Начало

Якуб Война и Сусанна сидели у камина. Рука об руку в жестких дубовых креслах, укрывшись колючими войлочными покрывалами, каким-то чудом уцелевшими после недавнего грабежа. В топке весело потрескивали поленья, давая благодатное тепло широкому пустому залу.

Обычно здесь в это время уже не жгли огня. Знаток истопной науки Антось уверял, что в случае прихода холодов печь либо должна топиться постоянно, либо не должна топиться вообще. В противном случае на добротно отделанных потолках и стенах гостевого зала замка станет собираться влага, и тогда дорогостоящего ремонта пану не избежать.

С хозяйственным и бережливым истопником не поспоришь, гостиная пана на самом деле с холодами практически не использовалась, а потому из нее убирали мебель до самой весны, но сейчас был другой случай.

После налета рассенских солдат многие слуги и работники Мельницкого маентка не вернулись на панский двор. Их это можно было понять: погром в замке, а до того — в Патковицах и других селениях виделся им началом войны польской Короны с Россией. Все войны касаются панов и по ним же и бьют, а потому находиться рядом с паном было опасно: можно было угодить под бердыши соседей.

Горстка прислуги и работников, что все же осталась в замке, в большей своей части начинала служить здесь еще при бабушке Якуба: кто-то с детства, кто-то нанялся позже, а кого-то привез сюда отец Войны. Истопник Антось был как раз из таких.

Кто знает, какими обязательствами или тайными клятвами Антось Шыски и еще четверо мужиков из панской прислуги были связаны с королевским подскарбием паном Криштофом, однако Антось, знакомясь с молодым паном, принимающим не так давно во владения Мельник, тихо шепнул, что если пану понадобятся даже их жизни, он всецело может ими располагать.

Так уж вышло, что судьба тут же решила проверить на деле обещание этих преданных слуг. Пришла к пану беда с востока, и вся клявшаяся в верности пятерка, вместе с самим Антосем, без всякого зазрения совести в страхе покинула замок и ушла вместе с другими людьми в Мельник — отсиживаться в стороне от чинимого Василевыми солдатами разбоя.

Якуб не судил их за это строго. Куда им до цепных псов русского царя? Да и кто знает, возможно, когда-то раньше их жизни и на самом деле целиком принадлежали панам? Шло время, все пятеро обросли семьями, хозяйством и так уж выходило, что жизни собственных семей стали им куда дороже панского сына и его имущества.

Сидя у огня Война, рассуждал еще и о том, что, доведись ему погибнуть от рук налетевших на его замок солдат, еще неизвестно, стали ли бы стоять в стороне Антось и его друзья или поступили бы так же, как некоторые из крестьян, бросившись растаскивать все, что еще оставалось целым в его имении. К слову сказать, у соседей, в тех же Патковицах, где был дом родителей его невесты, селяне «прибрались идеально чисто» за солдатами: ничего не осталось даже там, куда не добрался пожар.

Якуб бросил взгляд на Сусанну и тяжело вздохнул. В отличие от хозяев Патковиц, он, с божьей помощью, все же уцелел. Мало того, он еще спас Сусанну и, между прочим, сына клятвоотступника Антося Шыского — Казика.

Почти наверняка именно из-за этого теперь чувствующий вину истопник, вместе с несколькими вернувшимися работниками, взвалил на свои плечи всю тяжесть наведения порядка в окру́ге и замке.

Потянуть в одиночку похороны погибших в Патковицах Война был бы не в силах. Пожар, вспыхнувший в имении его любимой, ничего не оставил от небогатого приданого девушки. Да и что там приданое? Не было даже кому благословить ее на замужество. Последнюю родную ей душу, мать, и похоронить не удалось как следует. На месте, где лежала зарубленная солдатами пани Ядвига, оказались лишь обугленные останки.

Так же случилось и с останками брата Сусанны — Анжея. Его гроб стоял в доме, а от дома остались лишь головешки да остовы печей. Как тут разберешь, где в пепелище еще дымящаяся панская кость, а где чернеют мощи несчастных слуг, не успевших выбраться из пылающего дома? Посудило траурное посольство из Мельника так и эдак, а после собрало все к одному месту и, с позволения панны Сусанны, разделило все по-христиански между усопшими примерно поровну. С тем и похоронили.

Жить несчастной девушке было негде, но и разделить ложе с любимым она тоже пока не могла. Потому сидели они сейчас у камина, глядя то на огонь, то на две заткнутые подушками дыры в раме гостевого зала. И кому было надо выбивать привезенные отцом из немецких земель цветные стекла? Позволено грабить — грабьте! Но зачем бить рамы или посуду?

Якуб невольно дернулся, и тут же ощутил боль в раненом предплечье. Вспомнились трупы валявшихся во дворе солдат, лужи крови. «Ох, Свод! — с горечью подумал молодой пан. — Безумец, безумец… А ведь сдержал свое слово! Защитил друга, как мог. Сполна спросил с Василевых солдат и за Патковицы, и за Мельник…»

За окном, будто отзвук вчерашнего пожара, пылал яркий закат. За стенами, в коридорах было слышно, как двигают оставшуюся мебель, гремят дрова у печей, скрипят под тяжестью многих ног половицы. Это Антось с женой и его подручные заканчивали убирать и обустраивать пану и его гостье комнаты. Мертвым мертвое, а живым — живое… В мельницкий замок снова возвращалась жизнь.

Якуб, не желая показать любимой то, что рана доставляет ему страдания, взял ее холодную ладонь и поцеловал. И, словно в сказке, вдруг начали затихать за стеной звуки, смолкать голоса, шаги…

В дверь гостиной постучали. «Комнаты готовы, — устало улыбаясь, подумал Война. — Наверняка Антось уже и воды принес. Боже мой, как же я хочу помыться и лечь спать! Нам обоим надо поспать, — глядя на бледное, заплаканное личико Сусанны, на золото ее чудесных густых волос, заключил он. — Завтра наступит новый день. Теперь все будет иначе…»

Скрипнула створка, но Якуб не спешил оборачиваться. Ему не хотелось отпускать руку любимой. В пустые стены зала ввалился людской шепот. Сусанна подалась вперед. Ее лицо вытянулось и застыло.

Превозмогая боль, удивленный Война медленно повернулся и… онемел! Сердце мощно ударило в его груди! Проем двери буквально распирало от слуг с искаженными страхом и любопытством лицами, а перед ними, распятый на плечах Антося и Казика, висел не кто иной, как чертов Ласт Пранк!

— Боже, — тихо выдохнула Сусанна, — Якуб, он снова принесет нам лишь несчастья. Что за человек? Его даже земля не принимает…

— Война, — прохрипел в ответ Ричи, — Война. Черт побери, это вы, старина! Вы живы. А я, признаться, не поверил Казику.

Якуб с трудом поднялся и подошел к вернувшемуся из преисподней другу.

— Я? — спросил он, вглядываясь в пропитанную кровавыми разводами и засохшей грязью сорочку Свода. — Да, Ричи, слава богу, я пока жив. Но как оказались живым вы?! Я не могу поверить. Может, это какой-то кромешник[1] в вас перекинулся?

Ласт Пранк зло ухмыльнулся:

— Хоть произнесенное вами слово мне и незнакомо, но подозреваю, что речь идет о каком-то демоне? Что ж… Не хочу вас пугать, но не только ваша панна осталась недовольна моим появлением. Меня выгнали даже из Чистилища.

— Что вы такое говорите? — испугался Война. — Он бредит? — обратился он уже к Антосю.

— О, мой пан, — не давая съехать Своду на пол, прихватил его покрепче истопник, — калі паглядзець на дзіркі ў яго скуры, ды і на яго самаго, як тут не паверыць, што яго з Пекла прагналі? Вы лепш кажыце, куды яго зараз несці?[2]

— Его комнату не убирали?

— Што там прыбіраць? — удивился Антось. — Русакі і тыя пабаяліся ў той пакой сунуцца. Там усё як і было.

— Хорошо, Антось, — косо глянув в сторону Сусанны, замялся Война, — тащите его туда. Скоро придет Климиха, меня перевяжет и его посмотрит.

Обработав рану Якуба, Климиха, старая знахарка и ведунья, засобиралась уходить, но пан Война вдруг взял ее под руку и повел в глубь спящего замка. Он все еще не знал, как сообщить старухе, что ее недавний гость, тот, кого и похоронили-то в холсте и сорочке, выделенной Михалине сердобольной Климихой, ожил и выбрался из могилы.

— Бабушка Параскева, — начал издалека молодой пан, — тут еще одно дело к вам. Спросить хотел. Михалина еще у вас?

— Зыйшла яна, — коротко ответила старуха. — Што ёй тут рабіць? Брата забілі, каханага забілі. Яна і пайшла ў свет[3]…

— Давно? — всполошился пан.

— Яшчэ ўчора, з рання і пайшла.

— Та-ак, — задумался Якуб, так и не находя нужных слов. — И не говорила, куда пойдет?

— Дак, для яе зараз увесь свет адкрыты. — Стала что-то подозревать бабка. — Дзе ні сядзе — там і пусціць карэнне. Але ж і блізка не застанецца, каб не ўспамінаць нічога. Мабыць, зыйдзе далёка. А нашто яна вам, паночку?[4]

— Мне… незачем, а вот… — Якуб решился. — Вы, Параскева Климовна, только не пугайтесь.

— Чаго мне пугацца?

— Да тут у нас… В общем, опять нужна ваша помощь.

Война открыл дверь комнаты Свода, и всегда непроницаемое лицо старой Климихи окаменело от ужаса.

— Навошта вы яго выкапалі? — с нескрываемым страхом спросила она.

— Никто не выкапывал, он сам, понимаете? Сам пришел…

— Ды як жа? — не поверила старуха. — Яго ж наскрозь, як вожыка, зтыкалі. Ці сам чорт яго да вас давёў?[5]

— Говорит, что не черт. Какой-то пастушок.

— Што вы, пан! — начала приходить в себя Климиха. — Нашы тут не пасцяць, а чужы? Хіба хто захоча, каб яго адлупцавалі і кароў забралі за выпас на чужой зямлі?[6]

— Я спрашивал у мельницких, — задумчиво ответил Якуб, — никто никакого стада не видел. Мы и сами ездили днем в Патковицы, в полях пусто. Но Свод говорит, что, когда вышел с кладбища, у края поля встретил пастушка со стадом волов. Я сразу подумал, что этот пастушок мог ему привидеться, однако он дал Ричи вот это…

Война протянул Климихе темный ровный пруток. Старуха взяла его и осторожно провела по ровной деревянной поверхности сухим мозолистым пальцем. Сделав два шага к масляной лампе, она поднесла пастушков дар к свету и стала всматриваться в блестящие бока темного благородного дерева.

— То Богава, — дрогнувшим голосом вдруг произнесла она, — такое пісанае з даўніны. Яго толькі старыя ведакі ў лесе могуць данесці як след. Кажуць, — вспомнила она, — Бог Каляда прыходзіць на Зямлю пастушком з залатымі валасамі, і валы ў яго ад Маці-Карміліцы Багоў нашых старых — Земун[7].

Война смотрел на старуху и никак не мог понять, бредит она или вдруг сошла с ума? А ведь Свод на самом деле, пока еще был при памяти, сказал, что пастушок был из рода Коляды! Однако одно дело — представить одного из сотен людей, коих множество проживает в округе под такой фамилией, а другое — принять тот факт, что пастушок и оставленный им пруток — материальное свидетельство существования каких-то Старых Богов.

— Параскева Климовна, — стараясь привести в порядок свои мысли, осторожно спросил Якуб, — вы ж ходзіце да касцёлу? Што ні імша, то і вы з людзьмі. Які стары Бог?[8] Бог же един!

— Едзін, мой хлопча, — спокойно ответила старуха, — але ж нельга яго разбіваць на Хрыста, Каляду ды й Пяруна Вялікага. І ты, і я, і Хрыстос, і Сварог Нябесны, мы ўсе адное — Бог, а ён — гэта мы. Вось твая рука, — Климиха дотронулась до больной руки молодого пана. — Баліць жа табе, а не ёй, праўда? Хаця рука — гэта яшчэ не ўвесь ты, пане. Але яна гэта таксама і ты — частка цябе. Так і ўсе мы — толькі часткі Бога[9].

— Клімаўна, — предостерегающе остановил ее Война, — не приведи господь, нас кто-нибудь услышит. Вы столько сделали для моего рода, но и я не смогу вас защитить, если ксендзы с епископом или дьякон Никон дознаются про ваши речи.

— А ты не кажы ім пра мяне, пане.

— Я-то не скажу, — заверил Якуб, — но ведь… как вы тогда ходите в костел? Это же я даже не знаю, как назвать?

— А то, мой пане, я не ведаю, на якім месцы той касцел стаіць? — прижимая к груди пруток, сдвинула брови старуха. — Як падлогу там мянялі, то было відно, што ў зямлі каменне велькае пад ім ляжыць з такімі ж старымі знакамі, як на гэтым прутку. Там нашыя продкі маліліся яшчэ с пачатку Свету, таму няма нічога дрэннага, калі і я ад чыстага сэрца памалюся. Каб застацца, каб жыць на зямлі продкаў, не то крыж са Зраіля на выю сабе накінеш і зорку Сатанаіла а пяці канцах на лоб зладзіш. Але ж выя і лоб — гэта не сэрца, а да сэрца людскага ні Нікану, ні ксяндзам не дабрацца. У ім ёсць толькі Бог.

Дзіўна мне, што гэтаму чорту далі прут з пісьмом. Відаць, пане, трэ гэтага бязбожніка з божыім прутом вясці да ведакоў. Яму тут не месца, калі сам Бог яму адкрыў шлях[10].

— Так он же… — возмутился сбитый с толку Война. — Куда ему сейчас? Умереть может.

— Нічога, — отмахнулась Климиха, — раз да таго яшчэ не адкінуўся, то й надалей яго цяжка будзе злажыць у труну[11].

Вопреки ожиданиям, известная в округе вещайка[12] не стала трогать страшные раны иностранца, а, твердо заверив молодого пана в том, что утром англичанину станет значительно легче, забрала дар пастушка и собралась уходить. Война, все еще думая, что Климиха просто забыла дать какие-то рекомендации относительно раненого, провел ее до ворот, но бабушка спокойно попрощалась и, бережно сжимая в руках пруток, побрела на ночь глядя, только почему-то не в сторону Мельника, где находился ее дом, а куда-то к лесу, через панский парк.

Молодой пан еще немного постоял у ворот, а затем, чувствуя, как тяжело накрывает его усталость, мысленно махнул рукой на все происходящее. В конце концов Климихе виднее. Если уж судьба восставшему из мертвых за эту ночь снова отправиться в преисподнюю, вряд ли на этом пути его сможет остановить даже ведунья.

Война вернулся в замок, прихватил по пути за локоток топчущегося в коридоре Казика и, усадив его во всенощный караул возле Свода, который все еще не приходил в себя, отправился отдыхать.

Осенние ночи длинны. Нужно отдать должное бедному Казику: долго, до тех пор, пока не начало светать, мужественно боролся он со сном. Но едва только тронуло серым светом на востоке чистое, слегка подмороженное небо, он всего на миг закрыл глаза и тут же провалился в забытье.

Ему грезились светлые рощи с птичьим многоголосьем, а в них — грибные поляны и такое ласковое и доброе солнце, что хоть ты помирай и оставайся в том раю. Он ясно слышал шорох листвы, запах леса, теплое дуновение ветерка, но вдруг над его головой кто-то тихо сказал:

— Спіць малы…

Казик вскочил и, густо краснея, отступил от двери. Перед ним стояла бабка Климиха, а к постели пана Свода за ее спиной прошел какой-то огромный бородатый мужик в сером зипуне. Густая грива чужака была аккуратно расчесана и, спадая до плеч, закрывала вышитый темно-красной нитью ворот.

— Не шумі, хлопча, — тихо прошептала бабка Параскева, — то да заможнага пана лекар. Так трэба. Сядзі тут, калі пасадзілі, але ж маўчы і не вошкайся[13].

Казик, не отрывая взгляда от бабки, нащупал спинку тяжелого панского стула и, тихо сползая на него, повернул голову в сторону косматого гостя. Тот стоял у постели Свода и держался так, словно раненый был при памяти, и они о чем-то мирно разговоривают. Шыски вопросительно глянул на Параскеву Климовну, но та лишь прижала темный от нелегких крестьянских трудов палец к своим губам и угрожающе сдвинула брови.

Казик перевел взгляд на пана Рычи. Тот продолжал мирно спать, прикрыв ладонью безобразные розовые кляксы на наспех сварганенных челядью полотняных повязках. Казик, успокаиваясь, вздохнул.

За мирной видимостью сна обезумевшее после смерти сознание Свода снова старательно перемешало его явь с потусторонним миром. Свод спал, но в то же время видел все, что происходило вокруг него: и замершую у двери старую и добрую миссис Климиган, как он звал старуху Климиху, и заспанного, перепуганного Казика, и самое главное то, что даже в безразмерные понятия сна вместить было сложно.

В его комнате стояло огромное старое дерево, пышная крона которого, даже несмотря на глубокую осень, зеленела и поднималась выше уровня замковых стен! «Что за?.. — негодовал удивленный Ричи. Как так может быть?»

— Может, — вдруг ответило ему дерево.

Ласт Пранк, всматриваясь в его испещренную вековыми морщинами древнюю кору, начал различать неясный образ огромного человеческого лица. Вместо глаз зияли два черных сучковых отверстия, а над ними — вековые наросты «век». Носом в этом пугающем портрете выступал массивный нарост чаги, под которым чернело небольшое дупло недвижимых древесных уст.

— Дивно тебе? — раздался из этого отверстия ясно различимый вопрос. Свод опешил. И даже не столько от того, что стал слышать голос дерева… Это слово — дивно — было англичанину неизвестно, однако же он прекрасно понимал, о чем его спрашивают.

— Див-но, — будто завороженный, по слогам произнес Ричи и похолодел. Похоже, он попросту сходил с ума. Слово ясно прозвучало, он сам его слышал, но ведь губы его оставались сомкнутыми! Более того, сейчас он вдруг почувствовал, что ничто не могло заставить их даже пошевелиться! Ричи осенило: точно так же, не открывая рта, на удивление понятно ему, англичанину, говорил с ним мальчик-пастушок Коляда, что встретил его возле кладбища. «Со мной на самом деле что-то не ладно, — заключил Ласт Пранк, вглядываясь в безжизненные провалы глаз могучего дерева. — Растения не разговаривают…»

Свод судорожно попытался привести в порядок свои мысли. Раз уж их «слышало» дерево, следовало быть с ними поосторожнее…

— Продай мне тот пруток, что подарил тебе Чайтанья, — попросило дерево.

— Кто? — удивился Свод.

— Пастушок, что встретился тебе в поле. Продашь?

— Продам, — ответил англичанин.

— Тогда ладим мен, — довольно прогудело древо и, продолжая говорить своими мудреными образами, продолжило: — Он будет оплачен сполна, за это не переживай. … Могу открыть тебе дар — разуметь и слышать усопших.

— Зачем мне это? — удивился Ласт Пранк.

— О-о-х, — коротко и печально протянуло древо, — это старый скарб в голове тебе нашептывает: «не бери лишнего, зачем? Места и для полезного тут нет». А вот запомни — все вокруг полезно, знай только примечай. Только говоря с усопшими да с теми, кто за кромкой — можно оградить себя от многих скорбей.

[1] Кромешники — общее название бесов и чертей.

[2] «О, мой пан, если посмотреть на дырки в его шкуре, да и на него самого, как тут не поверить, что его из Пекла выгнали? Пан, вы лучше скажите, куда его сейчас нести?» (бел.).

[3] «Ушла она. Что ей тут делать? Брата убили, любимого убили. Она и пошла в мир (в значении “в белый свет”…» (бел.).

[4] «Так для нее сейчас весь мир открыт. Где ни сядет — там и пустит корни. Но и близко не останется, чтобы ничего не вспоминать. Наверное, уйдет далеко. А зачем она вам, пан?» (бел.).

[5] Да как же? Его же насквозь, как ежика, поистыкали. Или сам черт его к вам привел? (бел.).

[6] Что вы, пан? Наши тут не пасут, а уж чужой! Разве кто захочет, чтобы его отлупили и коров забрали за выпас на чужой земле? (бел.).

[7] То Богово, в древности написанное. Его только старые ведуны в лесу могут разъяснить как следует. Говорят, Бог Коляда приходит на Землю пастушком с золотыми волосами, и волы у него от Матери-Кормилицы Богов наших старых — Земун (бел.).

[8] Параскева Климовна, вы же ходите в костел? Что ни служба, то и вы с людьми. Какой старый Бог?! (бел.).

[9] Един, мой мальчик, но ведь нельзя его делить на Христа, Коляду да Перуна Великого. И ты, и я, и Христос, и Сварог Небесный, мы все одно — Бог, а он — это мы. Вот твоя рука. Больно ведь тебе, а не только ей, правда? Хотя рука — это еще не весь ты, пан. Но она — это также и ты, только не весь, твоя часть. Так и мы все — только части Бога (бел.).

[10] А то я не знаю, на каком месте тот костел стоит? Когда там пол меняли, то видно было, что в земле камни огромные под ним лежат с такими же старыми знаками. Там наши Предки молились еще с начала миров, поэтому нет ничего плохого, когда и я от чистого сердца помолюсь. Чтобы остаться, чтобы жить на земле Предков, не то что крест Израиля на шею накинешь, а и звезду Сатанаила о пяти концах на лоб пристроишь. Но ведь шея и лоб — не сердце, до него ни Никону, ни ксендзам не добраться. Там только есть Бог. Удивительно, что этому черту дали пруток с письменами. Видно, пан, нужно этого безбожника с божьим прутом отвести к ведунам. Ему тут нет места, когда ему сам Бог открыл путь (бел.).

[11] Ничего, если до сих пор еще не погиб, то и дальше его трудно будет уложить в гроб (бел.).

[12] Вещайка (устар.) — знахарка, ведунья, колдунья, предсказательница.

[13] Не шуми, парень, это к заграничному пану лекарь. Так надо. Сиди тут, если уж посадили, но молчи и не суетись… (бел.).