10

В гостиной-спальне-столовой Редисова они разговаривали о высоком — об искусстве.

Вечер расслабил их, развязал скованные официозом языки; пурпурные огни за окном и навязчивый свет лампы усыпляли цензоров в отяжелевших головах; границы истончились и сблизили их в ограниченном пространстве, где сбивались вместе кушетки, кресла и шкафы.

— Нет, я всё-таки не понимаю, — Зенкин отошёл за очередной порцией коктейля и вернулся со стаканом в руке. — Откуда, ты говоришь, и что к тебе приходит? Ну, я, например, хочу написать стихотворение о том-то, я и пишу о том-то. Ну там, слова подбираю, выстраиваю их. По-моему, так и должно быть. Разве нет?

— Да, Лунев, — поддержал Редисов. — Я ведь тоже, если пишу сатиру, я сначала думаю, на что я её хочу написать. Это ведь как отточка, — он неуверенно переглянулся с Зенкиным, как будто сомневался в правильности собственного сравнения.

— Или как вырезать ключ, — подхватил тот.

— Вот именно. Подбираешь точные формы, чтобы идеально подошло. Чтобы било в цель. Находишь соответствующие средства — персонажей, ситуацию. А у тебя не так?

Лунев смущённо улыбнулся.

— Ну, как вам сказать… Понимаете, это не от меня зависит. Просто что-то появляется в голове… Сначала ритм, некоторые слова. Одна-две строчки. Потом постепенно открывается, проявляется. В конце выходит весь стих.

— Подожди, — прервал его Зенкин. — Хочешь сказать, стихи приходят к тебе из другого мира? Знаешь, проползают так в голову: ш-ш-ш! — он руками изобразил нечто наподобие ползущих змей. Все засмеялись.

— Может… Не знаю, — Лунев, несмотря на внешнюю весёлость, чувствовал, что вся его уверенность куда-то пропадает и экран отчуждённости снова встаёт между ним и окружающими. — Может, мне их приносит кто-нибудь…

— Это муза! — засмеялся Редисов. — Конечно же, как мы сразу не догадались! Наш Лёха — гениальный поэт, и, как у любого гениального поэта, у него есть своя муза.

— Хорошо, положим, что так, — добродушно согласился Зенкин. — Ну, смотри, прилетает твоя муза и вводит тебя в состояние вдохновения. И ты тут же загораешься и начинаешь писать. Но тему для стихотворения ты всё равно берёшь из своей головы, так ведь?

Пока Лунев обдумывал, как лучше выразить то очевидное для него, что ни в какую не могли понять другие, в разговор вступила фройляйн Рита:

— Ох, господа, вы сейчас говорите много странных слов, которые мне напрочь непонятны, так что я совершенно запуталась, о чём идёт речь. Ich kann nicht euch verstehen.[1]

— Мы и сами не очень-то ферштейн, — признался Редисов и взял инициативу на себя. — А как по-вашему, что требуется человеку, чтобы он действительно чего-то добился в искусстве? Разумеется, помимо таланта и определённой порции удачи?

— Впечатления, — перебил Зенкин. — Конечно, прежде всего новые впечатления, чтобы было, о чём писать. Чтоб постоянно появлялось что-то новое, что-то менялось. Без этого вообще никак.

Лунев осторожно заметил:

— А по-моему, важнее… способность… не знаю, как это назвать… чувствовать… по-особенному… как будто замечать что-то, что обычно не видно… способность увидеть в другом ракурсе.

Он знал, что сказал галиматью, но точнее выразить не мог. Неудивительно, что его не поняли и, сочувственно глядя, решили просто вежливо промолчать; он и не надеялся на другую реакцию.

Редисов задумался, прикидывая, что ответить на собственный вопрос.

— Активность, — сказал он, помолчал и продолжил. — Я имею в виду, что надо, чтоб ты был в курсе того, что творится в мире, общался с людьми. Чувствовал своё время, как говорится.

— А знаете, что самое главное, liebe Herren? — Рита встала с тахты и привалилась спиной к высокому шкафу. — Главное — желание. Если захочешь — сможешь всё, что захочешь. А если не смог, значит, не сильно-то и хотел.

Речь её, как и любая другая речь, не вызывали сейчас раздражения у Лунева: он был слишком отстранён и просто выслушивал всё, не сопротивляясь ни одной точке зрения.

Редисов задумался.

— Вы скорее правы, фройляйн, чем не правы, — заключил он после молчания. — Но вот о чём ещё мы не сказали: по-моему, человеку искусства не помешает ум.

— Не помешает, — Лунев слегка улыбнулся. — Скажем, ум необходим. Вам не кажется? Образованность, знаете ли…

Фройляйн Рита прищурилась.

— Так ум или образованность? — спросила она.

— Одно предполагает другое, — спокойно объяснил Лунев. — Никто же не посчитает необразованного человека сильно умным и способным. Ведь правильно, согласны? Да о чём мы говорим, — бросил он, как будто вдруг вспомнив, — всем сейчас уже ясно, что без высшего образования невозможна ни нормальная жизнь, ни…

— Глупости! — перебила Рита, в глазах её зажёгся недобрый огонёк. — Кто вообще придумал эту тупую формулу? Вы, Лунев, вы закончили какой-то вуз и теперь сравниваете, а как вы можете сравнивать, если вам не с чем? Просто поверили кому-то, кто сказал это до вас! Вот из-за таких, как вы, и получается: кто-то ляпнул глупость, остальные поддакнули и всё общество заражается бессмысленными абстракциями. «Высшее образование необходимо каждому» — зачем? Оставьте его тем, кому оно нужно. В жизни полно и других дел.

Зенкин ошарашено выслушал яростный поток речи, рассмеялся:

— И это говорит наша золотая медалистка Рита!

Фройляйн всю передёрнуло, и она сверкнула глазами на Зенкина.

— Замолчи, — цыкнула она.

— Почему же? Знаешь что? — обратился он к Луневу. — Она ведь по всем урокам готовилась. Всё время руку тянет, на все вопросы отвечает, во всех четвертях — одни пятёрки, — говорил он с восхищением. — Надо от класса контрольную написать или диктант — так кого послать, Риту, конечно. На олимпиаду — Рита, на конкурс — Рита, что-нибудь ответственное поручить — только Рите, кому же ещё. В общем, отличница-активистка, гордость школы.

— Зенкин, прекрати! — крикнула фройляйн. — Я же не рассказываю, как год назад ты ратовал за восшествие идола.

Неловкое молчание надолго повисло в комнате.

Наконец Зенкин пробормотал:

— Тоже, сравнила…

— Это правда? — спросил Лунев, когда они уходили.

— Да, — Зенкин в противоположность своим обычаям был молчалив и задумчив.

— Понимаешь, — заговорил он, — года два назад, когда ты уезжал… Ну, ты помнишь, что творилось?

— Смутно, — честно ответил Лунев.

— Это был настоящий разброд. В государстве, в умах… Везде. Никто не знал, куда двигаться дальше, к чему идти; все метались туда-сюда, каждый пел на свой лад. Никто ни за что не отвечал, никто ничего не знал. Каждый сходил с ума, как хотел. Совсем как на наших встречах — и так вся страна. Нет, это неплохо, мне даже нравилось. Но долго так жить нельзя.

Он переглянулся с Луневым, будто упрашивая его поверить на слово, что нельзя.

— И я тогда подумал, что нужна сильная рука, чтобы всех построить. Что авторитарный лидер принесёт нам порядок и какую-то стабильность. Что это… в общем, что это надо стране.

— Ты это говорил? — уточнил Лунев.

— Да. Я много с кем делился своими мыслями. Я говорил об этом на наших встречах. А через год… — он замолчал.

— А через год появился Он.

— Да. И тогда я даже радовался, что всё так повернулось. Я, наверно, восхищался Им. Даже написал несколько стихотворений в Его честь, — Зенкин покраснел. — Да. Я их написал.

Лунев обдумывал услышанное, но мыслями своими с приятелем делиться не торопился. С непроницаемым лицом он протянул:

— А ты понимаешь, что твои речи могли тоже сыграть роль в том, что получилось?

— Что? Нет, нет, — замотал головой Зенкин. — Кто я такой, в конце концов? Я же никого ни к чему не призывал, не агитировал. Я не участвовал во всех этих политических играх. И вообще, даже мои речи — по большему счёту, это была шутка, баловство…

— Баловство? — он посмотрел в глаза Зенкину, старательно имитируя холодный потусторонний взгляд. — Большинство наших слов — обыкновенное баловство. И тем не менее, они имеют силу. Наши слова, Евгений, как и наши мысли и наши желания, имеют свойство накапливаться и материализоваться. Если ты и ещё несколько десятков таких, как ты, мечтали о властной руке, которая захватит всё в свой кулак, откуда ты знаешь, что эта мечта не ожила?

Лунев замолчал и задумался, сколько здравого смысла в том, что он сейчас озвучил, и почему Зенкин так виновато на него смотрит.

[1] Я не могу вас понять.