Начало

В Кристо его знали все. Покинувший не так давно этот бренный мир отец оставил Бео крохотный дом, небольшой кусок земли и водившееся за всем их родом странное прозвище «Широконогий». В церковной книге Бео был записан как «Беорегард Бауэрмен», но знакомые звали его просто Биф.

Жил он практически в лесу. А недалеко от его жилища возвышался особняк, который вклинивался, будто огромная каменная подкова, в прилегающее к лесу поле. Время от времени Бео, как и многие местные, подрабатывал там, а однажды даже ремонтировал обветшалые скамейки и стол в летней башенке, что украшала западное крыло особняка. И в этом не было ничего удивительного. Бауэрмена потому и знали все вокруг, что трудно было сыскать на свете работу, с которой не были бы знакомы его руки.

Бог щедро наделил его и вниманием, и умением, и терпением, а также аккуратностью и обязательностью в исполнении любого бытового или строительного дела. Одно плохо: все таланты бедного Бифа не были облачены хотя бы в какую-нибудь приемлемую оболочку. «Широконогого» Бифа вполне можно было назвать и ширококостым, и широкозадым, и даже большеголовым. Глядя на его незаурядную внешность, приходилось верить в то, что без божественного промысла тут никак не обошлось. Рост Бео Бауэрмена был самым что ни на есть средним, однако сам крестьянин уродился настолько крупным и широким в кости, что даже такая мелочь, как пальцы рук, были у него толщиной со зрелую еловую шишку.

Все же назвать скромного Бифа тучным или толстяком просто язык не поворачивался. Удивительно, но его монументальная фигура не имела ни капли лишнего жира. Да и конечности Бифа от природы были наделены редчайшей подвижностью и гибкостью. Шутка ли, с его-то габаритами свободно достать до земли? А Бео делал это демонстративно легко, и еще прихлопывал по земле ладонями, показывая всем, что и у этой недюжинной гибкости имеется серьезный запас.

Утром пятницы третьего января нового 1518 года от рождества Христова Бео получил остаток оплаты за выполненную срочную работу, а потому пребывал в прекрасном расположении духа, намереваясь устроить себе заслуженно плотный обед. В последнее время дела его шли неплохо, и можно было даже не прибегать к сдаче в наем части своего небольшого дома.

Мистер Роберт, сосед и новый хозяин того самого имения с башенкой, оценив трудолюбие и таланты Бифа, и в немалой степени — неразговорчивость мастера, пригласил его обустроить ту самую, хорошо остекленную надстройку. Он исправно и щедро платил Бауэрмену за каждый день работы.

В первый же вечер Биф отправился к ближайшему придорожному шинку и так плотно отоварился съестными припасами, что едва сумел дотащить все это домой. Но зато теперь после работы можно было не занимать свою голову мыслями о приготовлении второго ужина, который незаметно появлялся всякий раз, как только дела шли в гору. Его припасы существенно экономило еще и то, что в течение дня Баурмена кормили у мистера Сэквелла, дабы не отвлекать мастера от тяжких трудов.

Что ж, Биф действительно постарался и сделал все быстро и на славу. Теперь в башенке мистера Сэквелла можно было не просто коротать время, любуясь окрестными пейзажами. Со вчерашнего дня там можно было даже жить, разумеется, если зима не будет слишком суровой.

Довольный своей работой и более чем приличным гонораром, Бео свернул к дому и заметил, что у калитки нетерпеливо топчется какой-то тип. Видать по всему, бедняга крепко продрог, дожидаясь хозяина, однако какого черта ему было нужно?

— Добрый день, сударь, — кивая мимоходом и пытаясь проскользнуть мимо незваного гостя, поздоровался Биф. — Вы часом не заплутали?

— Нет, — ответил незнакомец, беглым взглядом окидывая Бауэрмена. — Мне достаточно точно вас описали, любезный, я жду именно вас.

— Меня? — рассеянно удивился Бео, потому что его мысли уже бежали впереди хозяина, толкаясь и спотыкаясь на покатом пороге его дома. Вваливаясь в небольшую, уютную гостиную, они рассыпались вокруг плотно уставленного яствами стола...

— Да, именно вас, — вознегодовал гость, прерывая мечтания Бауэрмена, — кого еще можно так долго здесь ждать? Ваши соседи убедили меня, что это жилье — идеальный вариант в моем случае, стал бы я торчать столько времени на мерзком ветру, будь все иначе? Я не чувствую пальцев рук! Так что если вы не расположены сдать комнаты, то проявите хотя бы малость сострадания и дайте мне обогреться.

Бео был озадачен. В данный момент получалось, что комнату ему можно было и не сдавать. Но с другой стороны, в это время года обычно было не так много других вариантов заработать. Заказ Сэквелла выполнен, деньги скоро кончатся, и что? До весны надо было чем-то перебиваться. Выходило, что все же правильнее было бы постояльца взять… Но ведь — о ужас! — придется делить с ним стол, который именно сегодня ничуть не уступает рождественскому! Этот напористый господин чего доброго еще решит, что подобная роскошь входит в его плату за жилье.

— Видите ли, — начал Бео издалека, — у меня сегодня еще не прибрано. Живу я один. Последний жилец съехал месяца два назад. Я и подумать не мог, что в это время кому-то понадобится угол.

Подождите немного, мистер. К полудню обе комнаты будут готовы. К тому же нужно приготовить обед. Однако хочу предупредить, что я весьма воздержан в еде и постояльцев своих не особенно балую обильными трапезами, ибо сказано: «чревоугодие есть большой грех». Жилье и стол у меня очень скромные, но такая же и плата. В общем, если вас это устраивает, мистер, то к полудню вы можете занять свои комнаты.

— А до полудня? — возмутился незнакомец. — Подумайте, мистер Бауэрмен, мне ведь придется вернуться в деревню, и, возможно, судьба пошлет мне более сговорчивого хозяина? Не думаю, что это в ваших интересах, верно? Я человек не бедный, как вы понимаете, однако скромность моих запросов вполне совпадает с вашими возможностями. Заповеди господни для меня не пустой звук! Я обещаю быть нетребовательным и… щедрым жильцом. А чтобы не бросать слов на ветер, вот вам сразу же три «ангела»[1] предоплаты и пойдемте уже греться!

В любом другом случае Бео попросту послал бы к черту эдакого назойливого квартиросъемщика, а сейчас — его волю словно спеленали. Ведомого к порогу собственного дома Бауэрмена хватило только на то, чтобы стыдливо озирнуться на подталкивающего его в спину гостя, да спросить, верует ли мистер, представившийся Джоном Фишером, в чудеса господни.

— Конечно верую, — ответил новоявленный квартирант, входя вслед за хозяином в крохотную столовую, в центре которой помещался плотно сервированный стол! — Даже не будь я епископом, — добавил он тут же, — мне просто пришлось бы уверовать в эти чудеса.

За явленным божьей милостью для гостя обедом Бео, пытаясь оправдать свое неловкое вранье, поведал о событиях, приведших к появлению в его скромном доме столь пышного стола. Квартирант неожиданно заинтересовался его рассказом о работе у мистера Сэквелла. Более того, когда Бео умолк, епископ Джон непонятно к чему и довольно эмоционально воскликнул: «О, Бауэрмен, вас мне послала сама судьба!»

Слышать подобное из уст священника было довольно странным, поэтому Бауэрмен, знающий о грядущих, неведомо откуда возникших в церкви Христа, безбожных реформах, насторожился:

— Ваше преосвященство, вы …вы из тех самых?

— Не понимаю, — смутился Фишер.

— Говорят, — осторожно промолвил Бауэрмен, — что какие-то люди сейчас хотят бросить тень на Иисуса. Печатают безбожные книжки. И в них как будто говорится, что даже сам Папа не без греха. А еще говорят, что им за подобное никто не выносит даже порицания.

Епископ медленно откинулся на скрипнувшую под ним спинку стула.

— Не стану спорить, — сдержанно ответил он, — нечто подобное увидело свет.

— Да как же? — едва сдерживаясь, но все еще очень мягко возмутился крепыш Бео. — Неужели подобное может быть позволено?

— Позволено? Кем? — переспросил Фишер.

Бео выпрямился и даже не сразу решился ответить.

— …Папой, — полушепотом произнес он, — и, — ткнув толстым, будто свиная колбаса, пальцем вверх, добавил: — Им, богом. Как, Ваше Преосвященство? Как Он может позволить подобное, если карает всех нас и за более мелкие провинности?

— Он великодушен, — тяжело вздохнул епископ, — а потому дает шанс всем заблудшим и сомневающимся.

— А как же кара Небесная?

— Кара в первую очередь настигает тех, кто способен разделять доброе и недоброе, знает, чем могут грозить ему прегрешения и все равно продолжает их творить.

— Но тот, кто написал эту безбожную книгу, он ведь знает, что натворил?

— Если вы, Бео, о труде некого Лютера, то он… знает.

— Лютер… — безцветным голосом произнес Бауэрмен. — Так это он написал?

— Бео, — отметая в сторону некие свои глубокие рассуждения, встрепенулся Фишер, — во-первых, вы не имеете ни малейшего понятия о том, что этот Лютер написал, а во-вторых, не особенно слушайте то, что говорят вокруг всякие глупцы.

Тезисы мистера Мартина на самом деле весьма спорны, но там есть и рациональные зерна. Другое дело, — продолжал разсуждать гость, — что и я, было время, тоже серьезно задумывался о внесении изменений в существующие порядки нашей Церкви. Теперь же, ознакомившись с трудом мистера Лютера, я осознал, что был не прав. Существующий ныне, установленный отцами Церкви патриархальный порядок намного лучше сомнительных реформ, предлагаемых этим профессором.

— Кем?

— Очень, …важным учителем. — Пояснил Джон. — Но вы не забивайте себе этим голову, Бео. Размышляйте и живите тем, что близко и понятно. Я буду разбираться в своем деле, а вы в своем.

— О, — простодушно улыбнулся Бауэрмен, — если бы так думали и поступали все.

— Хм, — искренне удивился Джон, — мне казалось, что так поступать разумно. Разве нет?

— Мне трудно судить, — замялся Биф, — однако, когда я на днях делал работу для своего соседа, мистера Сэквелла, он не раз и не два велел мне слушать его советы, а они, скажу я откровенно, были совсем не по делу.

— Я не знаком с мистером Сэквеллом, но слышал о том, что он неглупый человек.

— А я и не сказал, что он глупый. Просто его советы и фантазии были не к месту.

— Фантазии?

— О, да! — оживился Бео. — Скажем, делаю я скамьи в башенке, а он требует, чтобы их можно было складывать, раскладывать, превращая в лежанку. Мне, конечно же, это не сложно, но зачем? Надо тебе лежанка — я ее сделаю, а тут…

— Ну, — примиряюще вступился за незнакомого ему человека епископ, — мало ли? Возможно, мистер Сэквелл говорил это с расчетом на то, что летом ему вдруг захочется вздремнуть в этой башенке.

— Ха, летом, — не удержался Биф, — а для чего тогда я там мастерил маленькую печь? Хочется спать, иди и спи дома, где тепло. Зачем топить в башенке, где стоимости одного только стекла хватит на то, чтобы обеспечить какой-нибудь девушке хорошее приданое? Там ведь холодно, Ваше Преосвященство, в стеклянной-то комнатке, очень холодно. Ночью на дворе и то теплее. Попробуй ее вытопи! Вот вы…

— Я?

— Да, вы. Долго меня сегодня дожидались?

— Порядочно.

— Вот, — все больше распалялся возмущенный Бео, — а не будь на вас ничего наброшено поверх церковной одежи? А ведь сейчас едва ли перевалило за полдень. Понять не могу, неужто мистер Роберт на самом деле собирается спать там ночью? Как он не может понять, что с таким сквозняком, что порой ни с того ни с сего тянет из подвала, он попросту будет выбрасывать дрова на ветер. А вот если бы мистер Сэквелл не рубил с плеча, а подошел и спросил у меня: «Бео, как можно сохранить там тепло?», я бы ему сказал.

— Сквозняк? — удивился епископ. — Сквозняк из подвала?

— То-то и оно, — со знанием дела продолжил Бауэрмен, — подвал там глухой, я это знаю наверняка, потому как не раз и не два конопатил в нем бочки. Скорее всего тянет из какой-нибудь щели, но тянет крепко, будьте уверены. Так дует разве что в открытую дверь, но подвал закрыт наглухо, а выход только через лестницу. Я же говорю, если бы мистер Сэквелл попросил меня, я бы нашел, откуда тянет. А так…

— Боже, — непонятно к чему взмолился епископ, — воистину, только ты доподлинно ведаешь пути наши. Тянет как в дверь, Бео?

— Больше того, Ваше Преосвященство, как человек сведущий в кладке печи, скажу, что тянет так, словно эта дверь имеет ход, а этого в подвале мистера Сэквелла нет!

— Конечно нет, — соглашаясь, кивал в ответ Фишер и почему-то улыбался.

Нужно сказать, что обещанная епископом щедрость не была безпочвенным заявлением. В первый же вечер, добивая за ужином остатки обильного дневного рациона, к «ангелам» предоплаты он добавил столько ценных кругляков из притороченного к его поясу «святого войска», что Биф стал нервничать. Если так пойдет и дальше, думал он, то этот пришлый господин с его-то напором скоро вынудит Бео продать ему и дом, и землю.

Скромно осведомившись у служителя Церкви о его планах на покупку недвижимости в районе Кристо, Бауэрмен получил отрицательный ответ и мысленно уже начал строить планы на правильное вложение полученных капиталов, однако ни к чему не обязывающая вечерняя болтовня как-то незаметно перетекла в достаточно щекотливое русло.

Оказалось, что епископ ничего не имел против такой высокой платы за съем жилья, что он и далее согласен был платить так же щедро, однако лишь в том случае, если Бео согласится помочь ему в каком-то деле. Вскоре не искушенный в подобных вещах хозяин дома почувствовал, что вместе со сладко тянущим к земле кошельком он незаметно оказался вовлечен в какую-то нехорошую историю. Намертво сросшийся с «ангелами», Бауэрмен в какой-то момент дал слабину и, ведомый куда-то в туманные дали обаянием своего гостя, он тут же сдуру поклялся на святом писании не разглашать тайн Его Преосвященства Джона Фишера под страхом смерти.

Память отчего-то рисовала полное упрека лицо его деда, три брата которого, являясь помощниками лоллардов, участвовали в известном антикатолическом движении Джона Уиклифа и Уота Талера[2]. Дед был младшим в семье и остался цел только потому, что успел перебежать во двор соседей в тот момент, когда слуги короля воздавали его семье за хулу в адрес Церкви. Солдаты приняли его за простого ротозея, и на глазах тогда еще юного Корвела убили всех его близких родичей. Хорошо хоть дом не сожгли. «Кто знает, — обреченно думал раздираемый тяжкими мыслями Бео, — может быть, всему роду Бауэрменов суждено вляпываться в нехорошие истории из-за церковников?»

Художник и его лекарь приехали около полудня. Ожидая их, Роберт Сэквелл решил даже не посещать воскресную службу в костеле, хотя отец и настаивал на том, чтобы люди видели его отпрыска в храме как можно чаще. В конце концов по милости отца Роб и вынужден был менять свои планы, в коих на первом месте значилась очередная поездка в Эксетер. Никак не шла из его головы рыжеволосая девушка из хлебного магазина. Сэквелл-младший думал о ней и в тот момент, когда в дверь его спальни постучал Клопп.

— Мистер Роберт, — взывал он из коридора, разгоняя грезы хозяина, — мистер Роберт! Вы велели сообщить, когда приедут гости. Их поезд катит с холма, вот-вот перевалят через мост. Думаю, пора выходить.

— Да, — вставая, громко ответил Сэквелл, — я иду! Встретимся у входа.

Видавший многое на своем веку экипаж шумно разворачивался на серой гальке двора, выставляя покатый и поцарапанный ветками бок в сторону хозяина дома. Роба не удивил тот факт, что художник и его спутник пользовались услугами наемного транспорта. Судя по всему, этот бедняга, как и другие рисовальщики, едва сводил концы с концами. Старик Симеон подошел к поезду и, вытащив сложенные в дорожном положении ступеньки, очистил их от застрявшей травы.

Первым вышел доктор. Нужно сказать, что Сэквелл принял бы и его за Готхарта Нитхардта, однако представший перед хозяином имения пассажир коротко кивнул встречающему их Робу и тут же засуетился у двери экипажа, помогая своему известному спутнику спуститься на землю. Предполагаемое пару минут назад жалкое благосостояние прибывшего к нему служителя Гекаты[3] менялось на глазах. Даже лекарь этой известной особы был одет так, что потомок древнего рода почувствовал себя неловко, поскольку его одеяния были далеки от яркой парадности гостей.

— Мистер Сэ-э-эквел, — расплывшись в усталой улыбке, протянул художник и тут же, будто гробовщик, смерил молодого человека оценивающим взглядом, — я уже в предвкушении работы. Прекрасное лицо!

— Для меня огромная честь принять вас, господа, — здороваясь секретным рукопожатием, ответил заготовленной фразой Роб. — Подумать только, великий мастер Готхарт Нитхардт[4] будет гостить у меня!

— О, — морщась на досаждающую ему боль, выдохнул художник, — зовите меня просто Матис. Я уже привык к этому. Кстати, — вспомнил он, — позвольте мне представить моего доктора, мистера Эугена Коломана.

Едва только тот учтиво поклонился, бывший живописец архиепископа Майнцского, ныне Альбрехта Бранденбургского, вдруг просиял:

— Постойте-ка! Да ведь это старина Симеон? Дядюшка!

Пусть по морщинистому лицу старика и нельзя было сказать, что он настолько уж соскучился по племяннику, однако Клопп все же едва заметно улыбался, что случалось с ним крайне редко. Памятуя о ранах, дядюшка лишь слегка прикоснулся к прильнувшему к нему Готхарту и тут же, отступив в сторону, вновь превратился к занудного сухаря-слугу.

Это ничуть не расстроило известного живописца и он, приняв это как должное, тут же в сопровождении мистера Роберта и доктора Коломана отправился в дом, где их ждал воскресный обед.

В это время никем не замеченная пара наблюдателей молча мерзла в придорожных кустах, находясь на достаточном удалении от дома, так, чтобы не вызывать подозрений, но в тоже время видеть все, что позволял проем между южным и западным крылом имения Сэквелла. Едва только опустевший экипаж, отправляясь к месту своей приписки, медленно прогремел мимо, один из наблюдавших нетерпеливо спросил:

— Что скажете, Бео? Знаете ли вы кого-нибудь из этих господ?

— Как не знать, — вздохнул Бауэрмен, — тот, что моложе всех, и есть мистер Сэквелл.

— А остальные?

— Старик, это его камерди…

— Я имею в виду тех, кто не из прислуги?

— Нет, — уверенно заключил продрогший Биф, — никого из этих господ я раньше не видел. Ваше П-преосвященство, — добавил он тут же, — может быть, пока нам хватит? Я, если честно, уже ног не чувствую.

— Вы правы, мой друг, — не стал спорить Фишер. — Немедля идем греться. Однако, — вдруг продолжил он, заставляя Бауэрмена запнуться на первом же шаге, — должен сказать, что сегодня ночью нам следует подготовиться получше. Мы непременно оденемся потеплее.

[1] «Ангел» (angel). Эта монета (выпущена в 1461 г.) получила название по изображению архангела Михаила, убивающего дракона. Вес 5,18 г. Приравнивалась к 6 шиллингам 8 пенсам (80 пенсов, или 1/3 фунта).

[2] Джон Уиклиф, Уот Талер — участники движения против католической церкви в Англии (XIV в.). Профессор Оксфордского университета Д.Уиклиф единственным источником вероучения провозгласил Священное писание и содействовал переводу Библии на английский язык. Среди народных масс проповеди вели лолларды, т.е. народные проповедники, обличавшие стяжательство церковников, произвол чиновников, гнет феодалов. Их излюбленной поговоркой было: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?»

[3] Др. — греч. Ἑκάτη — богиня лунного света, преисподней и всего таинственного. Учитывая ореол загадочности, сопутствующий всем знаменитым художникам, автор предположил, что из всех богов наиболее вероятным для них покровителем может быть именно Геката.

[4] Один из самых загадочных художников средневековья. До конца 19 века его имя не было известно, а многие произведения приписывались кисти Альбрехта Дюрера. Имя Матиса было впервые найдено в труде Иоахима Зандрарта, художника и автора жизнеописаний немецких живописцев, посвятившего «мастеру Матеусу из Ашаффенбурга» целую главу своей «Немецкой Академии». Предполагаемых вариантов имени художника можно найти много: Матис (Матеус) Грюневальд, Матис Нитхарт из Вюрцбурга, Готхарт Нитхардт и др.