46

— Чего делаешь?

— Ничего.

— Я тоже.

Зенкин и Редисов столкнулись у окна во Дворце Культуры. Народу было так мало, что никто не счёл нужным даже собраться в зале, — они бродили туда-сюда и иногда переговаривались. Человек десять от силы — в огромном здании, нечего сказать, радостная картинка. Подумали бы они год назад, что резиденция столичной богемы превратится почти что в замок с привидениями?

(Привидений старались упорно не замечать, хотя те, безусловно, были. Как бы не прибавилось в скором времени).

Несколько минут они смотрели за окно: пустая земля, тронутая первыми ночными заморозками, облетевшие клёны (это клёны, да, они запомнили, когда листья ещё были), небо цвета… сложно сказать, какого конкретно цвета — грязноватое какое-то, да ещё неровные обрывки туч одни на других, всё потёртое, смятое.

— Ну как? Впечатляет? — спросил Редисов.

— Ммм… Что?

— Вот это, — он обвёл рукой пейзаж за стеклом.

— Ну… Что-то в этом есть, — неуверенно ответил Зенкин. — Скажем… свободное пространство.

Редисов якобы понимающе кивнул.

— Ясно. Свободное пространство — это хорошо, конечно.

— Угу. Подумать — можно написать оду. Нормально так: «Ода свободному пространству».

Оба закивали: да-да, пространство — это восхитительно, особенно если оно никем не загорожено и не заполнено всяким хламом. Пусть им вообще не пользуются, чего стоит? Абсолютная пустота, совершенная абстракция без всякого наполнения — красота.

— А у тебя как? Идеи есть? — спросил Зенкин.

Редисов смерил его испепеляющим взглядом (что за бестактность — задавать сатирику подобные вопросы в такое время), но через полминуты ответил почти непринуждённым тоном:

— Да так… ничего стоящего пока. Ещё надо всё хорошо обдумать, это же не как у вас, поэтов: стукнуло в голову — написал. Я ответственнее подхожу. К тому же, в последнее время все мысли о другом были...

Зенкин торопливо кивнул, они замолчали. Мысли «о другом» — это мысли о рукописях, о том, кому их ещё передать и как при этом не попасться. Что ж, своей работой Зенкин и Редисов могли гордиться. Все надёжные люди уже были задействованы, и переписанные стихи сейчас вращались в таких широких кругах, о которых в начале всей этой авантюры и мыслей не возникало: о них просто не догадывались. Часто по цепочкам Зенкину и Редисову возвращалось обратной связью: всё идёт лучше некуда! мы читаем! мы понимаем! нам не всё равно!

«Не всё равно», — это имело чуть ли не самое большое значение. Что есть автор, если те, для кого создавалось его творение, не отвечают? Глас вопиющего в пустыне? Нет, создатель миров для собственного пользования, которые, в отличие от грёз вольного мечтателя, не предназначались для него одного и в которых он вынужден остаться один. Изучать их, бродить по ним вдоль и поперёк, если так нравится своё создание, но — всегда — в полном одиночестве.

«Не всё равно» — это волна. Волна для тебя, автор. Волна, которую ты породил и которая поднимет тебя на высоты.

Единственная проблема была в том, что автор… куда-то исчез. То есть не исчез, конечно, но нигде не появлялся. Заперся у себя дома, что ли?

— Что-то Лунева давно нет, — произнёс Редисов.

Зенкин кивнул.

— Ты его так и не видел?

— Неа.

— Послушай, ему надо позвонить. Что это такое? — убеждённо заговорил Редисов. У него больше не получалось скрыть, что он серьёзно встревожен.

— Нет-нет, не стоит, — Зенкин замотал головой и отступил от окна.

— Почему же?

— Боюсь, мы ему помешаем. Вдруг он в этот самый момент творит что-нибудь гениальное, а мы — дзинь! — и вспугнём всё вдохновение, — Зенкин принуждённо рассмеялся. — Знаешь, как он потом будет злиться?

— Мне всё-таки кажется странным: он так долго не появляется здесь, — пробормотал Редисов.

— Ничего странного, — заверил его Зенкин (взгляд при этом говорил, что в словах, конечно, нет почти никакой правды, но только, пожалуйста, не надо звонить, не надо узнавать то, чего знать не хочется). — Мы, поэты…

— Фройляйн! Фройляйн Рита пришла! — раздались крики.

Зенкин снова подступил к окну, Редисову достаточно было повернуть голову.

У кованых ворот посреди обрывков павшей листвы действительно стояла фройляйн Рита. Эту высокую фигуру в буро-красном платье нельзя было ни с чем перепутать. Тугой узел на темени как будто ещё больше выпрямлял её, подтягивал вверх. Рита стояла, пока ещё в одиночестве, и, не сдвигаясь с места, оглядывала пустынные просторы парка. Её взгляд будто требовал что-то, что положено ей по праву, требовал властно и бескомпромиссно.

Даже со второго этажа не получалось смотреть на неё сверху вниз.

— Пошли? — кивнул Редисов.

Они спустились вниз.