Начало

Наверное, ей просто нужно было поплакать. Известно же, что после слез спится лучше. Наработавшись в огороде, на небольшом клочке земли возле дома, и добравшись наконец до постели, Михалина лежала в своем занавешенном уголке за печью и смотрела в темный потолок. Поглаживая ноющий после работы живот, она подсознательно ждала момента, когда крошечная новая жизнь даст о себе знать, однако обычно активное свидетельство ее недавнего прошлого сейчас никак себя не проявляло. Скорее всего, умаявшись, как и его мать, ребенок дремал в теплом материнском «домике». «Пусть отдыхает, — с нежностью думала она о затаившемся под сердцем малыше, — натолкается еще за свою долгую жизнь».

Молодая женщина повернулась на бок, вглядываясь в едва различимый сквозь занавесь, сочащийся через мутные окна лунный свет. Нужно было гнать сон, и Михалина продолжила думать о ребенке.

«Хорошо ему сейчас: нет забот, как прокормиться, где жить. Спи себе в тепле и достатке. А мне — каждый вечер дожидаться мою долюшку — Корбута, который может и не дойти до порога, и часто просто падает возле тына».

Случалось, что тот засыпал еще на подходе к дому, в саду, на холоде, прямо на могилах отца и матери. «Ох, — вздохнула она, — вот она, моя доля».

Ни ее слова, ни слезные мольбы ничего не меняли. С того самого дня, когда вместо отца и матери Корбута встретили их здесь лишь два могильных холмика в саду да заколоченная соседями хата, Коригайло едва ли не каждый день пил. Брат и сестра Корбута умерли еще детьми, а иные родичи ушли на южные земли еще тогда, когда ему было около пяти лет от роду. Вот и получалось: мало, что калека, — так еще и сирота. Наверное, оттого и пил горькую. И хоть слыл в селении спьяну буйным и всегда шумел, однако даже во хмелю никогда жену свою не обижал и не бил. Чего не было — того не было.

Когда совсем уж прижимало их голодом — батрачил у пана. Тот был добрым человеком, понимал, что калеке, да еще с беременной женой, живется тяжко, давал отставному рекруту посильную работу и платил исправно. Приохотившись пить Корбут считал так: «Буду пить, пока не проснусь счастливым. Что я, зря воевал?»

Михалина никак не могла понять мужа. У нее в голове не укладывалось, как мог где-то геройски воевать этот слабый духом человек… Придет зима, так и сгинет ведь где-нибудь возле тына от этой отравы. Надо же, на все их поселение один такой горький опойца, и тот ее муж…

Михалина подняла голову и прислушалась. Тишина. «Да уж, в большую нужду и недолю придешь ты, мой первенец, мой сынок…»

В том, что народится парень, сомневаться не приходилось. И живот прямой, с боков не видать, и лицом она только краше с бременем стала, а как известно, только девки из утробы крадут у матери красоту. Каждый день вспоминала Михалина давнюю ворожбу на ее судьбу бабки Анатоли, точно предрекшей некогда и смерть Свода, и горькую участь ее самой, и то, что встретится ей рекрут, который возьмет ее себе брюхатой. Все сбылось, слово в слово.

«Что же она еще говорила? — стала вспоминать несчастная женщина, снова поворачиваясь на спину. — Вот бы вспомнить! Ведь ни словом не ошиблась…»

В памяти возникла поросшая мхом землянка и рядом с ней сама бабка, что, как и ее жилище, выглядела лишь частью этого приозерного, заболоченного леса. Анатоля что-то рассказывала о прошлом, о том, отчего умерли мать и отец, о бедовом брате Базыле, а потом будто туча перуновой стрелой пальнула… «Суджаны твой — душагуб и калдун. Сіла ў ім страшэнная, нядобрая, што, відаць, досталася яму ад вялікага ведуна, бо сам ён не змог бы такому вывучыцца. Таму і жыве ён з таго адначасна і між людзей, і за труною…»[1]

Каково было ей слышать такое? А еще то, что даже с этой силой колдовской ее любимый все равно не жилец на этом свете. Уж давно предрекли ему смерть лютую и догадывается он, что другой судьбы ему и ждать не приходится, поскольку и сам уж не сосчитает, сколько собственноручно душ загубил. Сила же, что нежданно ему досталась, только продлевает страдания этого черного человека.

«А что еще? — напрочь позабыв о сне, напрягала память Михалина. — Точно помню, что детей у меня будет четверо. Трое младших «добра будуць гадавацца», а вот старший в молодости, работая в лесу, потеряет зрение, но потом сможет видеть руками и станет лечить людей, крепко сбавляя тем самым большие родительские грехи.

А что Анатоля говорила про военного? Вроде как судьба ей, несчастной, встретить рекрута нездешнего. Вертаясь одноруким домой, пожалеет ее и заберет брюхатую к себе на вотчину, где скажет всем, что родить она собирается от него. «Там, детонька, — эти слова взволнованная Михалина помнила точно, — и проживешь ты за этим человеком да за детьми в добре и строгости до самой старости…»

Глупо было не доверять словам бабки Анатоли, однако, глядя на Корбута, никак не могла сказать Михалина, что с ним можно сладить житье в добре и строгости. Скорее уж в нужде и бедности. Значит, либо в этот раз ошиблась бабка, либо что-то случится такое, что заставит Коригайло перестать ошиваться у корчмы. Последнее, в понимании Михалины, было под силу только самому пану Богу, Сусу[2].

Глухо и протяжно залаяла соседская собака. Можно было не сомневаться, это где-то вдоль их тына, держась за колья, еле переставляя ноги, движется домой ее тяжкая женская доля.

Нужно было вставать и идти встречать свое «горюшко», однако, едва приподнявшись, Михалина отчетливо услышала за окном мужские голоса. Выходить при таких обстоятельствах за порог дома было опасно. Более того, следовало немедленно закрыть дверь на засов и подпереть кленовым колом, что для таких случаев лежал в сенях. Ночь — время недобрых дел. Вряд ли в эту пору по окрестностям станут шастать оседлые, семейные мужики.

Михалина часто не запиралась на ночь и хоть ей всегда было страшно, но как было поступить по-другому? Порой разбуженный в полуночный час вместе с матерью ребенок так молотил и выворачивался внутри, что она, всегда терпеливая к боли и страданиям, просто не могла подняться с постели.

Встретить пьяного мужа следовало обязательно. Хотя бы потому, что, едва перевалившись через отчий порог, Корбут, падая, крушил и ломал все на своем пути. Михалине же хотелось сберечь их и без того скудный скарб. Да и живот уже серьезно мешал скоблить пол, отмывая поутру засохшую кровь, что капала ночью из разбитого носа, а то и разбитой головы кормильца.

Стоило Михалине лишь вскользь коснуться мыслями смирного до этого времени ребенка, как он тут же заявил о себе. Уперевшись в дно живота, он так жестко толкнулся вверх, что у женщины перехватило дыхание. Едва она нашла в себе силы вдохнуть, как малыш трижды неприятно стукнул кулачком ей в бок. Глаза Михалины наполнились слезами. Таких буйных «плясок» он еще не устраивал. Выглядело это так, будто и он услышал мужские голоса.

Приходя в себя, Михалина ясно расслышала рев пьяного Коригайло. Ей-богу, не знай женщина, кто отец ее первенца, того и гляди, подумала бы, что несчастное чадо так безудержно радуется приближению родного тятьки.

В сенях грохнула входная дверь. Корбут плотно крыл кого-то по матери, разбавляя словесную грязь едва различимым: «…Был? …Видел? А я воевал! Знаешь, как? А ты… слабачье. Настоящий мужик воюет, а не шляется тут! Чтоб не моя рука, я знаешь…»

Михалина поняла, что Коригайло пришел не один, но как было ей сейчас подняться? Ее верхняя одежда лежала на скамье у печки, да и ребенок продолжал бузить…

— Пані Михаліна, — позвал кто-то в темноте, — гэта зноўку я, Тадзік, сын Вігунта. Не пужайцеся. Мы прывялі вашага Корбута.

— Тадзік? — нерешительно дернулась за занавесью женщина. — Шчэ нешта прынес?

— Не, — отозвался Тадэуш с улыбкой, — нічога боле не прынёс, толькі прывёў.

— А бацьку падзякаваў за яду?

— Падзякаваў.

— Тадзік, я не апранутая. Пакладзі яго на лаўку ля вакна. Я пасля паднімуся і перавяду яго[3].

— Добра, — ответил юнец и у окна началась какая-то возня. Коригайло снова было взревел, но, почувствовав под спиной опору, с облегчением вздохнул и уже тише и тише стал басить что-то неразборчивое.

— Спіце, дзядзька Корбут, — чуть слышно приговаривал, укладывая его сын корчмаря. — Вы ўжо ў сваей хаце. Чш-ш-ш, чш-ш-ш.

Глядя на маячащие у окна тени, Михалина вдруг заметила, как одна из них неслышно отделилась и двинулась в сторону ее занавеси. Перед молодой женщиной тут же нарисовались страшные картинки из рассказов, которые она слышала в детстве: «…ночами черти да бесы могут обернуться кем хочешь, — слышалось ей. — Хоть и в твово отца или матерь, в любого родича или знакомца. Не пускай никого домой ночью!»

Дикий необузданный страх в один миг сковал, сделал деревянными ее уста и конечности. Женщина не могла пошевелиться от обуявшего ее ужаса. «Боженька святы! Спаси и помилуй!»

Черный незнакомец постоял немного у комнатной занавески, натянутой от стены к печи, после чего медленно протянул руку вперед и… Несчастная женщина зажмурилась. Ребенок продолжал беспокойно шевелиться внутри нее, сбивая и без того прерывистое дыхание. Михалина вдруг отчетливо поняла, что стоит ей сейчас разомкнуть веки, и ее сердце тут же разорвется на части.

Слышно было, как отползла в сторону тонкая матерчатая граница, отделяющая ее от темных посланцев Пекла. Холодная, словно изо льда, ладонь легла на ее скрещенные на животе кисти, и рьяно колотивший ее изнутри ребенок вдруг затих. Под плотно сжатыми веками заиграли золотые искры, и женщина почувствовала, как трепещущая от страха душа медленно поплыла вверх. Чувства тут же оставили ее.

— Хадзем, пан, — тихо произнес сидящий у окна Тадэуш, — ён ужо спіць. А што там? Што з Міхалінай?

— Нишего, — вздохнул Свод, закрывая занавесь. — Она спит. Ишли…

Они выбрались наружу, стараясь не шуметь в непроглядной темноте холодных глухих сеней. Тадик плотно закрыл за собой провисшую дверь и для верности, как учил его отец, перекрестил ее от лихого люда. Обернувшись, он растерялся, поскольку никак не смог отыскать взглядом пана.

Нужно сказать, что молодой корчмарь, как и Михалина, с наступлением темноты чуть ли не во всем видел происки нечистой силы, а потому решил, что их заможный гость исчез не просто так … Страх значительно обострил зрение юнца. Нервно вглядываясь в длинные ночные тени, вскоре Тадеуш все же смог различить неясную фигуру, спешащую прочь от дома Корбута. В бледном лунном свете казалось, что к краю поселения удаляется совсем не человек! Над пыльной, изрезанной тенями тележных следов дорогой маячило какое-то темное, размытое пятно.

Тадик шумно сглотнул. А ведь отец его обязательно спросит про пана и пожурит за то, что сын не догадался пригласить чужака на ночлег. По уму, конечно, следовало вернуться с иностранцем в корчму, а не отпускать его одного в глухую, небезопасную ночь, но кто его, Тадика, спрашивал? Вот что теперь он скажет отцу — испугался видений?

Тадеуш, переборов себя, бросил нерешительный взгляд вслед удалявшейся фигуре и вздрогнул: исчез даже неясный силуэт. Улица была пуста! Холодея от ужаса, Тадеуш медленно повернулся и тут же задал такого стрекача, что переполошил своим топотом всех окрестных собак…

Наверное, именно этот лай и казался пребывающей в безпамятстве Михалине отдаленным людским гомоном. «Откуда столько людей? — спрашивала она себя. — Для чего они собрались? А ведь все это со мной уже было. Конечно же! И люди вокруг, и леденящий душу страх. Да! На площади, где пришлось ответить за кражу!»

Пребывая в состоянии полусна-полувидения, она была легка, словно мотылек, а потому свободно летала над головами собравшихся и даже видела саму себя привязанной к позорному столбу. Странно, но лобное место Рудников было насыщено бледными, слабо светящимися туманными сгустками, которые просачивались наружу из каждого, кто здесь был. И только в одном месте, как заметила Михалина, кто-то источал яркий, почти багровый свет.

Ей ничего не стоило взмахнуть руками и в один миг оказаться в том месте, где она увидела это странное свечение. «Боже мой! Это он! Господин моего сердца! Мой Свод, мой Ричи…»

Она спустилась ниже и повисла в воздухе прямо перед ним. Но… стоило ей соприкоснуться с маревом вблизи туманной сути Свода, как она остро почувствовала сопротивление. Михалина не понимала, что и почему противится ее приближению, но ее переворачивало, крутило и тянуло вверх так, словно она была под водой. Прозвучал голос Ричи: «Сause …what is my сause?[4]»

Она не поняла его, но после этих слов что-то вдруг произошло внутри яркого облака, окутывавшего Свода. Из него, содрогаясь от неимоверного усилия, появилась рука ее любимого. Холодная, как лед, она легла ей на живот, и он, отзываясь на это прикосновение, так сладко заныл, что Михалина стала задыхаться.

Она вдруг очнулась и жадно потянула в себя воздух. Мокрая от пота с головы до ног беременная женщина, дышащая, словно загнанная кобылица, медленно спустила на пол босые ноги и села на край топчана. «Он, — тихо прошептали ее губы, — это приходил он, его призрак…»

Силясь найти хоть какую-то опору, Михалина шарила вокруг себя руками, хватала занавеску, цеплялась за теплую печь. Сонное марево никак не желало отпускать ее, кружило перед глазами пятно занавеси, меняло местами потолок и пол. Но разве может что-нибудь остановить женщину на пути к тому самому, единственному и желанному? Сцепив в злобе зубы, она все же выбралась в центр комнаты.

У окна глухо храпел Коригайло, а из мутных слюдяных окон лился щедрый лунный свет. Шаг за шагом, ловя на ходу то и дело мелькающий в глазах проем, Михалина дошла до двери. Ей едва хватило сил открыть их и выйти в темные холодные сени.

Здесь голова снова закружилась, и она тихо осела на пол. Через несколько мгновений, наскоро утерев заливающий глаза липкий пот, неимоверным усилием воли она встала на четвереньки и, придерживая одной рукой живот, поползла ко входной двери.

Старая створка поддалась не с первого раза. Но Михалина, толкая ее то плечом, то обеими руками, не собиралась отступать. После очередного отчаянного толчка дверь распахнулась, и в сени хлынул лунный свет и холод весенних заморозков. Женщина, держась за дверной косяк, поднялась и с безумной верой взглянула в ночь. До самого последнего момента она надеялась, что пусть не сам Ричи, но хотя бы призрак любимого должен был стоять здесь, у порога… Пустое. Никого и ничего там не было. Только залитая лунным серебром улица да искрящееся звездными россыпями небо…

Свод очнулся в момент, когда огромный солнечный диск показал край золотой короны над перелеском. Где он был все это время, что делал? Он не помнил ровным счетом ничего с того самого момента, как прикоснулся к животу Михалины. Более того, сейчас он не стал бы так уверенно говорить о том — был ли он действительно в ее доме. Что, если ему все это просто пригрезилось: и лес, и костер, и Древо, и все остальное?

Если предположить, что он не менял направления и шел всю ночь только на юг, имение его друга, пана Войны, было уже недалеко. По расчетам Ласт Пранка, накануне памятного ужина с одноруким Корбутом до Мельника оставалось около тридцати миль, стало быть сейчас около двадцати. Опять же, только в том случае, если его внутренний шкипер, в отличие от хозяина, не впадал в безпамятство и все время держал верный курс.

За перелеском, на лугу, появилась слабо набитая дорога, заросшая травой. Как видно, использовалась она только во время покоса. Мили через три картина изменилась. Изрезанная колесами колея наводила на мысль о повозках и торгах. Однако время шло к полудню, а расспросить кого-либо об этих местах Своду никак не удавалось: дорога оставалась пустынной.

Только когда он увидел село, которое раскинулось по берегам небольшой речки, он, наконец, облегченно вздохнул. Три десятка дворов, цветущие сады, а по пыльным деревенским тропкам, конвоируемые к воде босоногими детишками, брели шумные ватаги темно-серых гусей. Впереди, переваливаясь через дощатый мост, гремели длинные крестьянские повозки, груженные прошлогодним сеном. В общем, текла обычная сельская жизнь, в которой, однако, никому не было никакого дела до шедшего к реке человека.

Все люди, которых он мог видеть, держались далеко от тракта. У детишек тоже не спросишь. За гоготом гусей вряд ли что-то разберешь, даже если и докричишься до этой белоголовой ребятни.

Отмерив еще примерно две мили, он увидел на обочине большое одинокое дерево, под которым стояла телега, запряженная парой небольших лохматых лошадок. В тени молодой листвы жгли костер и отдыхали четверо мужчин. Нужно сказать, что Ласт Пранк уже стал привыкать к тому, что его ладья незаметно, но точно направлялась рулевым Судьбы туда, куда это было нужно. Похоже, и эта компания появилась на его пути не просто так. Все верно, здесь он и сможет обо всем узнать, передохнет в пути, а то, глядишь, еще и перекусит.

Мысленно восслав благодарность высшим силам, Свод свернул с дороги и подошел к костру. Занятые беседой, мужики не сразу заметили путника, а заметив — примолкли, глядя на его одежду и, самое главное, на тонкую, с оттянутым клинком, саблю, что болталась у него на поясе.

— Здрави билы мушики, — произнес чужак, остановившись в трех шагах от застланной сеном телеги.

Сразу стало понятно, что иноземцы встречались здесь не часто, а потому отвечать путнику никто не спешил. Литвины недоуменно переглядывались, прицениваясь к его поношенной, но не мужицкой одежке и только озадаченно хмурили брови. Наконец, двое, что сидели ближе к Своду, поднялись.

— Што ты, пан харошы, хацеў? — замявшись, прогудел тот, что был с кривым шрамом на лбу.

— Кацель, — ответил Ричи, попутно обдумывая, как же ему правильно задать вопрос? «Где я нахожусь?» Вот уж от души посмеются эти крестьяне. Да и рассказывать им о том, что он всю ночь шел неведомо куда, тоже не имело смысла. Спасительная мысль родилась внезапно.

— Шьто за сьело било каля река? Де йест мост…

— Гэта, п-пан, — все еще продолжая прицениваться к гостю, прогудел мужик со шрамом, — Маларыта, Ляхаўскае войтаўства. А табе куды, міл чалавек, трэба?

— Йа катель исти в Мьельник. Там йест пан Война.

— О-о-о, — протянул мужик, — то ўжо недалёка. Як хоч — едзь з намі з вярсты тры, а там трохі пехам…

— Пехам? — не понял Ричи.

— Нагамі, — пояснил мужик, — топ-топ.

— Оу, панимайет, — согласился Свод, снова про себя отмечая редкую удачу. — Скора мушик йедет?

— Зараз жа, — заверил отряженный для переговоров с паном литвин, тут же кивнул товарищам, и те стали спешно собираться.

Ричи хотел было остановить их, поскольку в подвешенном над огнем котелке уже закипала вода. Но менять что-либо было уже поздно. Кипяток вылили в костер, и к весенней кроне огромного клена взметнулся столб пара. Всполошились, затопали ногами и мохнатые лошадки, взятые под уздцы.

— Садзіся, пан, на задок, — кивнул на телегу человек со шрамом, — во, у канец, — тут же пояснил он и, видя, что чужеземец не совсем его понял, рукой показал Своду на его место.

Англичанин с интересом взобрался на повозку и, собираясь впервые в своей жизни путешествовать подобным образом, подбросил сена на борт и, привалившись к мягкой подстилке спиной, плотнее натянул на голову дорожную шляпу.

Литвин, убедившись, что их гость готов отправиться в путь, тут же несильно стегнул лошадей. Мохнатые кобылки, не чувствуя особого запала в его команде, не торопились набирать ход. Выворачивая передок к дороге, они проявляли усердие только в том, чтобы отгонять хвостами нещадно атакующих их оводов и слепней.

Товарищи литвина со шрамом, похоже, принимали все его команды как должное. Они забросили на ходу за невысокие борта весь свой скарб и, поочередно перевалившись внутрь, лениво расселись впереди Свода.

Телега выкатила на солнышко и поползла через поле к темнеющей вдали кромке леса. Ричи вначале просто щурился на щедро заливающий поля свет, а вскоре, чувствуя догнавшую его усталость безсонной ночи, начал дремать. То и дело просыпаясь, когда повозка подскакивала на ямах или наезжала на скрытый в пыли камень, он вначале отмечал, как постепенно приближался лес, позже — как дорога стала его огибать и, наконец, вовсе свернула в глубь лесной чащи.

Здесь царил прохладный полумрак, наполненный щебетом весенних птиц. Своду все так же хотелось спать, но телега то и дело вязла в глубоких лесных ямах, а потому несколько раз один, а то и все трое товарищей возничего спрыгивали и толкали ее. Человек со шрамом сердито озирался, стараясь не зацепить колким взглядом иноземца. Колеса выползали из очередной лужи, и путники продолжали свое движение.

Заметно похолодало. Ричи уперся ногами в противоположный борт и сменил свое положение с полулежачего на сидячее.

Через какое-то время, привыкнув, он снова начал то и дело клевать носом. Вот спрыгнул сидящий у левого борта литвин. Свод отметил это движение в полудреме, думая, что они снова увязли, но нет. Повозка ничуть не сбавляла ход. Человек со шрамом коротко кивнул товарищу. Ласт Пранк опять закрыл глаза. «По нужде отбежал. Едем мы медленно. Догонит».

Перед глазами снова поплыли картинки залитого солнцем безбрежного зеленого пространства. Где-то вверху кружил одинокий черный ворон. Травы, цветы и вдруг — острые когти и огромные крылья ворона очутились прямо возле его лица! Ричи вздрогнул и проснулся.

Не на шутку испугавшись во сне нападения хищной птицы, он не сразу понял, что происходит. Кто-то крепко душил его локтевым сгибом, заломив его голову назад, через борт. Свод видел только застывшие над собой и уплывающие в марево верхушки деревьев. Его крепко держали за ноги, за руки, а кто-то из попутчиков торопливо и проворно развязывал его поясной кошелек.

— Шаблю здымі[5], — тихо пробасил голос человека со шрамом.

— Нашто яна нам? — возразили справа. — Прыкапаем так, з ёй. А мо хто пачне яго шукаць? А так, няма шаблі — няма чалавека. Ніхто яго, акрамя нас, тут не бачыў[6].

— Твая праўда. Ну што, змогся ён?[7]

— Не, — ответил прямо у лица Ричи душивший его человек.

— Звярніце яму галаву, — скомандовал возничий, — што тут чакаць?[8] И тут же несколько раз мощно ударил Ричмонда в грудь. Там что-то смачно хрустнуло, и Свод окончательно вернулся из сна на грешную землю. Он вдруг ясно понял, что оставшегося воздуха ему хватит едва ли на пару десятков ударов сердца, а обезсиленная болью шея так загнута назад, что еще немного, и она на самом деле переломится.

Странно, но в его душе не было сейчас ни страха, ни злости. Только досада. «Как? Да за что ж меня, собственно, бить и душить? Эти славные крестьяне так искренне вызвались помочь… Дурак! Они ведь сейчас кончат меня, недолго осталось …всё!»

И в этот миг произошло нечто, разом заставившее дорожных разбойников поднять вверх головы. Прямо над ними, на толстой ветке черного от удара молнии дуба, в самой что ни на есть безстыдной позе, сидела и хохотала голая девица с длиннющими черными волосами.

Как только четыре пары мужских глаз безотрывно вперились в ее наготу, она тут же вскочила на ноги и зло окрысилась. Оторопевшие литвины боялись шевельнуться, а лесная безстыдница вдруг взмахнула руками и, в один миг превратившись в огромного, размером с теленка, ворона, со страшным криком бросилась вниз.

Обезумевшие лошади рванули так, что Свод и его убийца рухнули на землю. Одного глотка воздуха хватило пирату на то, чтобы подтянуть под себя ноги и, делая кувырок назад, что есть силы ударить разбойника в грудь. Пролетев добрых два-три шага, тот с воплем грохнулся в огромный муравейник.

Что и говорить, онемевшая от боли шея и ноющие ребра доставляли Ласт Пранку …неудобства, но его руки были целыми и уже свободными. Ликуя от радости, он даже и рубить темных людей не стал сразу. В первый миг Ричи просто поиграл в воздухе саблей, чтобы понять, на что он сейчас способен, однако, делая резкий выпад назад, он едва не упал. Хрустящие ребра перехватили дыхание, но верная рука все же не подвела. Его душитель, так и не найдя в себе сил подняться с муравейника, выгнулся мостом и навек упокоился прямо на разворошенном «дворце». Трое других бандитов сидели прямо на дороге, в грязи, и лишь испуганно озирались. Они не знали, кого им остерегаться больше: этого взбесившегося пана или страшную деву-ворона, что, так и не долетев до земли, куда-то исчезла.

Человек со шрамом, как и следует вожаку, опомнился раньше своих товарищей. Он бросил к ногам Свода вожделенный поясной кошелек и стремглав бросился в лес. Тут же, как по команде, вслед за ним сыпанули в разные стороны его перепуганные соратники.

Ласт Пранк чувствовал, что его привыкшее к дракам тело требовало действий, а рассерженный дух — немедленного мщения. Но что было делать? Бегать меж деревьями, морщась от боли, и отыскивать обезумевших от страха крестьян? Резать их, безоружных, словно свиней?

Ричи закашлялся — было нестерпимо больно. Сквозь пелену выступивших слез он только сейчас заметил, что в двадцати шагах дальше по дороге лежали обломки телеги. Судя по всему, мохноногие лошадки от страха понесли и попросту расшибли ее о деревья. «Где они теперь, эти лошадки?» — едва успел подумать Свод, как вдруг — лес всколыхнулся от душераздирающих криков. Ласт Пранк знал такие вопли. Так могут орать только те, кого тянут на плаху.

— Тебе не навредили, брат наш? — услышал Свод внутри своей головы и вначале даже подумал, что просто свихнулся от боли и недостатка воздуха. Позади него, у тела облепленного муравьями разбойника стояла нагая девушка. — Ты напуган? — И Свод тут же отметил, что уста красавицы, как и уста другой встречающейся ему ранее нежити не размыкаются.

— Уже все хорошо, — вспоминая, как подобным образом он общался на каракке и с Древом, ответил про себя Ласт Пранк. — Это ты спасла меня?

— Мы, — хитро прищурилась девица. — За тобой тянется след навьего мира и большая благодарность кого-то из нас. Мы не могли оставить в беде того, кого знают наши дальние сестры, кого знает сам Лес. Ты нам брат, хоть и человек.

Вслушиваясь в затихающие в чаще предсмертные крики разбойников, Свод спросил:

— Это твои сестры их… там?

— Ты не первый, кого они решили погубить и закопать в нашем лесу. Пришла пора ответить за это.

— Хм, — криво улыбнулся каким-то своим мыслям Свод, — я ведь тоже не подарок.

— И ты за все ответишь.

— Вам?

— Нет, ты не делал ничего дурного Лесу, и ты — брат нам.

— Но как мне благодарить вас за спасение?

— Этого не нужно. Просто иди по этой дороге, как и шел.

Навка повернулась, зашла за дерево и исчезла.

[1] Суженый твой — душегуб и колдун. Сила в нем страшная, недобрая, что, как видно, досталась ему от великого колдуна, потому что сам он не смог бы такому выучиться. Оттого и живет он одновременно и между людьми, и за гробом… (бел.).

[2] В письменных источниках 18-19 века, где отражена работа по изучению народных заговоров и приговоров Белой и Малой Руси, такое имя Иисуса Христа встречается довольно часто.

[3] Тадик, я не одета. Положи его на лавку возле окна. Я после встану и переведу его (бел.).

[4] «Основание, в чем мое основание?» (англ.).

[5] Саблю сними (бел.).

[6] Зачем она нам? Закопаем с ней. А вдруг кто-нибудь его искать начнет? А так, нет сабли — нет человека. Никто его, кроме нас, тут не видел (бел.).

[7] Твоя правда. Ну что, сдался (устал, уснул) он? (бел.).

[8] Сверните ему голову, чего тут ждать? (бел.).