ЧАСТЬ 1 ГЛАВА 1

Основание

(11.11. 2009 — 23.06. 2017)

«Sword (англ.) — шпага, меч, сабля»

«Сause, root, occasion (англ.) — причина, корень, повод».

От автора: Практически все, описанное здесь, — художественный вымысел. Да, некоторые имена реальны, а некоторые события на самом деле имели место, но не стоит ссылаться на меня как на достоверный источник информации, дабы не давать повода историкам потешаться над вами. Да, не ищите здесь своей правды…

Уважаемый читатель, в данном произведении автор, отдавая дань старым правилам русского языка и желая поэкспериментировать, использует приставку «без» как указание на отсутствие чего-либо, а «бес» как знак присутствия Темных Сил.

Если царица Судьба отковала твою суть будто шпагу, можешь быть абсолютно уверен в том, что основополагающим для тебя в жизни будет урок фехтования… Но! Похоже на то, что у кого-то появилось ОСНОВАНИЕ думать иначе!

Сквозь опускающуюся пелену предсмертной слабости он продолжал видеть свою возлюбленную. Горячие слезы Михалины капали на его лицо, стекали в глазницы, и от этого мир, прощаясь с Ричи, расплывался бесформенными темными кляксами…

Едва Ласт Пранк осознал, что ступил на порог своего исхода, тяжелая реальность его последних минут сдвинулась куда-то в сторону. Он понял это, когда вдруг ясно почувствовал себя каким-то крохотным существом, беспомощно ползающим по дну неестественно глубокого, вытянутого, словно колодец, жестяного ведра! С неба на него хлынул шумный темный поток, мир запа́х землей и погрузился во тьму.

Тело Ричи с тяжелым хрустом стало продавливать жирную, переплетенную тысячами корней почву. Земная кора разверзлась! Ласт Пранк вздрогнул, готовясь рухнуть в заслуженные объятия испепеляющего адского пламени, но вместо красочно описываемого святошами пекла, грешная сущность пирата жестко ударилась о каменный пол затхлого подземелья, в котором ему уже пришлось побывать в тот день, когда погиб Эшенбурк.

«Врут епископы, — осматриваясь, изумлялся Свод, — все врут! Да и откуда им знать, что из себя представляет ад, раз они мнят себя слугами светлого Господа? Не-е-ет, все здесь не так, — заключил он, чувствуя неимоверную легкость от того, что вдруг отступила острая, жгучая боль, переполнявшая до того его тело. — Теперь я точно знаю: смерть одинаково далека и от рая, и от ада, смерть — это нечто третье, нечто иное. А это место? Наверное, просто Чистилище — привход в царство смерти…»

— Они пришли-и-и-и, — отчаянно заскулил кто-то во мраке, и в голове Свода словно выстрелило: «Бог мой! Это же Никаляус Эшенбурк! Это его голос!»

Сердце Ричи похолодело: ведь именно это и предрекала ему старая ведунья! Он снова угодил в место, в которое приходят Жнецы — охотники за душами.

— Не-е-е-е-ет! — продолжал отчаянно выть где-то исстрадавшийся призрак Никаляуса, и Свод увидел, как из черных расщелин каменного пола беззвучно начали подниматься огромные, безликие и зыбкие фигуры. Так рыщут у корчмы ноные разбойники, прячутся, таясь, чтобы в глухой ночи вспороть брюхо случайному прохожему и первым прихватить его тощий кошелек.

Не было сомнений, Жнецы пришли либо за Сводом, либо за беднягой Никаляусом Эшенбурком.

Свод шагнул назад и прижался к стене. Даже очутившись в этом жутком месте, он ничуть не потерял привычки сопротивляться неблагоприятным обстоятельствам. Страшные гости подземелья почувствовали его решимость. Перестав шнырять по углам, они, вытянувшись до потолка, выстроились перед Ричмондом полукругом.

Свод внутренне готовился отразить нападение, но едва ли он мог себе представить, как это можно делать, — бить или разить то, что по своей сути бесплотно? Что им его кулаки или даже сабля? «Эх, — подумал он с сожалением, — сабля. Где она сейчас, моя сабля?»

Все вокруг погрузилось в тишину. Ее нарушали лишь глухие стоны Эшенбурка, доносившиеся из глубины подземелья, да мерная водная капель в черном теле коридора. Вскоре к этим горестным звукам прибавился странный шорох тихих, неторопливых шагов. Звук, хорошо отражаясь от массивных каменных стен, беспрепятственно долетал до Ласт Пранка. Сквозь металлическую решетку, заграждающую выход из комнаты со Жнецами, стал слышен слабый женский голос, а затем...

— …за мной? — глухо отозвался издалека голос Эшенбурка. — Ты пришла за мной?

— Не твой черёд, — ответил Никаляусу уже более различимый женский голос. — Будешь маяться здесь, пока тот, кого держат Жнецы, не распутает твой клубок. Натворил дел? Вот и получай теперь!

— Панночка, вельможная панночка, — взмолился Никаляус, — оставь мне свечу!

— А ты ее видишь? — холодно удивилась женщина. — Право, это чудо! Но не моли меня, неприкаянный. Ты навязал столько узлов в судьбах людских, что тебе еще долго ждать своего часа. И свечи моей не проси, не тебе ее несу.

В тот же миг дрогнули в слабых сполохах света толстые железные прутья. Стал заметным проем решетчатой двери. Посланцы преисподней беззвучно расплылись в стороны.

В коридоре становилось все светлее. Прекрасная женщина в белом, скорбном наряде, искрящемся, будто заиндевелое на морозе покрывало, несла перед собой горящую свечу. Вошла, стала напротив, и поочередно осветила Жнецов так, словно знала каждого из них.

— Чего ждете? — властно прозвучал ее голос. — Делайте то, что должны. Многие черти так же ходят по черте, и этот такой. Или вы не видите ему пути? Что, нет исхода? — Она повернулась к Своду и смерила того заинтересованным взглядом. — Ох, каков! Артачится. Ишь ты, кулаками хрустит, ярится!..

Женщина подошла ближе.

— Ты, темный, сам стал на черту или помог кто? — обратилась она к Ласт Пранку.

— Вы — смерть? — вдруг неведомо к чему спросил Ричи.

Женщина протянула вперед руку со свечой и стала рассматривать Свода.

— В твоем мире и Жнецов, и меня называют так, — безцветно произнесла она. — Мы и все другие здесь — есть смерть, это так. Но знаешь ли ты что это такое — смерть? Верно — нет. Вижу мнишь себе это, как делают все люди. По слепоте своей они придумали себе страшную и кривую робу[1] о смерти. Неразумные. …Что они говорят — старуха с косой? …Да, для вашего мира я старуха. Люди помнят Мару еще из седой древности и меряют все людскими мерками, а потому в их разумении я дано уже должна быть старухой. Ну, пусть думают так. Им другого в головы на вложишь. И коса у меня на самом деле есть. Я ведь вижусь тебе женщиной? Что за баба без косы? Правда, видели ее немногие...

Когда Жнецы волокут кого-то на Суд, тот, с кем не все еще определено, выбраться назад может только ежели я, будто канат выпавшему за корабельный борт человеку, сброшу ему свою косу — женскую косу. Так что не верь людским росказням. Не для того я введена в миры, чтобы умерщвлять. Я лишь помогаю найти исход тем, кто сам довел себя до предела жизненной силы. Но людям проще списать все на старуху с косой.

Все люди умирают: убивают друг друга или просто дряхлеют, хворают, даже дети. Должен же кто-то перевести их души в другой мир? Вот я и вожу. Это мой удел — следить за тем, чтобы никто не нарушал порядка исхода из одного мира в другой. Теперь и ты здесь. Но твоя душа, темный, вне моего порядка. Отправляйся обратно, в мир яви. На, бери свечу…

Она протянула светоч, пламя которого горело ровно и, на удивление, никак не реагировало на ощутимое движение воздуха в подземелье. Едва ладонь Ласт Пранка коснулась воска, огонь словно нырнул в его тело и в подземелье снова стало темно.

Свод почувствовал, как мягкие лапы Жнецов схватили его, оторвали от твердой поверхности и стали тянуть вверх. Тело Свода вдавило в потолок с такой силой, что ему стало нечем дышать. Почти сразу же к нему вернулась нестерпимая боль от ран. До этого момента у него странным образом не было потребности дышать, а сейчас он отдал бы все за один глоток воздуха.

Не понимая что происходит, он вдруг ощутил, что размеры Чистилища сократились настолько, что он оказался в лежачем положении. Под ним был пол, а над ним потолок. Чудовищным усилием воли Ричи все же смог подтянуть руки к груди и уперся ими в давящий свод подземелья. Грудь просто выворачивало от нестерпимой боли, но Ричи собрался с силами и начал ритмично толкать верхнее перекрытие. Вскоре Своду даже показалось, что в какой-то миг над ним блеснул свет. Да нет же, не показалось! Продолжая раскачивать давящий сверху навес, Ричи вдруг понял, что над ним не камень потустороннего подземелья, а сырое, тряпичное полотно, придавленное землей.

Нащупав слабину в сырой почве, он вытолкнул руки на поверхность и наконец почувствовал свободный приток холодного, такого желанного воздуха. С трудом отстранив сырое покрывало, он, рыча от боли, выбрался из могилы и откатился в сторону. Сознание, едва вернувшись в израненное, грязное тело, снова тут же покинуло его…

Когда Ласт Пранк снова пришел в себя, слабое декабрьское солнце, уходя на покой, уже висело над горизонтом. Стоял легкий морозец. Ричи дополз до кривой березки, что росла неподалеку и, держась за нее, поднялся. В стороне зияла черным провалом его собственная, развороченная могила, а рядом с ней лежал перевязанный рушником крест. Ричи прислонился спиной к прохладному стволу деревца, под которым ему так и не суждено было упокоиться.

Скорее всего, Михалина хоронила его сама. Где-то взяла погребальную рубаху, рушник и чистый холст, чтобы завернуть любимого. Именно благодаря тому, что закопать его тело глубоко она не смогла, Свод и сумел выбраться. Где она теперь, его Михалина, что с ней?

Ричи оторвался от дерева и сделал несколько шагов по направлению к дороге. Кладбище стояло на краю леса, и наезженная телегами колея огибала его, уходя за перелесок. Добравшись до поворота, за которым раскинулось покрытое стерней поле, Свод оперся о дерево и немного отдышался.

Он узнал местность: через это поле они скакали к дому ведьмы, передавшей ему перед смертью свою силу. Странное дело, подумалось ему, но по иронии Судьбы вполне могло быть так, что эту старуху похоронили на том же погосте, что и самого Ричи. Впрочем, какая ему разница? Важно, что он снова жив, а переданная ему мощь ведьмы оказалась столь велика, что смогла вытащить его даже из Чистилища.

Свод тихо радовался этому. Хоть и дырявым, как палубная тряпка, а все же и в этот раз он снова выбрался из смертельной западни. Одно плохо: раз уж сама Смерть отпустила Шеллоу Райдера обратно в явный мир, то выходит, что тайны Николяуса Эшенбурка, из-за которых пирата и душегуба вытаскивают из ада, на поверку оказались куда-как страшнее «объятий» обитателей Чистилища.

Свод ясно различал вдалеке знакомую крышу панского замка. На фоне пасшихся в поле волов и темных силуэтов голых деревьев эта мирная картина шла вразрез с его недавними воспоминаниями об этом месте. Перед глазами поплыли видения: наполненный солдатами двор; Ричи ищет среди них, зовет своего друга Войну и вдруг понимает, что враги, скорее всего, убили Якуба, а теперь нагло смеются в лицо Своду и тащат из замка несчастного Войны все, что только могут поднять.

«Да уж, драка была что надо. — Заключил пират, прижимая руку к пропитавшейся сукровицей и отдающей ледяным холодом вышитой погребальной рубахе. — Жаль только, что Войну все равно уже не вернешь…»

Свод оторвался от дерева и сделал несколько мучительных шагов по направлению к замку. Грудь нестерпимо заныла, а в боку, казалось, кто-то проворачивал столярный бур.

— Волов моих не спугни, — услышал он совсем близко и вздрогнул от неожиданности. Ричи готов был поклясться, что секунду назад рядом с ним никого не было! На валуне, всего в трех шагах от дерева, за которое он держался, сидел совсем еще юный, лет шестнадцати от роду, пастушок со светлыми вихрами и такой веснушчатый, что его лицо в свете заходящего солнца, как казалось, отливало золотом. Своду виделось странным, что зипун и портки юноши были далеко не дешевыми — крайне редкой здесь расцветки, в тон грозовой туче, да и сшиты ладно.

— Волов? — переспросил растерянно Ричи и насторожился. — Разве ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответил юноша и Ласт Пранк решил, что либо он сошел с ума, либо видения из Преисподней продолжаются. Он явно слышал голос собеседника и так же четко видел, что тот даже не открывает рта.

— Откуда ты? — едва ли не открыто намекая на отношение пастушка к темным залам Чистилища, спросил Свод.

— Я-то? — улыбнулся юноша, поднял взгляд к небесам и ответил: — Издалека.

— Издалека? — поинтересовался Свод. — Хочешь сказать, что пригнал волов неведомо откуда, чтобы они могли здесь, на пустой стерне, пастись? Чем же они набьют свою сыть, юнга? Ведь крестьяне увезли с поля даже полову[2]…

Пастушок ничуть не смутился. Все так же не размыкая уст, он окинул взглядом полуживого человека, и Свод услышал:

— Эти волы сами знают, где и когда им пастись, им никто не указ.

— И ты? — принимая это за издевку, поинтересовался Ласт Пранк.

— И я.

— Но, — не сдавался Ричи, — ведь это земли пана Войны, верно? Ты служишь у него?

— Нет, — прозвучал голос юноши, — он не из моего рода, я ему не служу.

— Тогда, выходит, что ты служишь кому-то из своего рода? Как там у вас говорят, — поинтересовался Свод, — назови мне имя твоего рода.

— Коляда.

— А твое имя?

— Чайтан.

— Как?

— Чай-тан.

— Я таких имен не встречал, — устало заключил Ричи и, намереваясь продолжить свой путь, развернулся к замку. — Знаешь, — бросил он через плечо, — мне нужно идти… Придется мне все же потревожить твоих волов.

— Куда тебе? — улыбнулся юноша. — Это же не шкодящие вои русского князя, которых ты нещадно порубил. Через строй моих волов так просто не пройдешь. Их, — юноша хитро улыбнулся, — и увидеть-то не каждому дано.

Свод, уже шагнувший к пасущемуся невдалеке стаду, снова вынужден был остановится.

— Ты их видишь и пройдешь этим полем, должен пройти. — Продолжил назвавшийся Чайтаном. — В замке твоего друга уж нет тех, кто должен был тебя судить, но ты все же будешь судим, хоть и не людским судом.

Не забывай, тебя все чтут за покойника. Все, даже людские судьи. На-ка вот, — юноша протянул Своду тонкий пруток черного, неведомого дерева, — с ним волы тебя не тронут, пропустят. Пройдешь стадо и за ним боли станет меньше. Только не выбрасывай прут, неси его в замок. Это откроет тебе пути. Ступай…

Ричи взял пруток и нерешительно шагнул к замку. Шаг, два, три. К середине воловьего стада, как и было обещано, начала утихать острая боль и Ласт Пранк зашагал веселее. Огромные страшные животные с горящими огнем глазами смирно расступались, пропуская его вперед, и Ласт Пранк, косясь на них, тихо доковылял до края поля, где явно уже различалась наезженная дорога, уходящая вниз, к основанию замковой горы.

Поднимаясь к замку, Свод все же не удержался и оглянулся. Не то что странного пастушка Чайтана из рода Коляды, а и от волов не осталось и следа на окутанном туманом поле.

Панский слуга Казик, подметая двор у конюшни, аккуратно подровнял кучу мусора, оставшегося после разграбления рассенским отрядом панского имения. Он тяжко вздохнул, окидывая взглядом знакомое ему с самых пеленок место. Сколь не мети, не греби по двору, а все черепки да осколки не выберешь. Странно в Божьем мире все устроено: что-то строится, ладится людьми годами, веками, а налетят ироды — и все порушат в один час. Что, к примеру, им, татям тем с Московии, с панской посуды? На кой было ее бить? Не могли унести, так оставили бы. Нет же — ни себе, ни людям. «Годна, — рассуждал молодой Шыски, — вельмі годна парубіў іх пан Свод. Так ім і трэба, злачынцам тым! Ух, і колькі ж крыві сцадзіў на панскі двор гэты глічанін!»[3]

Хоть и тяжко было Казику сначала мертвяков, а после песок ведрами от канавы таскать, чтобы кровавые лужи засыпать, однако то, что пан Свод сполна отомстил нахабникам, не могло не скрасить все эти тяготы. Жаль только, что так и не вышло пану Рычы обучить его, сына панского истопника, рыцарскому делу…

Шыски тихо смахнул накатившую слезинку, вспомнив, что даже толком не знает, где похоронен тот, с кем ему было так интересно и так весело. Когда судья Кернажицкий и приехавший с ним дьякон, пораженные количеством трупов во дворе панского имения, начали дознание, то, помимо рассказа о подлом нападении русских воев, они услышали и о том, что обвиняемый в смерти Анжея Патковского пан Свод погиб и лежит у панских ворот, оплакиваемый его каханкай[4] Михалиной.

Судья лично сходил к въезду, и, нисколько не интересуясь безутешной крестьянкой, некоторое время разглядывал мертвого иноземца, который сумел к загубленной душе молодого Патковского добавить еще не много не мало, а несколько десятков рассенских душ.

В суете судебных разбирательств с замковым судьей и дьяконом Свято-Николаевской дрогичинской церкви, после всего пережитого никто и не заметил, как к вечеру пропали от ворот и скорбящая Михалина, и окровавленное тело англичанина.

Казик снова тяжко вздохнул. Воспоминания снова пробудили и его собственные страхи. Понимая, что на молодого Войну и так уж слишком много свалилось за эти дни, пан судья и дьякон быстро оставили разграбленный замок, но перед тем уведомили пана Якуба, что приедут снова, чтобы разобраться с его слугой Казиком Шыским, поскольку тот многое видел и знал о Своде, а никому ничего не рассказывал.

Это случилось во дворе замка, где пан Война как раз собирал людей, чтобы отправить их в Патковицы. Там нужно было найти и похоронить пани Ядвигу — мать его возлюбленной Сусанны, и обгоревший труп Анжея, ее брата, если, конечно же, там хоть что-то еще смогут от него найти. Казалось, до Казика ли было Войне в тот момент? Однако едва уехал судья, Якуб тихо подозвал старшего Шыского — отца Казика и сказал: «Добра б было, Антосе, адаслаць твайго малога кудысьці так далека, што б пра яго тут і забыліся. Не салодка будзе і яму, і нам усім, калі суддзя з Ніканам возьме яго за глотку ды дазнаецца ўсе пра Юрасіка»[5].

Казик вспомнил растерянный взгляд отца. Куда старый Шыски мог отослать своего сына, когда во всем белом свете у них никого из родни уже не осталось? «Нешта будзе, — подумал слуга, сгребая мусор в ведро, — так, як было, ужо не застанецца»[6].

Он лениво почесал за ухом, взял метлу, ведро, лопату и, намереваясь идти подметать у ворот, поднял взгляд к широкой каменной арке, но! В следующий миг у Казика перехватило дыхание. Опершись о стену замка, едва держась на ногах, в перепачканной грязью вышитой рубахе стоял, не кто иной, как тот самый отчаянный рубака и закоренелый грешник Ричи Свод.

[1] Роба (устар.) — страх перед неведомым (отсюда: «оробеть»).

[2] Полова — солома (отсюда предположительно — половцы — люди с волосами цвета соломы).

[3] «Годно (достойно), очень годно порубил их пан Свод. Так им и надо, злодеям! Ух, и сколько ж крови сцедил на панский двор англичанин!» (бел.).

[4] Каханка — любимая женщина, любовница (бел.).

[5] «Хорошо бы было, Антось, отослать твоего малого куда-нибудь так далеко, чтобы про него тут и забыли. Не сладко придется и ему, и нам всем, когда судья с Никоном возьмет его за горло да узнает о Юрасике» (бел.).

[6] «Что-то будет: так, как было, уже не останется» (бел.).