61

Зима — это не время года. Это постоянный мир, не подверженный переменам, сколько бы ни текло время.

А время? Да, текло, незаметно и неощущаемо, оно ровно и методично двигалось своим путём, без перерывов и провалов, так же, как и всегда. Время текло, но никто его не отсчитывал. Просто забыли сверяться со временем, а потому потеряли его, сбились и не знали, где оно сейчас.

Поэтому зима состоит не из месяцев, недель, дней, а из снега, холодного ветра и белого простора.

И так везде. Сменялись полустанки — степь оставалась, всегда ровная, безжизненная и молчаливая. Когда затихло вымотанное собственными образами воображение, бред прошёл, и теперь глаза видели то просто, что и было на самом деле: ряды заснеженных холмов и небо над ними. Приозёрье — да, оно такое, судя даже по обрывочным знаниям из области географии и фильмам. Иногда ещё встречались леса посреди равнин, нет, маленькие лески, клочки, усеянные деревьями с тонкими чёрными стволами. Они становились ещё меньше, когда приходило время их покидать, иногда попросту не оставались: их вырубали. И ничто не нарушало больше идеальное однообразие степи: голая поверхность, голые дали.

Их бытие, их пока ещё существование чертилось изломанной линией, тяжело тащилось по земле, прижатое гнётом вышины. Красок не осталось, краски исчезли, будто их и не было никогда, — Лунев принял это без сопротивленья, почти даже не заметив.

Поезда неслись, непонятно куда, ведь ничего не передвигалось. Вагон, один из многих или всё тот же единственный, тряска, которая, кажется, никогда не кончится, дверь, открытая в степь и морозный воздух. Нет, на самом деле не так холодно (Лунев думал, будет хуже), или они просто привыкли. А ещё — чёрные фигуры всегда сопровождали их, в поездах ли, на стоянках, иногда близко — у железного бока вагона, иногда поодаль — там, на полотне степи. Можешь прищуриться, чтобы снег не слепил глаза, всмотреться в дали: вон они, чёрные фигурки, хорошо заметны на белизне. Лунев и не заметил их поначалу, но Семён однажды обратил его внимание: иначе, сказал он, давно уже можно было сбежать.

Их не оставляли без присмотра, даже если казалось, что это не так.

Дни тянулись серым волокном. Единственным ярким пятном в них была, несомненно, Рита, Рита в её когда-то красном платье, Рита-капризница, Рита-истеричка и посредственная актриса, Рита с её позёрством, непомерным пафосом, нарочитым немецким акцентом и театрализованностью каждого слова, жеста и взгляда. За всё это Лунев терпеть не мог её раньше, но теперь, когда сама его жизнь ставилась под сомнение, — настолько бледны и редки были её признаки — Рита оказалась для него спасительной микстурой. Её присутствие давало Луневу понять: он ещё здесь, ещё настоящий, ещё существующий.

Ну а кроме того — она-то не сдалась. Она по-прежнему фройляйн Рита, она не изменила ни себе, ни своим убеждениям, она всё так же ненавидит идола и готова сразиться с ним при первой удобной возможности. Так она говорила, во всяком случае. Луневу хотелось ей верить. Сам он явно не выдержал проверки на прочность, в чём это выражалось, он точно не помнил, только помнил, что поддался, что оказался слаб и полетели тогда в тартарары все его принципы и природная гордость. Но вот же — Рита, стоит перед ним, живой пример того, что и силе идола можно сопротивляться. В этих снегах, посреди бесконечной степи она стала для Лунева в каком-то смысле идеалом стойкости, идеалом, может быть, недостижимым, но существующим в реальности.

Он не осознавал всё это так чётко. Скорее, неясное понимание обитало в его смутных, замороженных сейчас ощущениях, которые порой слабо откликались на воздействия внешнего мира. Ощущениями он и жил теперь, мыслей же, полнокровных, принадлежащих его личности мыслей, в нём не было.

Новые поезда, новые вагоны, всё те же самые… В один из переездов им случилось встретить аккуратно одетого молодого человека с холодной формальной улыбкой. Они столкнулись с ним, когда только вошли в вагон. А дальше… Лунев не совсем ожидал того, что произошло дальше. Когда Рита подняла взгляд и увидела человека, она вдруг резко остановилась и сначала уставилась с неверием, как бы в попытке отрицать присутствие этого субъекта. Затем лицо её исказила то ли злобная улыбка, то ли оскал.

— Ты и сюда пришёл? — нарочито любезно проговорила она сквозь зубы.

— А как же, фройляйн, — ответил он со слишком уж подчёркнутой учтивостью, — разве мог я позволить оставить вас без присмотра?

— Всё неймётся? — ухмылка Риты будто одеревенела. — Вы уже сплавили меня из столицы на безопасное расстояние. Так что вам ещё надо? Почему бы просто не оставить подыхать на просторах приозёрья?

— Что вы, фройляйн! — наигранно ужаснулся он. — Как мы можем бросить вас на произвол судьбы? Это абсолютно, никоим образом недопустимо. Нет, нет, мы просто обязаны поддерживать с вами непрерывную связь, чтобы быть в курсе того, чем вы занимаетесь и не случилось ли с вами чего. Ну а поскольку, — он немного иронично улыбнулся, — мы давно знакомы, я подумал, что идеальным вариантом было бы, если бы я лично осуществлял контроль…

Рита оборвала его:

— Сволочь ты, Кира! — она вскинула голову и гордо прошла мимо, хотя её всю трясло мелкой дрожью.

Так Лунев впервые увидел Кирилла Эрлина.

— Он же из-за меня здесь, — злобно объясняла Рита в один из вечеров на одной из стоянок. — Ему было мало отправить меня в ссылку. Хочет собственноручно доконать, гадёныш, сукин сын, — дальше она произнесла ещё ряд подобных слов разной степени литературности. — Не наигрался! Со школы ещё не наигрался! Знаешь, — жаловалась она Луневу, — знаешь, как он ещё тогда меня преследовал. Он мне жизнь отравлял всеми своими выходками, а потом одним своим присутствием. Он и теперь делает то же самое! Ему это, похоже, удовольствие доставляет, — всё говорила и говорила Рита.

Лунев слушал её бесконечную речь, за край схватывая смысл сменяющих друг друга фраз, улавливая только общую интонацию жалобы и гнева.

— По твоим словам он выходит каким-то совершенным бесцельным садистом, — заметил он наконец.

— Да нет, — Рита прервалась, сменила тон на спокойно-рассудочный. — Просто у него со мной личные счёты. Я в школе, знаешь, тоже не овечкой была, если честно, — она задумалась на минуту, после чего заключила. — Но он первый начал.