Начало

Свод открыл глаза и поднялся на ноги. Вокруг в серых предрассветных красках дремал весенний лес, а перед ним тлели в костре не прогоревшие до конца, дымящиеся от выпавшей росы поленья. Невдалеке, шагах в десяти от него …стояло вековое дерево! Ричи готов был отдать руку на отсечение, вечером ничего подобного тут не было!

— Пластины! — произнес вслух Свод и в испуге хлопнул по полупустой лядунке.

За все время пути не было еще случая, чтобы, засыпая, он не уложил ее себе под бок. Пират всегда спал чутко и вытащить незаметно из-под него драгоценный груз не смог бы никто. Все еще не веря в реальность, Ричи открыл сырой отворот пулевой сумки. Пальцы набрали лишь жменю тяжелых, еще теплых от соседства с телом пуль. Пластинок в лядунке не было.

Ласт Пранк нерешительно, будто опасаясь, что появившееся волшебным образом дерево вдруг оживет, подошел к нему и вдруг, в прыжке зацепившись за дупло, подтянулся и просунул руку внутрь. Хоть сделать это и было достаточно сложно, но все же Свод попытался обшарить каждый уголок брошенного птицей жилища. Быстро выдохшись, он вынужден был спрыгнуть на землю. Однако, едва только кровь разогнала по мышцам тягучую боль усталости, он повторил свою попытку. Разумеется, и повторное обследование «дятлова домика» ничего ему не дало. Безценные письмена исчезли безвозвратно.

Пират тяжко вздохнул и двинулся к костру, попутно вытаскивая зубами вонзившиеся в пальцы занозы. Его переполняла досада. Хотелось вернуться и рубануть со всей дури по волшебному стволу. «Впрочем, — рассуждал Свод, — оставить свои засечки на теле мистера Дерева никогда не поздно, стоит только проверить слова этого пригрезившегося мне лесного Духа. Достаточно выйти из леса, найти селение, а нем Михалину. И если ее там не будет — я вернусь…»

Едва только в памяти возник близкий ему образ, сердце пирата нестерпимо защемило болью. Что если на самом деле его любимая сейчас не просто находится где-то неподалеку, а вполне себе безбедно живет, более того, делит с каким-то другим мужчиной счастливое супружеское ложе…

Свод сгреб поленом в центр кострища оставшиеся угли и обильно посыпал их лесной песчаной почвой. Дым, словно указывая ему направление, медленно поплыл в сторону дороги. Ричи, запоминая на всякий случай это место, окинул его недобрым взглядом и тут же нырнул в сырой рассветный сумрак.

Долгожданный просвет в конце тенистого, хорошо наезженного тракта появился лишь в тот момент, когда лес уже вовсю гомонил птичьими голосами, радуясь входящему в силу солнцу. Вместе с приближением к цели решимость пирата стала заметно угасать, а при виде открывшегося пространства к Ласт Пранку вдруг вернулся рассудок.

Ричи прекрасно понимал, что даже если случится чудо и он разыщет Михалину, врываться в ее новую жизнь нельзя. «Но, с другой стороны, — продолжал свои рассуждения Ричмонд, выбираясь в дышащее прохладным ветром поле, — если я найду ее, значит, все, что было сказано мне в лесу, — чистая правда? А раз так, то что меня сможет остановить в желании отвести в сторону беды, грозящие моему будущему сыну?»

Вскоре в конце огромного, поросшего свежими всходами поля, из-за покатого холма на самом деле появилось небольшое поселение. Увидев его и стараясь пока не думать о деталях возможной встречи с Михалиной, Ричи решил списать это на простое совпадение. Мало ли тут этих деревень?

Отмахав что-то около трех миль, Ласт Пранк обогнул большую, обжитую домашней птицей лужу и неторопливо вошел в селение. Двигаясь вдоль изгородей, он подспудно давил в себе решимость и никак не мог заставить себя обратиться к кому-либо из проходящих крестьян и спросить, не проживает ли здесь раненый военный. То Ласт Пранку не хотелось спрашивать женщин, то встречный крестьянин был чересчур угрюм, то расстояние до прохожего казалось большим… Но едва Ричи собрался обличить самого себя в малодушии, как вдруг почуял откуда-то пьянящий запах еды. Его пустая утроба, со вчерашнего утра не принимавшая в себя ничего, кроме воды, тихо, по-собачьи, заскулила и вынудила своего хозяина снова подождать с расспросами.

Искать источник головокружительного аромата пришлось недолго. Сразу за уличным колодцем, огороженным с двух сторон каменными корытами-поилками для животных, стояла корчма. Вход в это неприметное заведение был накрыт навесом, опирающимся на мощные деревянные балки, между которыми рачительный хозяин весьма заботливо набил толстые дубовые доски. Вероятно, вопреки неприязненному отношению большей части литвинов к хмельному питию, здесь жили и те, что могли упиться вусмерть и, выходя на свежий воздух, завалиться поперек пути, ежели им не будет обеспечена должная опора. Судя по всему, корчмарь просчитал вероятную прибыль от продажи своего огненного пойла, а потому заботился о своих постоянных клиентах, давая им шанс хотя бы выбраться за границу шинка, держась за эти доски, а уж вне этой межи — хоть трава не расти. Там не его земля — не его забота.

Подходя к корчме, Ричмонд не сразу заметил маячившего за изгородью мужичка, однако стоило англичанину стать на порог, как голова скрывшегося за досками молодца тут же вынырнула над заграждением. В первый момент Ласт Пранк даже подумал, что его узнали. Многих из огромной армии «джентльменов удачи» носило по белу свету, не только него. Левая рука привычным и незаметным жестом обхватила ножны, но… похоже, тревога была напрасной. Этот краснолицый литвин смотрел на чужака как-то странно, но без вызова, без агрессии. Ричи, не желая ни во что ввязываться, проследовал мимо и вошел в корчму.

Внутри заведения было безлюдно. Пол и столы блестели: их только что оскоблили и вымыли, пользуясь отсутствием посетителей. «И это на руку, — подумал Свод, — мне сейчас публичность ни к чему. Надеюсь только, что пол и столы убирали не одной и той же тряпкой…»

Из глубины просторной избы появился краснощекий усатый хозяин:

— Цо пан хце? — вежливо осведомился он.

— Здравиа, йа кхатель йести. Многа, — старательно выговаривая слова, приветствовал его Ричи.

У корчмаря, в один миг оценившего заможного пана, тут же пропала разделяющая брови глубокая складка. Он угодливо склонился к посетителю:

— Цо, пан не з паспалитых? О! — тут же, не дожидаясь ответа, мягко и добродушно вскричал он, — że jestem u głodnego pytam[1]! Пан мовичь па польску? Не? Па руску?

— Па мужиску мошьна, — сделал свой выбор Ричи и, ловко увлекаемый к столу у окна расторопным владельцем корчмы, снова уточнил: — Йа кхатель йести!

— Разумею, разумею, пане, — рассыпался в любезности корчмарь, — чекам, э-э-э, чакайце, все вам будзет. Толькі, ці можна дазнацца, у якія грошы пан згаладаўся[2]?

Свод, заслышав это, тут же улыбнулся, вспоминая своего незабвенного «учителя» мужыцкого языка — Казика. Как ни ругал англичанин когда-то Шыского, а тот все равно не переставал говорить на гремучей смеси польского, русского и мужицкого языков. Кто бы мог подумать, что тот же Ласт Пранк через какое-то время будет много раз мысленно благодарить своего друга за такую науку. Да, нужно отдать Шыскому должное, в Литве Ричи очень неплохо понимал говоривших, ведь подавляющее большинство из них изъяснялись точно так же, как и Казимеж.

Глядя на повеселевшего клиента, хозяин заведения терпеливо ждал, то и дело поправляя пышные, цвета лежалой соломы усы.

— Грёши? — переспросил, наконец, гость, вытаскивая из поясного кошелька три мелкие серебряные монеты. — Такой греш падойти?

Следует признать, что говорить у Свода получалось гораздо хуже, нежели понимать литвинскую речь, однако корчмарь, тщательно рассмотрев невиданные им доселе английские деньги, только причмокнул:

— То замнога будзе, пане, — замялся он. — Гэта срэбра, не крытае, чыстае, шчэ і не наша. Хопіць мне і дзьвух. Да і то, — добавил он, — я шчэ чвэрць меддзю вам аддам. Тадзік! — позвал он кого-то. — Тапачы хуценька! Кормім пана і абіходжваем, як толькі ўмеем.

Хозяин поклонился и ушел в глубь корчмы, скрываясь за почерневшей от сажи дверью, где, судя по всему, располагалась кухня. Слышно было, как там тихо и глухо загомонили, после чего началась возня, которая подсказывала, что в скором времени пустое брюхо Свода обретет-таки требуемую плотность.

Ричи откинулся спиной на стену и, вдыхая ароматы еды, закрыл глаза. Сегодняшний пеший переход измотал его, и, пока была такая возможность, требовалось хоть немного отдохнуть.

Перед сомкнутыми веками вначале поплыли какие-то неясные картинки, но затем их сменили уже знакомые пейзажи безконечного леса. Ласт Пранку грезилось, будто он все еще идет по той тенистой дороге, а вокруг все так же поют птицы. В какой-то момент ему стало так хорошо, что, казалось, еще немного — и сладкая дрема полностью отодвинет на задний план голодные позывы пустой утробы. Однако что-то ему мешало, не давало возможности целиком погрузиться в желанный сон. Ричи, не открывая глаз, прислушался к своим ощущениям и вдруг ясно почувствовал на себе чей-то взгляд.

Он незаметно ощупал эфес сабли. Сна словно не бывало. Ричи был уже готов ко встрече с любой реальностью, хотя со стороны продолжало казаться, что он полудремлет.

Подошедший к его столу человек не имел намерения подсесть к вооруженному гостю корчмаря Вигунта. В его недальновидные планы входило просто помаячить перед видным паном, а после этого как-то исхитриться и выпросить у него мелкий медяк, чтобы опохмелить свои страждущие душу и тело. Как именно выклянчить у пана монетку, известный с недавних пор всей округе однорукий Корбут еще не знал, но ноги его уже несли вперед. В глазах калеки уже блестел заветный круглячок, в какой-то момент затмивший собой фигуру дремлющего посетителя, но стоило Корбуту только представить кружку холодного хмельного напитка, как в его пересохшее горло, где-то над самым кадыком, уперся острый тонкий клинок.

Будучи в солдатах, Коригайло видел всякое, но и представить не мог, чтобы кто-то так управлялся с саблей!

— Кто ти йест? — прощупывая его колючим взглядом, спросил пан.

Корбута основательно затрясло. Одно дело бузить, пропивая заработанные у пана Довмонта гроши и пугая селян своим буйным нравом, и совсем другое самому напороться на реальную опасность! Это не безобидные мужики, что, жалея его, однорукого, чаще всего попросту отмахивались от его пьяных выходок. Этот чужак, пока Коригайло поднимал бы свою единственную руку, запросто мог бы нашинковать его ломтями до самых пяток.

Корбуту отчего-то сразу перехотелось опохмеляться. Его неудержимо потянуло домой, к молодой жене. Она-то его, пьяненького, всегда пожалеет, приголубит, спать уложит и с утра даже слова в упрек не скажет.

Видя, как задрожала белесая, короткая борода колеки, Ричмонд опустил саблю и повторил:

— Кто ти йест, забака? Кател мне крадет греши?

— Не, пан, — прохрипел Коригайло, — выпіць хацеў, — вдруг признался он, — думаў: во, добры пан, ён мне дапаможа.

— Йесты кател? — сурово спросил Ласт Пранк.

— В-выпиць, пан, — икнул Коригайло, — хоць малы шкелік…

— Вупиць? — повторно напряг горло Ричи.

— Выпить, ну, гарэлки …или медавухи. Дрэнна мне.

— Дренна? — понимающе потянул уголки губ вниз Свод. — Лубишь пьяный, часта пьешь гарелка?

— Не часта, пан, — начал оправдываться Корбут, но осекся, услышав говор, — в обеденную вышел хозяин корчмы.

— Зноўку ты? Халэра! — грозно окликнул калеку корчмарь Вигунт, с опаской глядя на то, как заезжий пан прячет в ножны саблю. — Учора ўсе прапіў, а сёння ўжо пабіраешся?

Не бі яго пан, ён і так без рукі — згубіў на вайне, ды й галаву, відаць, таксама там пакінуў. Але і жонка ж у небаракі ёсць, і дзіця чакаюць. Жыві сабе, ды Бога не гняві, а ён, паўдурак, у гарэлку кідаецца.

— Жёнка? — вдруг побледнел иностранец и спросил у Корбута: — Ти биль зальдат?

— Было, пан, — медленно опуская единственную руку, ответил Коригайло, — як след паліваў я зямлицу людской крывёю. А во, бач, даваяваўся. Добра, што хаця адная рука засталася. Ні ваяваць зарэ, ні рабіць як след не магу. Адну толькі гарэлачку спраўна піць умею[3]…

— Казяин, — не дал ему договорить Свод, — дай залдат карэлка, пуст пьет.

Вигунт отошел на кухню и вскоре вернулся с глиняной кружкой, поверх которой лежала тонкая краюха хлеба.

— На, Корбут, — с сожалением сказал он, протягивая выпивку бывшему солдату, — можа, хоць сёння бог дасць розуму тваёй Міхаліне, каб яна табе качалкай толк у галаву ўправіла?

— Йего жонка называйетса Микалина? — глядя на то, как жадно припал к сосуду с вожделенным напитком Коригайло, спросил Ричи.

— Михалина, — подтвердил корчмарь, — гаруе яна з ім.

— Яна мне… — с трудом сдерживая огненный напиток внутри себя, уткнулся носом себе в плечо и зарычал Корбут, — шчэ і ногі ўвечары памые. …Зарэ, качалкай. Залатую жонку сабе знайшоў я, пане, дарма, што ўдовая. Мабыць, бачыла з мужыком сваім гора, бо смірная, нібы святая[4].

Свод почувствовал, как холодеют его пальцы и, стараясь выглядеть безучастным, выдавил:

— Гаварыла тьебе так? Плехой был ея мужік?

— Не, пан, — стал смелеть Коригайло, — кажу ж, святая. Маўчыць пра яго. Кажа, што русакі забілі. Ля Драгічына служыў той, у пана, а ішлі там Васілёвы ваякі і…

— Што ты пану галаву дурыш, — вклинился в разговор корчмарь, — выпіў, дык шкандыбай дадому!

Корбут шумно потянул в себя воздух, что могло означать только то, что одной четвертью он сегодня не обойдется.

— Сумленне маеш? — пошел в атаку Вигунт. — Сам за панскія грошы п’еш, зарэ шчэ, глядзіш, і пад’ясі, а пра жонку цяжарную і ў галаве няма?[5]

— Залдат пуст йест, — отчего-то став чернее тучи, глухо настоял пришлый пан. — Бьеры все маньеты. Кармит менья и эдот залдат и ешо пасылал человьек его дом. Нушьна жонка залдат дават еда. Ей будьет детья?

Корчмарь, насупившись, кивнул и ответил:

— Так, добры пане, будет у нее дитя. Эх-ха, — вздохнул он, — хоць бы чвэрць вашага добрага сэрца гэтаму дурню. Дык што, ваша миласць? Збіраць ім ежы дадому?

— Зпирать, так, — холодно подтвердил иностранец. — Ей нада йесты, будьет дитя. Я сам золдат был, дольга. Хашу памагат мой сябра-золдат и йего семья.

Как внутренне ни противился пожеланию посетителя Вигунт, а только повторно вздохнул и отправился на кухню выполнять поручение. Он прекрасно знал, что баламут Коригайло снова напьется до чертей и, едва только проспится, а это никак не раньше завтрашнего полудня, привычно нарисуется у корчмы, ожидая вот таких же случайных прохожих. «Ну, — успокаивал себя корчмарь, — в этот раз хоть его жене что-то из еды перепадет. Сейчас же отправлю к ней Тадэуша…»

Заможны пан и Коригайло сидели за столом долго. Как и предполагал ушлый корчмарь, калека на дармовщину налакался быстро и обстоятельно. Ел он всегда мало, а потому с каждым часом все больше хмелел и распоясывался.

Ко времени, когда солнце стало клониться к закату, упившийся Корбут окончательно осоловел, а потому нес чушь, забывая порой, кто перед ним сидит. Удивительно, но пан на все это практически никак не реагировал, а только методично, понемногу подливал бывшему солдату в кружку и, пока тот пил, молча и задумчиво глядел в окно.

Но вот от дальней кромки леса к селению стала подкрадываться ночь. В корчме заметно темнело и Вигунт, заметив это, принес за единственный занятый посетителями стол светильник. Пришлый пан тут же поднялся, бросил на пустую тарелку еще какие-то монеты и стал собираться.

— Што вы, пане, — возмутился корчмарь. — Вы и так дали грошай замнога…

— Ты корошай хаспадар, — хлопнул его по плечу гость.

Свод подошел к засыпающему за столом калеке и, потрепав его взмокшие волосы, скомандовал:

— Вставал, золдат!

— Навошта, э, зачэм, пане? — удивился хозяин. — Я скажу, Тадзик яго вывядзе…

— Он золдат, — не без труда поднимая с лавки мычащего Коригайло, напрягся Свод, — йа памагает йему дохадит дахаты, домоф.

— Кіньце, пан, — понимая, что не сумеет отговорить странного посетителя, поднырнул под вторую руку пьяного Вигунт.

— Ньет, йа дольшен. — Упирался иностранец, сопровождая болтающегося, словно от качки, Корбута. — Где его хатса, хоум?

— Дом? — догадался корчмарь и выкрикнул в сторону кухни, — Тадзік! Зноўку апранайся і ідзі сюды хуценка. Аднаго, пан, я вас з гэтым дурнем не пушчу. Мой малы зарэ пойдзе з вамі. Дапаможа весці, правядзе да яго хаты…

[1] Что я у голодного спрашиваю? (польск.).

[2] В какие деньги пан проголодался? (бел.).

[3] Было дело, пан, досыта поливал я землицу людской кровью. А вот, видишь, довоевался. Хорошо, что хоть одна рука осталась. Ни воевать ныне, ни работать как следует не могу. Только водку хорошо пить умею (бел.).

[4] Она мне еще и ноги вечером вымоет. …Сейчас, скалкой! Золотую жену себе нашел я, пан, даром что вдовая. Наверное, видела с мужем своим горе, потому что смирная, как святая (бел.).

[5] Совесть у тебя есть? Сам за панские деньги пьешь, а сейчас еще, глядишь, и поешь, а о жене беременной и в голове нет? (бел.).