Начало

Примас Англии Уолси коротко метнул в говорившего гневный взгляд, но тут же взял себя в руки и смирил эмоции. В его голове зазвучали слова короля: «Томас Мор много сделал для нас. Его дипломатические решения практически усмирили бунтовщиков, нападающих на иностранцев, а за его воистину нечеловеческие усилия в урегулировании торговых дел с сукном, его впору вообще ввести в ранг спасителей страны. Запомните, Уолси, Англия в неоплатном долгу перед Мором, а потому окажите ему всяческое содействие и дайте все, что он ни попросит…»

— Те письмена, — не без желчи в голосе неохотно начал кардинал, — суть бесовское колдовство. Разум человеческий не в силах понять того, что там начертано. Будто сам дьявол выводил когтем эти знаки. Мистер Мор, зачем они вам? Не придется ли в скором времени и вас так же очищать огнем, как пять с лишним десятков «Желтых стежков», спятивших в одночасье? Наши «Белые фартуки» и перчатки левитов не нуждаются ни в каких других стежках, кроме белых, — ни в желтых, ни в красных.

— У меня и мысли не было, Ваше Высокопреосвященство, бросить тень на благопристойные цели вашей ложи. Именно благодаря ей, мы сейчас имеем в стране тот порядок, которого трудно было добиться ранее. Однако неразумно искать что-то бесовское в том, что просто не смогли прочесть!

— Вот как! — заинтересованно вскинул густые брови Уолси. — А вы можете?

— Не я, — уточнил Мор, — мой друг и компаньон мистер Герхардс может прочесть. Но нам нужно кое-что уточнить.

— И что же?

— Крукед, снимая копии, не обратил внимания на буквы и знаки, означающие номер пластинки и порядок ее прочтения. — Пояснил Томас Мор. — Без этого понять смысл достаточно увесистого текста крайне сложно.

— Номер? — не понял Уолси.

— Это древние письмена вендов, или славян, как их часто называют, — уточнил Мор, — они не знали цифр и записывали числа буквами.

— Воистину — дикари.

— Вынужден с вами не согласиться, сэр, — возразил Мор. — Мистер Герхардс, чей почтенный род является очень древним и ведет свое начало из южных земель русов, может легко доказать обратное. Они до сих пор владеют умением читать эти письмена. Не так ли, Праэт?

— Это так, Ваше Высокопреосвященство, — подтвердил голландец.

— Надо же? — удивился Уолси. — Вы из вендов? А я, признаться, считал вас правоверным иудеем. Мой отец тесно сотрудничал с ними, и я…

— Это не так, сэр, — заверил Герхардс, обрывая слова Примаса. — Старое имя нашего рода — Ван Гард. С нами сыграло злую шутку соседство с поселением евреев и близкое родство со свеями, присовокупившее к нашей фамилии окончание «сон». Однако передаваемые по наследству древние имена остались. К примеру, мой прадед, в честь которого были названы мой дядя и я, тоже звался Праэт.

— Как же все-таки все это сложно у вас, — вздохнул озадаченный архиепископ.

— Что поделать? — не стал спорить голландец, уточняя про себя, что сложным это может представиться только сыну мясника из Ипсуича, ставшему, через вложения и тесные связи отца с еврейской общиной, Йоркским архиепископом.

Потомственный резник[1], а ныне второй, хотя и младший по значимости священнослужитель Англии, сумел заметить тщательно скрытый налет высокомерия в этих словах. Уолси был очень хитер. Дипломат, великий мастер интриги, он никогда ничего не оставлял без внимания. Его жизненный принцип легко умещался в девиз рыбака: «Тяни в лодку все, что попало в сеть! Пусть потом на суше выбросишь кучу мусора, зато во время ловли ни один малек мимо тебя не проскользнет».

— Так расскажите мне тогда, — тоном, не терпящим отказа, произнес Уолси, — какой прок от этих ваших пластинок? Я просто не могу понять, какую ценность они могут из себя представлять, если вы готовы даже компенсировать их золотой вес?

— Вы же знаете, — уловив нотки подозрительности в голосе кардинала, ответил Мор, — мы с Эразмом глубоко изучаем греческую и римскую культуру.

— Мне всегда это было безынтересно, — признался канцлер, — но все же я осведомлен об этом. И что же далее?

— Проникая в глубь веков, мы с моим другом не раз приходили к выводу, что ссылки на древние тексты, равно, как и сами древние тексты, порой крайне противоречивы.

— Какое это имеет отношение к золотым пластинкам язычников-вендов?

— Самое прямое, Ваше Преосвященство. Корневые, самые древние повествования греков и римлян странным образом указывают на то, что эти язычники в прошлом населяли все пространство Европы! Это именно они дали ей древнее название Венэя.

— Вздор, мистер Мор! В Европе было полно своих дикарей, и по своей кровожадности они были на голову выше своих инфантильных соседей, живущих в лесных чащах. Вы можете сколь вам угодно изучать историю Греции и Рима, но оставьте свои безуспешные попытки обелить тех, кто и веру Христа не желал впускать к себе тысячу лет! Их скудного ума даже не хватило на то, чтобы понять всю чистоту его учения, глубину его слов, свет Завета Ветхого и мудрость Нового.

— Ваше Преосвященство, — вступил в разговор Эразм Роттердамский, — нужно верить фактам.

— Каким еще фактам? — вознегодовал кардинал.

— Лежащим на поверхности. Нам и вам доподлинно известно, что эти пластины привезены из Индии, где они находились в одном из древних храмов. Ведь так? Многие столетия, или даже тысячелетия, местные священники по канонам их безусловно странной, языческой, веры проводили по ним свои малопонятные нам обряды. Но лишь на миг задайтесь вопросом: как могли попасть к индусам эти пластинки с древними письменами вендов-славян, если мы в просвещенной Европе полагаем, что их, а стало быть, и мои предки жили, как обезьяны в лесу и не имели никакой письменности?

— Мне все равно, что происходило с этими славянами, — равнодушно признался кардинал. — Меня интересует лишь то, что касается благополучия Англии. Какой мне или тысячам англичан прок от того, будем мы знать или нет о том, что общего между племенами живущих вдали от нас дикарей? А что же касается разыскиваемых вами золотых пластин, то должен огорчить вас, господа. Копии их есть, это бесспорно, а вот куда подевались оригиналы, не знает никто.

Во время памятного всем пожара, мы не нашли многого, в том числе и кассу заговорщиков и еще множество других ценностей, на которые указывали под пытками «Желтые стежки». Бумажные копии, попавшие к вам в руки, хранились вне домов, затронутых огнем и подвергшихся обыскам. Но не отчаивайтесь. Уверяю вас, я дал слово королю, что помогу вам, а потому знайте, что как только эти пластинки будут найдены, мы взвесим их и, идя навстречу вашей просьбе, обменяем на ваше золото. Теперь же, должен попросить у вас прощения, меня ждут более важные дела…

Кардинал позвонил в крохотный колокольчик, и вскоре в проеме двери возникла уже знакомая Мору и Герхардсу розовая физиономия диакона. Друзья никак не ожидали такого быстрого окончания аудиенции, но что им теперь оставалось делать? Поклонившись архиепископу, они молча направились к выходу. Едва за ними закрылась дверь, Томас Мор легонько прихватил голландца под локоток и повел в сторону от собора.

— Тише, — шипел сквозь зубы советник короля, — тише, умоляю вас. Не дергайтесь, что это сейчас решит?

— Ничего, Томас, ничего! Но я просто вне себя от злости. И виной тому даже не столько этот мясник, возомнивший себя магистром главенствующей ложи, сколько моя собственная трусость, в который раз не позволившая высказаться в лицо этому негодяю.

— Это не трусость, — возразил голландцу Мор, — а мудрость, мой друг, величайшая мудрость, а еще выдержка. Я безумно рад тому, что вы сдержались и не сказали кардиналу ни одного неосторожного слова.

— Вы, — вскрикнул Герхардс, но тут же смирил свой пыл и сказал тише: — Вы верите его словам о том, что пластин нет?

— Верю, Праэт, конечно, верю. Вы же слышали, кто приказал ему удовлетворить мою просьбу. Вряд ли этот потомственный резник посмеет нарушить слово, данное королю. Слишком уж многим он обязан Его Величеству. Но ведь теперь мы получили еще одно свидетельство того, что интересующие нас артефакты существуют, от самого кардинала. И наш друг Ганс Гольбейн-младший ранее подтвердил факт того, что бумажные копии делались кем-то с реально существующих табличек путем прорисовки тонким грифелем через бумагу. Так что где-то они все же есть, Праэт. Кстати, следует отдать вам должное, благодаря именно вашей хитрости Уолси не стал углубляться в детали наших дальнейших поисков.

— Что вы, — улыбнулся Герхардс, — да он просто ошалел от обрушившейся на него информации. Должен сказать, мне даже приятно от того, что его рыбьим мозгам пришлось потрудиться. Хоть мы и не качнули его ортодоксальную башню, но хотя бы впустили «сквозняк» в эти затхлые помещения. Вы только представьте, Томас, тысячи лет назад мои предки-славяне могли делать точнейшие оттиски на золотых пластинках! А ведь это и сейчас далеко не всем ювелирам под силу!

— Да уж, — согласился Мор, улыбаясь, и добавил: — Сладок нектар знаний, но еще слаще его перспектива. Праэт, вы снова уедете в Германию?

— Но ведь я скоро вернусь.

— Не в этом дело. Я просто вслух определяю то, чем мне незамедлительно следует заняться. Так вот, все мои усилия теперь будут направлены на то, чтобы отыскать и тщательно опросить очевидцев того пожара.

— Это очень сложно, — с сожалением возразил Герхардс, — ведь прошло столько лет. Однако, вы должны пообещать мне, Томас…

— Что же?

— Если для выкупа интересующей нас информации потребуются деньги, вы в этот раз не станете лезть к себе в карман. Помните, что у меня теперь имеется меценат, считающий меня своим другом. Карл просто горит желанием поучаствовать в чем-то таком.

— Ну, — не стал спорить Мор, — помощь нам, конечно, не помешает. Ну и мы, в свою очередь, чем сможем, тем и поможем Карлу Испанскому. Такие неординарные люди теперь редкость, но… далее ни слова о других делах, потому что сейчас, — советник короля выглядел крайне озабоченным, — у нас с вами осталось еще одно, безотлагательное.

— Что еще? — остановился Герхардс. — Я о чем-то не знаю?

— Да, мой друг, — тяжело вздохнул Мор, — в стороне от вас осталось то чувство голода, которое я всякий раз испытываю после подобных нервных встреч. Идемте же скорее, нас ждет обед.

Его высокопреосвященство кардинал Уолси не спешил покидать пыльное помещение, предназначенное для хранения церковной утвари. Вскоре появился тот, кого он ждал.

Тщедушный и бледный священник в коричневой сутане с капюшоном выглядел так, словно только что вышел из курятника. Мелкие перья и пух обильно «украшали» его неброское одеяние. Отдуваясь и силясь избавиться от заедающего его мелкого пуха, он нервно оглаживал лицо и щурился на свет.

— Ваше Преосвященство, — сказал он тихо и, оглянувшись, прикрыл за собою дверь. — Звали?

— Звал, Уильям Гайд, звал, но ты явился гораздо позже положенного.

— Я не смел показаться перед важными господами в петушином виде, — стал оправдываться настоятель хранилища, но вовремя спохватился, — и особенно перед вами, Ваше Высокопреосвященство.

Кардинал вскользь прощупал взглядом кривую и нескладную фигуру Гайда.

— То есть, — спокойно уточнил он, — мои гости и я — важные господа, и к нам, когда мы находились тут вместе, ты пернатым не явился, а вот ко мне одному, ты, цыплячья душа, входить не стесняешься. Стало быть, я для тебя не «важные господа»? Ты ведь прекрасно знаешь, негодяй, что только по моей милости твоя семья сейчас не голодает, несмотря на то, что ты крайне нечист на руку и таскаешь из соборного хозяйства все, что только можно!

— Я пришел, как только освободился, — будто ни в чем не бывало спокойно ответил хранитель, — сами же приказали перебрать вашу перину.

— Я тебя до этого просил еще раз пересмотреть все списки хранилища, касательно того, что было изъято при обысках у «Желтых стежков», ты сделал это?

— Ваше Преосвященство, поскольку это распоряжение ваше и короля, я скоро буду знать наизусть все эти описи и списки.

— А накануне, — не сдавался кардинал, — ты выдал все, что было нужно, приходившим по этому распоряжению господам?

— Все, что было, сэр, вернее, все, о чем они спрашивали.

— И все у тебя совпадает в описи?

— Все, сэр.

— Не ври мне, Уильям! Мор сейчас в фаворитах у короля, и если не я, то посланные им люди вскоре прочтут каждую циферку в твоих хозяйственных книгах, каждую закорючку. Мне страшно подумать, что будет с тобой, если хоть что-то где-то не совпадет. Из тебя из живого будут вырывать жилы, слышишь?

— Слышу, сэр. Вы уже не раз говорили мне об этом. У меня там все в порядке.

— Иди, Уил, иди.

Хранитель вышел в коридор, но дверь за собой он не закрывал. Наверное, предполагал, что и Его Преосвященство вот-вот покинет этот пыльный склад, однако кардинал почему-то не спешил. Многие и многие мысли обуревали лысеющую голову этого едва ли не самого могущественного человека в Англии.

Вначале ему думалось, что этот обтянутый кожей сухарь Гайда все же обманывает его, и в таком случае хранителя просто необходимо отправить на «перевоспитание», но вдруг Уолси обратил внимание на то, что рядом с этими и другими размышлениями в его голове постоянно крутится призрак пропавших из тайников заговорщиков золотых пластин.

«Зачем они Мору? Всем известно, что он поборник справедливости. Это никак не сходится с естественной тягой людей к богатству, тем более, что в случае обнаружения пластин Томас готов дать столько золота, сколько они весят. Это, кстати, очень хорошо, — подчеркнул для себя Уолси, — собор в любом случае ничего не теряет. Но, с другой-то стороны, а если у пластин окажется серьезный вес? Откуда Мор и Герхардс возьмут столько золота? Значит, они не просто догадываются, а знают наверняка, сколько им будет нужно этого добра! О! Ни одна мудрость на свете не стоит подобных затрат, а уж из этого-то вытекает простой вывод — всему виной что-то еще. Что если предположить, что в табличках зашифрованы ключи к поиску настоящих сокровищ? Ведь если венды на самом деле могли делать подобные золотые вещи и относились к ним столь наплевательски, то в их хранилищах золотые самородки могут валяться как простые камни.

Как бы там ни было, — заключил кардинал, — но мне нельзя выходить из этой игры. Хоть кичливые аристократы и не упускают случая выпятить передо мной свое высокородие, но я стерплю это. Мне не привыкать. И с поиском пластин им обязательно надо помочь. Странное дело, но в данном случае даже раздражающая кичливость и замкнутость со стороны Герхардса и Мора только в помощь: вряд ли кто-то еще сможет впрыгнуть в эти «сани».

Уолси поднялся и медленно побрел к выходу. Теперь он был твердо уверен в том, что даже если эти двое и не возьмут его в долю, то и на том, чтобы просто найти пластинки и сторговаться с ними, можно недурно заработать. О том, чтобы что-то дошло до ушей короля, не может быть и речи. Сам Уолси — человек дела и умеет молчать, а друзья-гуманисты Мор и Герхардс плотно общаются только друг с другом.

Удивительно! Они держатся обособленно и не входят ни в одну ложу, но настолько уверены в себе, что не знай Уолси природу людей, он и на самом деле подумал бы, что эти двое являются эталоном честности, а канцлерские суды, в коих едва ли не самым главным барристером[2] является Томас Мор, на самом деле способны хоть немного уравновесить в правах полярные слои общества.

Нужно сказать, что вышеуказанные суды пользовались все большей популярностью. Ущемленные в правах граждане этого огромного куска земли, когда-то в древности оторвавшегося от континента, с течением времени все меньше доверяли королевским судам, в которых практически всегда принималось решение в пользу более богатого истца.

Знаменитая процедура «эквити»[3], по сути изобретенная в это время, была столь эластична, что в рамках своего универсализма могла бы использоваться без изменений целыми столетиями. Конечно, это произошло бы только в том случае, если бы позже все сильные мира сего не ополчились против нее. Но пока она работала, и работала весьма исправно, каким-то чудесным образом примиряя богатых и бедных.

Генрих VII и церковь не противились всевозрастающей роли справедливых судов, и это было вполне объяснимо. Удивительная метаморфоза, сложившаяся из десятков судебных решений, вызвала настолько глубокое уважение простых граждан к власть имущим, что большинство людей наивно верило в то, что именно король и оба примаса являлись инициаторами столь мудрого решения — организации судов Справедливости.

В них мог обратиться любой, кто только усомнился в непредвзятости королевского правосудия. Взять хотя бы случай, разбиравшийся ранее в Звездной палате[4], но, в связи с очевидной затяжкой при рассмотрении, переадресованный к разбирательству судом Справедливости и лично мистером Томасом Мором.

В основе этого запутанного дела лежал конфликт, разгоревшийся между отдельными партиями граждан Эксетера по вопросу очевидных правонарушений при выборе старшин местного рынка.

Случай можно назвать даже уникальным, потому что никогда и никто еще и не оспаривал решение местных торговых палат. Обычно на собрании торговцев выбирали новых старшин или сохраняли места за старыми и тут же закрепляли это документально. Решение обычно принималось быстро, после чего голосовавшие тут же отправлялись торговать, ведь, как известно, в мире торговли каждая минута стоит денег.

В данном случае на должность старшины хлебопекарных рядов на обновленном рынке Эксетера на новый срок был переизбран некто Иезекиль Платт. Но вдруг хлеботорговцы города поставили под сомнение решение торговой палаты. Как выяснилось позже, они намеренно обсудили между собой, кто и за кого станет голосовать, а при подсчете голосов в палате вдруг оказалось, что в пользу старшины Платта решение было принято единогласно!

Наверное, стоит уточнить, что рынок Эксетера в последнее время существенно перестроился. После того, как низменное, болотистое и всегда грязное место замостили брусчаткой, торговые ряды сами собой разрослись и приобрели благородную чистоту и строгость. Так уж выходило, что растянувшиеся с востока к его центру хлебные ряды начинались от дома известного в Эксетере хлебопека Уилфрида Шеллоу Райдера. После того, как улицы центральной части города привели в порядок, дела этого и без того не голодающего лабазника[5] и почтенного отца семейства резко пошли в гору. Прибыли его росли, как на ржаной закваске. Вскоре всевозрастающие средства стали позволять ему покупать лучшее сырье, а это, в свою очередь, делало его продукцию все качественнее и вкуснее.

Конкуренты только вздыхали. Лабазника Уилфрида Шеллоу Райдера все знали как человека честного и открытого, поэтому завидовать ему черной завистью или строить какие-либо козни против него никто не хотел. Но что было делать? Весь центр, а вскоре и почти весь город покупал хлеб только у него. Старшая дочь пекаря Мериан жила отдельно от родителей, у них с мужем была земля к северо-востоку от Плимута, а младшей Синтии Уилфрид отдал на откуп две палатки на краю рынка, где она продавала готовый хлеб.

Теперь Шеллоу Райдер и его супруга Энни, отдавшие большую часть своей жизни тяжкому труду, могли себе позволить больше не работать. На них работали другие. Да и Синтия, которая гордо заявляла, что сама каждодневно кует за прилавком свое приданое, лишь продавала готовый хлеб.

Бывшие хлебные воротилы города больше не могли терпеть подобной ситуации, а потому собрались и вызвали своего главного конкурента на беседу. Тот не стал отпираться и после долгого заседания, состоявшегося в доме у уже известного нам рыночного старшины Иезекиля Платта, весь хлебный бизнес был аккуратно разделен между всеми собравшимися. Кто-то брал на себя булочки, кто-то — прянично-крендельные изыски, а Уилфриду, как самому богатому и авторитетному мастеру их дела, достался ржаной и серый хлеб.

Многие хлебопеки сильно обеднели за время конкуренции, и то, что у каждого из них теперь будет своя ниша и стабильный источник доходов, согревало им душу.

Шеллоу Райдер и тут не стал вести себя как зарвавшийся куркуль. Он безо всякого роста кредитовал тех, кто особенно крепко сел в последнее время на мель и обращался к нему с просьбой ссудить немного денег.

Через полгода главный хлебный ряд рынка стал примером для других торговцев. Некоторые из них тоже сходили к Уилфриду за годовой ссудой. Разумеется, получили ее далеко не все, но кому все же посчастливилось это сделать, всегда слышали от старого лабазника: «Что проку с того, что я стану растить свои деньги? Из нас никто еще не пронес в загробный мир ни пенни. Они там не имеют никакой цены, а вот добрые людские дела ценятся и там. Вернешь мне ровно столько же через год…»

Вскоре прошло памятное голосование среди торговцев и представителей городских властей. Задолго до него многие из торгового люда открыто высказывались за то, чтобы выдвинуть Шеллоу Райдера в старшины хлебного и соседствующего с ним гончарного ряда, но утром следующего дня прямо посреди подписанной торговой палатой петиции красовалось: «…старшиной хлебного и вдобавок гончарного ряда сохранить в деле Иезекиля Платта, пекаря из Дартмура».

В другие времена никому и в голову не пришло бы втянуться в судебную тяжбу по этому поводу, но в этот раз хлебопеки вдруг ополчились против проныры Иезекиля, долгое время кормившегося за их счет и ни черта, признаться, не делавшего на поприще устройства рыночного порядка. Платту припомнили все. Многие хлебопеки даже не жалели денег на установление справедливости в отношении Уилфрида Шеллоу Райдера, денег, порой занятых у самого Уилфрида.

Едва Звездная палата стала тянуть лямку разбирательства, неведомо откуда взялась солидная сумма, сразу же позволившая перенаправить дело на разбирательство самому Томасу Мору.

Народ изумленно шептался, что это зять Уилфрида, эсквайр[6] Джонатан Эдванс помог таким образом тестю. Недавно унаследованный им титул и удаленное поместье, доставшееся, по слухам, от какого-то дальнего родственника, а также годы прилежной службы в тайном приказе короля, позволяли Эдвансу не афишировать свои действия.

Так или иначе, а в назначенный день в зал суда в Эксетере на слушание прибыло столько народу, что заседание было перенесено во двор. Разумеется, никто не сомневался в том, что советник короля мистер Томас Мор, славящийся своей честностью и непредвзятостью, расставит все по своим местам.

Так оно, собственно, и вышло. Вскрылся заурядный подкуп и подлог со стороны городских чиновников, а также некоторые другие темные делишки этих продажных господ с негодяем Платтом. Так что утро понедельника одиннадцатого ноября 1517 года Уилфрид Шеллоу Райдер встречал уже в новой должности, и не просто старшиной хлебного и гончарного рядов, но, по желанию торговцев — главой совета старшин эксетерского рынка!

[1] Резник — одна из специализаций профессии мясника, связанная с тонким умением сцеживать кровь с туши живого или мертвого животного. Самой высокооплачиваемой работой резников являлось их участие в тайных обрядах еврейских общин.

[2] Ба́рристер (англ. barrister) — адвокат высшей квалификации.

[3] Процедура «эквити» (равенства), основанная на презумпции «здравого смысла» («разума», «совести», «справедливости»), в английских судах долгое время была доступна средним и низшим сословиям и противопоставлена формалистике судов общего права, защищающих интересы знати.

[4] Звездная палата (англ. Star Chamber) — существовавший в 1487-1641 гг. чрезвычайный суд при короле Англии, первоначально призванный минимизировать влияние аристократов на правосудие и обеспечить защиту прав простолюдинов, в царствование Генриха VIII ставший орудием для закрытых расправ с действительными или мнимыми противниками короля.

[5] Лабаз — помещение для торговли зерном, мукой, для хранения их.

[6] Эсква́йр (англ. esquire) — в Англии раннего средневековья оруженосец рыцаря, затем держатель феода (земля феодала, пожалованная вассалу в пользование). В позднее средневековье — низший дворянский титул.