79

Он вспоминал своих товарищей, что остались в Ринордийске. Он скучал по ним.

На самом деле скучал. Хотя никто из знающих его людей не поверил бы, что это так.

Иногда, засыпая или просто закрыв глаза, он представлял себе Ринордийск: его вечерние тёмные улицы, освещенные лиловыми фонарями, его высокие светлые дома, оконные стёкла которых блистали под лучами полуденного солнца, будто и сами горели, как оно. Он представлял людей, что собирались вместе на творческих встречах в старом парке, — весёлых, беззаботных, почти безупречно создающих иллюзию счастья. Иногда статичные картинки приходили в движение, и Лунев пытался проследить за ними, чтобы разглядеть историю, в которой они участвовали. Это была непростая история с грустным концом или даже вовсе без конца, а с постепенным затиханием, с угасанием, неприметно завершавшим сбивчивые ритмы. Скачки всё меньше и меньше, реже и слабее, и вот только прямая линия тянется ровно.

Иногда он видел страшные картины и в ужасе отворачивался от них, с трудом удерживаясь от вскрика. Предупреждающие звонки за пять минут до собственного ареста… И кого-то уже нет на установленном месте встречи… И кто-то выдаст то, что не хотел выдавать. Иногда он чувствовал боль других людей. Никогда не подумал бы… Лунев считал, что такой способности лишён полностью, и, помнится, когда-то это его вполне устраивало. Теперь же… Или это был уже не он, а кто-то другой? Да нет, он, без всяких сомнений: он, Алексей Лунев. Единственное, неясно: кто был раньше этим человеком, до него самого.

Он только надеялся, что картины были вызваны его разгулявшимся больным воображением, а не происходили на самом деле за тысячи километров отсюда. Он не хотел, чтоб всё, что виделось ему, имело место в действительности.

Иногда он видел что-то спокойное… но очень тоскливое. Никто не умер, и даже ничего ни с кем не случилось, путь продолжается без конца, среди серого марева, где теряется из виду собственная протянутая рука. Они шли всё дальше и дальше, по уходящей в туман бесцветной дороге, ничего больше не ожидая. Они решили забыть, что может быть по-другому, и смирились. Они не знали, как это грустно.

Он видел страх — не внезапный, вспыхивающий, пронзающий насквозь, а мерный и постоянный. Он видел его в глазах людей, появлявшихся в грёзах. Они боялись на всякий случай, потому что могло что-то случиться. Они привыкли уже, что так бывает. Они, бывшие когда-то совсем другими…

Он тосковал, отгонял невыносимые образы и призывал их снова. Люди приходили, какими он их запомнил, и всё повторялось сначала.

Он никогда никого не любил.

Но, боже мой, как ему не хватало их всех!

Разговоров и пожатия рук. Встречных взглядов. Говорящей без слов улыбки. Так мало надо… Всего-то…

Он хотел вернуться. Он очень хотел вернуться.

Образы, лишь эфемерные образы вокруг, и можно только следовать за ними взглядом, наблюдать, не имея возможности вмешаться, не зная даже, правда или выдумка они.

Идол, пусти меня обратно!

Я не буду называть тебя идолом, пусти обратно.

Пусти.