней мере, ему так сказала. А тут и ноги ее не было. И не телефонировала. Не доехала, что ли. — Отец стал обмахиваться письмом. — По крайней мере, до меня не дошла.

Я едва не закричала: «Он что, собирается с ней и дальше встречаться? А как же я?»

У меня перед глазами возникла картина маслом: за окном темно, я жду супруга с работы, у меня что-то подгорает на сковороде, и является дородная дама в черном, здорово за сорок, а то и за пятьдесят. У нее ключ. А что он женился — ей не сказал. Я вспомнила про папкин пистолет. Он все равно не пользуется. Заберу с собой. Я представила — бегемотиха-Гизела и я, тощенькая фигурка, с пистолетом в дрожащей руке: «Пристрелю, как течную суку!» Я затрясла головой, отгоняя видение. Не надо нам бывших! Бывшим место в прошлом! Я невинно спросила:

— А у нее… Болеет чем-то?

— Пройти психоанализ полезно любому человеку, так называемому здоровому, — внушил папа. — А у нее — ночные страхи, даже страшные галлюцинации.

— Так значит, ему нужно с ней развязаться, — мстительно решила я.

Отец усмехнулся.

— Роман завязан не токмо на Шандином возбуявшем Эдиповом комплексе, а преимущественно на том, что там денежный мешок.

— А для меня? Ничего не пишет?

— Пишет. «Анне привет».

— Ну и ему от меня «привет», — надулась я и, пока папаша складывал свои бумаги, вышла встречать апостолов, собравшихся на заседание Общества Психоанализа.

Адлер, насупясь, в этот момент цедил цитату:

— «Умные люди обмениваются мыслями, глупцы — кусочками картона с изображением тузов и королей». Артур Шопенгауэр.

— Фредди, проигрался? — посочувствовал Закс.

Адлер фыркнул через губу:

— Фрейд всех вчера обыграл у Георга — не иначе, шулерует, чего еще ждать от человека, у которого дядя сидел за фальшивомонетничество, а отец всю жизнь не имел места работы… якобы. Непонятно чем занимался, но, тем не менее, вырастил девятерых детей. Очевидно же, что вместе делали и сбывали фальшивые денежки, а сел брат — у него же дети! Тьфу! С такой наследственностью — Фрейду на роду написано обжуливать пациентов и партнеров по покеру…

— Фред, у тебя есть доказательства, что Учитель шулерил в покер? — загорелся идеей Штекель.

— Это очевидно, — отрезал Адлер.

— Даже если и шулерил, — закатил глаза Федерн, — то с благородной целью!

— Да уж, себе не оставил, — столь же презрительно признал Адлер. Штекель и Закс обратили к нему непонимающие взгляды.

— Хоть бы для себя мухлевал, — прибавил Фред, — а он отдал выигрыш Вики Тауску. Молодому коллеге за квартиру заплатить нечем, видите ли, больных мало, на жизнь не хватает. У нас тут Общество психоанализа или благотворительность?

Адлер умолк, потому что наконец прибыл папа.

— Я же еще в январе пролоббировал… — Задгер то краснел, то бледнел. Он сочинил для «Ярбуха» посмертный анализ Фридриха Ницше, но, открыв журнал, своего шедевра там не обнаружил. Вместо задгеровского «психоаналитического некролога» с сенсационным выводом, что Ницше был латентный гомосексуалист, Юнг (редактор «Ярбуха») тиснул свою собственную статью, где повествовал о страданиях больной «Бастинды», примчавшейся к чудо-доктору аж из другой страны. 52-хлетняя седовласая фрау — фиолетовое платье с фиолетовой же шляпкой, увенчанной розочками, и зонтик в тон — сверкая золотыми зубами, умоляла Юнга изгнать беса из ее квартиры, где какая-то завеса приподнялась между нею и потусторонним миром, и проникли сущности с той стороны. Бастинда узнала, что Карл владеет целительными ритуалами очистительной белой магии.

Карл привел расшифровку стенограммы Бастиндиных жалоб.

«Это произошло десять лет назад с моей дочкой. В доме отрывались полы, что-то летало и щелкало, выходило из-под кровати в виде солнца, нагоняло такой жуткий страх, нападало со спины. Это что-то было похоже на собаку, у нее уши были отбиты словно как электричеством. Залезало ночью под одеяло и ползало что-то колючее, лохматое, размером с литровую банку. Я убедилась в этом через год, когда переехала к ней жить. (Бастинда купила дочке на 20-летие отдельную квартиру. — К.Ю.)

Это маленькое и лохматое нападало сначала только вечером, когда ложились в постель. В подушке копошилось, как воробей в пыли, даже пищало от удовольствия. Страшно не было, было любопытно, потом надоело. Заползало ко мне в кровать с ног, ползло под спиной и начинало бегать по всему телу. Были моменты, когда даже гладило, как ватой, понимало, когда просила дать поспать. Когда попросила показаться мне, однажды увидела. Повернуто оно ко мне было боком: белое, каплевидное, без лапок. Зрелище было довольно красивое, но когда оно повернулось ко мне лицом, я замахала руками и не спала до утра, появился страх. Плоское, темно-коричневое, сморщенное лицо с приплюснутым носом и маленькими черными глазками, которые смотрели на меня с дикой злобой. Это видение стоит в глазах четыре года. Потом оно начало копошиться внизу живота, а в дальнейшем и заплывать так нежно со стороны спины в женский орган. Тогда я ложилась на живот и выдавливала его, чувствовала, что оно вытекало, как что-то нежное. Ничего, кроме появившейся боли в животе, не вызывало. Когда я уходила из дома, оно сидело в сапоге и по ноге ползло туда.

Свечами себя обставляла горящими, святой водой, на чесноке спала, водой с уксусом все обливала, ладаном посыпала. Два года на голом полу спала, на полу подбрасывало. На перине, подушках не сплю четыре года. В церкви стоять не могла. Бегало по мне, платье шевелилось.

Вызывали домой священника. Когда он начал читать молитвы, во дворе завывали собаки. В эту ночь мы с дочкой вообще не спали. До 12 ночи по мне бегало это лохматое, после я уснула, а по дочке до утра оно ползало, зависал желтый шар.

Это существо сначала было одно, потом их стало больше. Когда сплю, закрываю нижнюю часть рукой, чтобы оно не лезло, пальцы начинает открывать. Потом поутихло. Его видно вечером при свете: черный летающий сгусток, тень вижу вечером, золотые шары, красные шары размером с гусиное яйцо, как туман плотный такой. Выкатывается из постели и уходит обратно. Стоит лечь или сесть на кровать, слышен удар снизу, начинает мелко трястись, проникает и впивается между лопаток, ближе к сердечной мышце. Лежит на шее, прямо душит, лезет в уши, болит затылок, отнимает позвоночник. Ночью начались приступы тахикардии. То что энергию пьют, чувствую уже сама и даже несколько раз видела. Серая трубочка от области сердца уходит вверх.

Теперь эта сущность сидит у нас на спине с левой стороны и обволакивает как паутина, не снимешь. Я ее правой рукой ощущаю. По углам сидят, в руку попадает как электрический заряд. Иногда появляются в виде пуховых круглых шариков на ниточке с потолка и белые шары, уходящие по спирали вверх. Когда читаю молитвы, слышу сзади плямканье. Рано в кухне дочка вдруг увидела мужчину в зеленой робе без головы, руки поднял и как бы тянул что-то из окна, а потом нагнулся и опустил руки к полу и, когда увидел стоящую дочь, тихонько ушел в стену».

Священник сказал, что Бастинду бесы за грех изводят. Прелюбодеяние: с мужем она разъехалась, и у Бастинды и ее дочери один любовник на двоих. Бастинда не дает дочери приданое: «Ты молодая, ты себе еще найдешь, я не могу тебе его уступить». И святой отец сказал, что все делается с божьего попущения. Сами согрешили, сами виноваты, от одних только церковных обрядов ничего не сделается. Бог простит, но надо грехи отмаливать — постом, молитвой, раскаянием и изгнанием общего любовника.

Юнг присовокупил, что святой отец по-своему прав. Все хотят ничего не делать, чтоб никаких усилий не прикладывать. В крайнем случае они согласны расстаться с деньгами, но если уж они платят, всю работу за них должен выполнять психиатр, а они будут сидеть сложа руки и ждать чудодейственного исцеления.

Юнг умозаключил, что атмосфера в доме накаленная из-за ненависти и ревности. Мать и дочь соперничают, один кавалер на двоих! В своем бессознательном, завывал Юнг, мать призывает все громы небесные и кары на голову своей дочери, препятствующей ее счастью. Бессознательное — оно ребячливо, оно категорично, оно не знает полутонов, только черное и белое, удовольствие или агрессия, пожелание смерти. И в том числе любимой дочери — как бы ей это ни было неприятно слышать — психоанализ не для того, чтобы осчастливить человечество, а для того, чтобы сделать человека сознательнее. Юнг выводит из бессознательного ее потаенные желания и показывает ей, как эти мысли, подавленные и не осознаваемые, влияют на ее поведение. На то, как она строит свою жизнь, не задумываясь, что ею движет. Юнг же призван помочь ей осознать ее скрытые мотивы и побудительные импульсы, дабы поспособствовать ей, в случае необходимости, перестроиться на линию, более ведущую к успеху.

«Не хотелось бы утомлять вас преамбулами подобного рода, — писал Юнг, — но, по моему обширному опыту, больной упорно сопротивляется, когда речь заходит о признании собственной враждебности. Нечастая ситуация, когда мужчина разрывается между перспективой стать отчимом одной любовницы или зятем второй. Бастинда и ее дочь взаимной ревностью и бессознательными пожеланиями друг другу мгновенной мучительной смерти активизировали и притянули из четвертого измерения бесов.

На самом-то деле, конечно, я не верю, что бесы реально существуют. Ведь общий кавалер их в упор не видит. И прислуга не наблюдает. Бесы — порождение бессознательного Бастинды и ее дочери. В мифах и легендах народов мира можно найти множество параллелей и примеров аналогичных видений. Бастинда и ее дочь даже не сами придумывают своих бесов, а всего лишь бессознательно извлекают их из сокровищницы филогенетического опыта человечества. Любой человек знает все мифы мира, заложенные в его бессознательном еще при зачатии. Только сам того не осознает! И мифы репродуцируются в галлюцинациях и симптомах!

У больной болит левый бок — ведь по легенде Сиддхартха Гаутама Шакьямуни Будда вышел у своей матери не оттуда, откуда все дети появляются, а из левого бока после 11 месяцев беременности. Сопоставляем: Бастинда хочет, чтобы ее дочь покинула дом, как Будда покинул дворец. «Какую роль число 11 играет в вашей жизни? А вы подумайте, подумайте! Не надо отвечать «не знаю» и «никакую», это самый простой и легкий путь! Это признак, что ваше бессознательное засопротивлялось, отказывается выдавать свои тайны! Значит, я напал на верный след!»

Образ шаров, снующих по комнате Бастинды, наводит на мысль, что в 1375 году в храме Ганеши в Биджапуре статую бога поили молоком, которое собиралось в шары, летавшие вокруг статуи. Бастинда как бы говорит: зря я поила тебя своим молоком, лучше бы оно собралось вот в такие шары и улетело.

Шар с уродливым лицом, без ручек и ножек, — конечно же, «живая голова». Достаточно вспомнить пророческое видение Жака Казота, описанное в мемуарах Лагарпа и приводимое Жераром де Нервалем, где рассказывается, что фея Багас свалила в подвал множество отрубленных голов французских дворян, спустя пару десятилетий и в самом деле расставшихся с жизнью на гильотине. Отрубленные головы в том подвале продолжали жить и вели между собой бесконечный разговор.

Сам по себе шар — это, конечно же, глобус, а шар, наделенный лицом, — солярный символ. Вспомним рисунки детей, неизменно пририсовывающих солнцу лицо, хотя невооруженным глазом никакого «лица» у солнца не увидишь. Зато увидишь «лицо» луны. Все эти летающие шары Бастинды — как парад планет, и достаточно вспомнить, что планетам Солнечной системы даны имена похотливых олимпийских богов, чтобы понять, как тесно связано видение летающих шаров с тугим клубком вожделения, ненависти и ревности. Те же самые боги, увековеченные в названиях планет, известны под двумя именами, греческим и римским у каждого, а Бастиндин неверный официально поменял свое вопиюще еврейское имя на более распространенное в той стране, где он живет. Теперь Бастинда называет его то так, то эдак. А возвеличение ненаглядного, что если он не бог, то точно полубог, произошло потому, что Бастиндин любимый — психиатр. Делает вид, что ее лечит. «Исцеление любовью». Утешает, убаюкивает, ласкает, целует — а бесы все мечутся, все мучают и ее, и дочку. Любовь любовью, а галлюцинации никуда не деваются. Не зря я завел речь о солярной символике, ведь дочь Бастинды собственными глазами видела светящийся шар, подобный солнцу, а следом за ним — и призрачную собаку. Вспомним же бытующее на берегах Ла-Манша предание о воющем черном псе по имени Грим, предвещающем смерть. На морском берегу лежит раковина, но при приближении к ней створки моллюска раскрываются, разносится чудовищный вой, и раковина превращается в собаку. Эта раковина — сама пациентка. Ее любовник-доктор — как ловец жемчуга, он выловил ее, будто устрицу, и с силой раскрыл ее створки, ища там жемчужину, обнажив ее устричное мясо, вывернул ее наизнанку, а наружу понесся вопль страдания, и полетели шары, словно жемчужины из распотрошенных моллюсков.

Что же касается видения безголового мужчины в зеленом, то, несомненно, он напоминает об отсутствии главы семейства, ведь Бастинда разъехалась с мужем, перебравшись в дом к дочери. Зеленый же цвет — традиционное облачение лесных эльфов, фей и «волшебного народца» как такового — вспомним развесистый монолог Меркуцио о королеве Маб! Облачая «призрака» в зеленый наряд, больная как бы говорит нам, что:

а) он в зеленом, как представитель «волшебного народца» — т.е. она тем самым выражает свою веру, будто в ее дом вселилась нечисть;

б) нет главы семейства, нет мужчины в доме, защитника, а призрак стоял у окна, и зеленый цвет — как плащи и капюшоны ватаги Робин Гуда, который, несмотря на репутацию защитника обездоленных, все же разбойник. Боязнь воров, но не только воров, которые могут проникнуть в дом к двум беззащитным женщинам, но и того вора, который похитил оба сердца и уже не год и не два взимает с них гонорар. Лишив его головы, больная как бы говорит: ты — безголовый, толку от тебя!.. Вспомним также безголовую Венеру Милосскую, а с упоминанием о Венере мы уже повстречались в толковании образа «летающих шаров» — парада планет. Мы снова убеждаемся, что всему виной — Венера, богиня любви.

Нельзя не обратить внимание на общий мотив обезглавливания в галлюцинациях матери и дочери. Я считаю, что тем самым обе женщины «кастрируют» человека, от которого «потеряли голову» и который подвизался лечить их «проблемы с головой»: так не доставайся же ты никому!

Золотые шары обозначают, конечно же, дороговизну лечения и догадку больной, что любимый держится при ней токмо благодаря денежным вливаниям с ее стороны. Красный, белый и желтый цвет шаров не случаен. По легенде, архангел Гавриил сплел для богородицы венки из белых, желтых и красных роз. Цвет первых знаменовал радость Марии, вторых — славу, а третьих — страдания. Таким образом больная снова выражает пожелание смерти своей дочери, отождествляя себя с Марией, пережившей своего сына.

Я порекомендовал Бастинде удалять связки из чакр — нужно было не в ужасе смотреть на «трубочку», ведущую из сердца, а побыстрее ее рвать. Это сложно, связки обычно жесткие и скользкие, выскальзывают, но необходимо было ее выдернуть, прервать контакт».

Поскольку больная только-только обратилась, больше Юнг ничего сообщить не может, но уже вякает. Он обещал в дальнейших своих публикациях оповещать читателей о прогрессе лечения фрау Бастинды.

— Понимаешь, Сид, твой Ницше давно покойник, а это — актуально, — попытался объяснить Задгеру Райтлер.

— Мог он мне хотя бы сообщить, что публикация моего исследования откладывается или вообще отменяется, — страдал Задгер.

— А зачем, — сказал Тауск, — теперь в движении разброд и шатание. Теперь можно не создавать видимость, что в Цюрихе считаются с нами, фрейдистами.

— Жди еще год, дядя Сид, — сказал Виттельс. Задгер непримиримо фыркнул и глянул на Адлера с Штекелем, редактировавших «Центральблатт»: не «Ярбухом» единым!

— А что ж он не толкует локализацию тактильных ощущений, когда бес полз по ноге, — огорчился Ранк и бросился сам толковать: — Обувание — интерполяция погружения в материнское лоно: не только «мама, роди меня обратно!», но и бессознательное представление коитуса, причем обувающаяся идентифицирует себя с мужчиной, ногу, несомненно, с пенисом, т.е. она в бессознательном желает передать своих бесов кавалеру.

Отто гордо сиял, и апостолы явно развеселились.

Адлер постучал пальцем по «Ярбуху» и изрек:

— У женщины заболевание не психическое. Это гельминты. Разные виды гельминтов, круглые, длинные черви, в т.ч. и в мозгу, и в глазах. Они у нее там ползают внутри. Ей надо обращаться не к психиатру, а к паразитологу. Пф! А тем более при том, что у нее и у ее дочери один любовник на двоих! Ха! Тут все понятно. Заражает обеих половым путем, гельминты с током крови разносятся по всему организму.

Психоаналитики притихли, пораженно глядя на Адлера. Никто бы кроме него не додумался. Фред чопорно продолжал:

— Реальную причину искать надо, а не выдуманную. Но Юнг же тупой. Он будет ей рассказывать про храм Ганеши, жемчужниц и Жерара де Нерваля, стричь с нее купоны за сеанс ликбеза, а передать ее паразитологу — не додумается.

Задгер извлек мятый конспект и стал отводить душу, с выражением читая научному собранию неопубликованный некролог:

— Великий Фридрих Ницше писал: «Я сужу по тому, насколько человек, народ в состоянии раскрепостить свои наиболее ужасные влечения и обернуть их себе во благо, избегая гибели от них — а, наоборот, заставляя их плодотворно на себя трудиться». Тем самым провозвещая психоаналитический метод…

* * *

— Я четыре года замужем, поженились по любви и до сих пор любим друг друга, вот только здоровья у меня нет. Забеременеть не могу, хотя я обследовалась — ничего нет, и у мужа — все нормально. Я за семь месяцев исхудала с 70 до 52 кг. Началось это семь месяцев назад. Я почувствовала слабость, затем меня начало колотить, как в лихорадке, появилось головокружение, рвота, тошнота. Все время под левым ребром что-то давит и колотится, как клубок. Немеют руки и ноги. Начинаются спазмы горла, нечем дышать. В больнице специалисты осмотрели, но ничего не обнаружили.

Я скучала в шкафу, подтянув колени к подбородку. Веселье начнется потом, когда папа начнет эту банальщину превращать в эротические грезы, а пока ему нужно научить страдалицу свободно ассоциировать, и спустя какие-нибудь полгода мы узнаем, какие вытесненные желания прорываются наружу в виде немеющих конечностей и «клубка» под левым ребром — хотя с клубком мне и сейчас все понятно, это «ребенок под сердцем»… Я дожидалась своей очереди, и наконец пришел миг, когда я растянулась на кушетке, папаша уселся у меня в изголовье.

— А можешь дать мне грибы?

— Анна! — прыснул отец.

— Просто дай мне подержать в руке грибы. У меня тогда свободные ассоциации лучше пойдут!

— На тебе! — и сунул крылатый фаллос. Я стала вертеть муляж в руках — ну конечно, не я первая, кто попросил подержаться, не зря он этот фаллос под рукой держит, не раздеваться же перед каждой.

— Вот у тебя грибы. У Юнга — святая троица. А у Шандора что? Не знаю, я его догола не раздевала в своих фантазиях. Как-то не доходила. Он мне сначала ужасно не понравился со своей откровенностью, думала — страшненький, потом — нет, не страшненький, он — прикольненький! Он меня, кстати, анализировал смеха ради, и Ранк рядом болтался, он тебе, наверно, уже сказал. — Я не стала говорить, что представляла его с папой. Я знала, что тем самым нарушаю Основное Правило, но не решилась говорить. — Только он изображал Юнга. Шандор, я имею в виду. Спрашивал, зачем я забралась к нему в комнату… Я хотела посмотреть на необрезанный. А там, наверно, как у Томми. Я как-то попыталась у Томми разогнуть щель и спустить его мохнатый препуций, но он мне поцарапал лицо и руки. Софи опять плакала, а мама ей сказала, что если она принесет с улицы кота, она его на помойку выкинет. Мартин — или не он — да все втроем — советовали мне сбежать из дома. Когда я пошутила про Фреда. Не Адлера. — Я опять вспомнила, как представляла Адлера в объятиях Ранка, а потом и папу в них же. Но сейчас эта идея казалась мне такой глупой, что я вновь наступила на горло Основному Правилу. — Они хотели, чтоб я ушла из дома. Ночевала у кого-то из апостолов. В шутку, конечно, но я все поняла. Лишний рот. Относятся ко мне, как к Ранку. Мама как сказала: «Не подходи ко мне, мерзавка, дрянь» — так и до сих пор… Я — лишний ребенок. Мама как-то сказала, что я вообще не должна была рождаться, но папе же гондоны натирают. Так и сказала. Главное, чтоб ЕМУ не натирали. Я боюсь. Он тебе не говорил? Он же — язык как помело.

— Да он на каждый прыщик: «Ой, ожерелье Венеры!». Он без презерватива на работу не ходит.

— Стал бы ты дочку доверять тому, который не пользуется… Как Агата. Она ж тоже… ожерелье… — Я вспомнила, как Отто пытался ее анализировать, и меня замучила совесть, что я пренебрегаю Основным Правилом. Потом представила ее разгуливающей рядом с Шандором. В этой ее широкополой шляпе, в развевающемся боа. Он — с сигаретой, оживленный, почти что вприпрыжку. Уже приревновала. Как глупо! — Пусть Агата нам щенка подарит? Пап? Скажи ей.

— Предпочитаю деньгами, а не щенками брать.

— Нет, не вместо! В нагрузку! И чего Отто у нее щенка не попросил. Я хотела, чтобы она мне отдала боа. Я знаю, что она мне ничего не должна… чтоб у нее это боа ветром унесло! А я поймаю! И ей не отдам! — Я представила себя завернутой в одно только боа, зажмурившись, на кушетке, только не на папашиной, а на мужниной. — Па-ап! Ты только не обижайся и не смейся, что я сейчас скажу.

— Моя задача, — вздохнул отец, — толковать. Давать объяснение. Смеяться я уж точно не буду, а насчет обид — уверен, что мне доводилось слышать намного хуже.

— «Я вам хочу дать по морде, доктор»?

— Вроде того, — сухо откликнулся он, и я поняла, что открываться он не собирается. Я продолжала:

— Ранк — это из Ибсена, да? Доктор Ранк. Он же Розенфельд урожденный. Пап. Ты не обижайся, я знаю, что это глупо, но я представляла, насколько ты близок с Отто. И Адлер. Раньше.

— Когда ты так подумала?

— Я еще не знала, что он наш брат.

— Но он ведь давно уже тебе КАК брат. Вошел в нашу семью. Внедрился. Ты заменяла себя — им. Потому что он — как ты — нелюбимый — всеми, кроме меня — некрасивый, но умненький продолжатель моего дела. Ты представляла его со мной — что именно мы делали?

— Что ты его, — я так покраснела, что заболели налитые кровью глаза, — поимел.

— И Адлер?

— Смешно тебе? Какая я озабоченная дурочка, да?

— Кстати, обрати внимание. Ты однажды представила себе Адлера, что ты якобы пришла к нему и рассказала о своих Эдиповских фантазиях. Ты должна была рассказать мне. Вместо меня ты представила Адлера. Ты соединила маму с Фредом. Теперь ты видишь Адлера с Ранком в постели. Улавливаешь тенденцию?

— Я идентифицирую Адлера и тебя? Папа, я тебя люблю, а Адлер мне не нравится, нисколечко!

— Сознательно не нравится, — фыркнул отец, — а бессознательному твоему очень даже подходит.

— Получается, я такая развратная и всех хочу. Страстно и беззаветно — любого, кто на расстоянии метра.

— А что? Все, между прочим, неглупые, интеллигентные мужчины. Врачи. Не заводчане с перегаром и трауром под ногтями. Почему они не могут тебе все одновременно нравиться, начиная с меня? На тебя давит общественная моногамная мораль? Вопиюще лицемерная. Невозможно желать кого-то одного, — он взмахнул сигарой, — невозможно! Мы просто выдаем действительное за желаемое, потому что не каждый идет навстречу нашим порывам.

Пусть лучше папа думает, что я неровно дышу и к Адлеру тоже, — чем заподозрит, что я считаю Адлера умнее его. Я сейчас это поняла. Среди психоаналитиков одно только предположение об органической патологии, вызывающей галлюцинации, показалось мне неслыханным достижением, хотя я знала, что еще на заре папашиной карьеры подоплеку психических расстройств искали в патологиях и дисфункциях мозга — и не находили. Я вспомнила, что на страницах «Толкования сновидений» папа признавался, что лечил от «истерии» людей, страдавших на самом деле дизентерией и… надо перечитать… и какой-то другой самой что ни на есть непридуманной хворью. Но Адлер со своими «гельминтами» сказал как будто новое и свежее слово в затхлом болотце психоанализа. Он вообще видит корень всех душевных недугов — в соматических болезнях, не нынешних — так в детских. Зафиксировалось травмирующее воспоминание о детской болезни — и сейчас жить не дает, зудит в бессознательном: я хилый, я плюгавый, я ни на что не способен, кроме как болеть. Удобно устроился. Я знаю, как его высказывания раздражают папу — Адлер облегчил себе жизнь, отринув щекотливые расспросы о сексуальности. И неуклонно оспаривает папин метод, точнее, признает его подходящим только для папиной целевой аудитории — домохозяек.

— Что ты приумолкла? — Он явно гордился, что выловил из моего бессознательного что-то новое и неожиданное.

— Я думаю… — Мне нужно было срочно придумать, что сказать. — Ты бы простил Юнга?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я вспомнила, что ты его не осаживал, когда он поливал тебя грязью. Ты был готов его простить, ты как будто не мог на него держать зла. Я знаю, что ты его любил. Твой принц. Ты хочешь, чтобы он перед тобой извинился? Ты бы принял? Ты же принял, когда к тебе приполз Ранк.

— Любил… — тихо и горько передразнил отец. — Анна, мы здесь кого анализируем, тебя или меня?

— Так я и думаю, что ты очень мягкий человек и как мне с тобой повезло, что ты у меня есть! Если бы у меня был злобный психоаналитик, вроде дядьки Задгера или Хичмана, я вообще не понимаю, как можно им во всем признаваться! А тебе — можно! И Шандор тоже такой, он вот подкупает своей открытостью, ты все же более сдержанный, но ты же мне не зря его подогнал, он — как ты, но в гротескном варианте. Ласковый. Передаешь меня… Я подумала, как бы меня Юнг отхлестал, если бы он… Нет, он не стал бы даже руку поднимать, словами бы опустил и своим надменным видом, свысока, превосходством. Чванство, богатство. Не обижайся на меня. Ты же сказал — говорить все, что я думаю. Ты влюбился в него, несмотря… Я понимаю. Он меня тоже восхищает — как тонко и изящно он интерпретирует эту ахинею, что больные несут, не впечатляется, в душу себе не впускает, но запоминает и так холодно дает блестящее объяснение, очень уж заумное, правда, но у него получается. Я сидела там в гостинице, когда ты тусовался с мужиками, и думала, что ты никогда не… что я тебя люблю, а ты меня — нет. Я уже не надеялась, что когда-нибудь ты сделаешь это со мной. Ты мне объяснил про Эдипов комплекс, ты сказал, что это должно быть и это нормально, и как будто самоустранился, ограничившись объяснением. Я стала с этим жить, а ты вел себя, как ни в чем ни бывало. Я думала, что такой удобный случай, а ты меня не замечаешь. Ты бы хотел, чтобы с тобой была не я, а он. Карл. Которого ты хочешь простить, но он теперь твой враг. Ты его очень сильно любишь? Больше, чем меня!

Отец молчал. Я представила себе его лицо — сухой, грустный взгляд, он крутит перстень на пальце, сложив руки у подбородка. Меня кольнула совесть.

— Прости меня. За Карла… Я не подумала, как тебе больно. Прости! Я просто хотела, чтобы ты любил только меня. Не кого-то еще. Тут полно народу, а я хочу, чтобы никого не было, только ты и я. Я тебя очень мало вижу. Ты все время занят. У тебя уже все растрачено на твоих больных, на апостолов, на студентов, на друзей, на тетку мою, на всех домочадцев, а тут я со своей любовью. С глупой, неуместной, ненужной! С лишней любовью. Ты сейчас думаешь, что зря мне уступил?

— Я так не думаю, — тихо сказал отец и погладил меня по голове. Я благодарно повернулась, прижалась щекой к его ладони и поцеловала его пальцы.

— Нет, — шепнула я, держа его руку у губ, — ты просто говоришь, чтобы я отстала. Меня же вообще не должно было быть. Я должна отсюда уйти. Но идти мне некуда, Тилли совершенно права, говоря, что, пока Ранк не выучится, у нас приданого не будет, и мы будем пылиться и коченеть тут. Тем более, следом за ним и мальчикам поступать надо. Шандор совершенно не обязан меня дожидаться, у него там — разнообразие!

* * *

— Ты можешь выключить свет?

— Не спится.

— А я спать хочу!

— Накройся с головой одеялом.

Почему я не могу уйти в спальню к отцу? Он же после полуночи ложится, сейчас у него в комнате все равно никого нет. А я воюю с Софи за право читать «Ярбух».

Я выключила свет и подумала, что все папашины чувствования — это сплошные переносы. Он полюбил Карла за то, что тот напомнил ему дядю Флисса, его самую большую любовь. Он сам так сказал. Оба — моложе, богаче (за счет выгодной женитьбы) и эрудированнее папы. А когда отец наказывал меня на Песах, он наверняка хотел наказать Ранка, другого провинившегося ребенка. Отто застукал его с Дианой, еще и всю семейку с собой привел. Отто по-настоящему виноват, а что сделала я? Только фантазировала и призналась в этом сестричкам! Надо сделать вывод: болтать языком о фантазиях — более наказуемо, чем реальные действия!

Я зажмурилась и стала представлять, чем мог бы закончиться сегодняшний анализ.

Я высвобождаю грибы из-под ткани, зажмуриваюсь, провожу полуоткрытыми губами по мягкой сморщенной коже мошонки, трусь щеками, лбом, подбородком, закрытыми веками — до чего нежное — захватываю в рот оба яйца по очереди. Член в волосах, трущийся об голову, постукивающий в щеку, тыкающийся мне в губы. «Ням-ням, грибы», — бормочу я, целую головку и открываю рот. Обхватываю губами головку и посасываю, ощупывая языком дырочку, и начинаю как бы в шутку громко причмокивать. Внутри у меня мерная пульсация, и я нахожу пальцем вход и вгоняю палец в себя, жалея, что нет второго члена. Я бы хотела, чтобы их было несколько, чтобы они поглаживали меня по спине, по бедру, по плечам — одновременно. Это же сколько надо народу! — Поняла, это отголосок штекелевского рассказа о черной мессе юнгианцев. Мы с папой тогда посмеялись, и я выбросила эту историю из головы, даже не пытаясь представить воочию, как меня зарежут на алтаре, и моя кровь будет стекать на голое тело Юнга, лежащего у подножия. Свита Карла, окружающая стол для жертвоприношений, в руках — горящие свечи, все голые, с волосатыми ногами и животами, свисающими «грибами», в звериных масках — козлиные рожи с рогами и бородами, свиные рыла, волчьи пасти. На шеях болтаются амулеты.

Я обеими руками обнимаю подушку и проваливаюсь в сон без сновидений.