30

Начинался вечер как обычно. Всеобщее столпотворение, как и в любую их встречу, веселье и смех, иногда добродушные, иногда довольно острые и кусачие, слова, музыка, краски, шик и блеск натур творческих и свободных; фиолетовые фонтаны блёсток над парком — как звёзды! А что такого: для своего, другого, неба и звёзды свои, другие. Мы же воссоздали совершенную иллюзию нового мира, где действуют только законы наших желаний; мир, рассчитанный на нас — не на большинство, мир полупризрачный и неустойчивый, его легко изменить в мгновение ока под очередной каприз; мир ненастоящий в своей сердцевине и легко разрушимый.

Нам удалось забыть об этом. Или мы сделали вид, что забыли. Очень удачно сделали вид. А теперь мы не покидаем наш непрочный мир, зацепившийся на краю, и убеждаем друг друга, что всё классно.

И где только гремел гром? А, это шум мотора, кто-то проезжает рядом, ну и пусть проезжает, нас это вообще не касается. Нет никакого дела.

Говор и выкрики ещё продолжались, весёлое выражение ещё держалось на лицах, ибо было прочно закреплено, движение ещё не остановилось и круговоротами проходило по залам, только вот фон праздника за ними пропал. Будто музыка, создававшаяся из объединения мыслей и чувств этих людей, вдруг прекратилась. Они ещё говорили, и губы их ещё изображали улыбки, но это — всего лишь инерция, великий двигатель мира, сейчас действие инерции закончится и — что же? что же?

Что-то на улице… Тише, тише, они замолкли, только шёпот слетал с губ и блуждал по зале. Женщины встревожено оборачивались к дверям, мужчины с напускным пренебрежением бросали туда же косой взгляд, потом все так и застывали.

Люди. Вы просто люди, кем бы вы ни были. И все вселенные, якобы созданные вами, — не более чем миражи, неустойчивые узоры калейдоскопа.

Поворот… Вас предупреждали, что здесь ничто не держится.

Тишина завладела ими. Тишина, ибо они не могли произнести ни звука: звуки были под запретом. Тишина, тишина, тишина… Безмолвие — вам и до конца времён.

Это длилось недолго. Шум авто — это-таки было авто — унёсся вдаль и исчез. Ещё несколько мгновений — и все высыпали на улицу, они порывали с разбитым уже миражом, они бежали за жизнью и хотели догнать. Снаружи их ждало известие.

Звербаев, побледневший и странно осевший, стоял посреди пустого парка с листом бумаги в руках. Люди столпились вокруг него, стараясь пробраться ближе и узнать, в чём дело. Но Звербаев по-прежнему стоял, повернувшись к воротам, спиной ко всем столпившимся. Казалось, он их просто не замечал. Звербаев? Хотите сказать, это действительно он? Одумайтесь, быть того не может.

Тёмный вечерний воздух как будто обволакивал их холодными лентами и доводил до дрожи. Звёзды смотрели с небосвода бледно и мёрзло. Какие вам фиолетовые фонтаны? Мы в реальности, господа. Дрожите и слушайте, как шипит ветер в вечнозелёных кустах самшита.

Лунев смог подобраться почти вплотную. Сейчас ему было дело, а когда ему было дело, его хватало на то, чтобы добиться желаемого. Более того, сейчас он не просто хотел знать, он считал себя обязанным узнать, разобраться во всех подробностях, будто кто-то стоял за его спиной и тоном, не терпящим возражений, призывал к действию.

— Это оттуда, — непривычно тихим голосом произнёс Звербаев.

Письмо (а это было письмо) набрали печатными буквами, не очень аккуратно, но чётко. Заглядывая через плечо Звербаева, Лунев и все, кто был рядом, прочитали:

Обращение к богеме

города Ринордийска.

Граждане свободные художники! Не думайте, что государству нет до вас дела и мы про вас забыли. Всё как раз наоборот. И чтобы убедить вас в этом нашем утверждении, мы произвели некоторые действия в отношении двух представителей вашей среды на предмет более близкого знакомства и переубеждения в правильности наших взглядов.

А для коррекции отношения творческих масс к государству и власти вас мы берём под своё шефство. Это, конечно же, должно пойти вам на пользу, уважаемые деятели культуры и искусства, да и нас более чем устраивает. Помните: вы не одиноки, мы всегда рядом.

P.S. Имейте также в виду, что более близкое знакомство может состояться с любым из вас по нашему усмотрению.

Секретари отдела по связям с общественностью

Юрий Миловицкий

Виталий Кедров

Кирилл Эрлин.

— Кира? — удивлённо и презрительно одновременно произнесла фройляйн Рита. — Тот самый Кира Эрлин?

— Ты его знаешь? — насторожился Редисов. Лунев и Зенкин замерли, устремив вопросительный взгляд на Риту.

— Мой одноклассник, — Рита скривилась, как всегда, когда вспоминала о школе. — Бывший. Только посмотрите, куда вырвался, гадёныш.

— Так он наш ровесник? — удивился Лунев. Ему почему-то казалось несомненным, что люди оттуда как минимум постарше их компании, а то и намного старше.

— Ну да, — Рита недовольно поджала губы, как будто ей приходилось брать в руки что-то очень неприятное. — Тупица, лентяй и подонок.

— Прям всё и сразу, — осторожно усмехнулся Зенкин (он ещё мог шутить в такой ситуации… непостижимый человек!) — Ты, наверно, немножко преувеличиваешь. Я так думаю, у тебя с ним личные счёты, м?

Рита гневно сверкнула на него глазами.

— Какие бы ни были счёты, всё равно он дурак и нахал, — она отошла, сложив руки на груди, и как бы отстранённо рассуждала. — Не представляю, как он мог попасть в госструктуры. А, хотя, конечно, — она повернулась к ним со злобным торжеством в глазах, — таким только возле идола и место.

Слово «идол» она прошипела как змея, так что становилось абсолютно непонятно, кого она больше ненавидит в этот момент: правителя-тирана, старого знакомого, обоих сразу или всю сложившуюся ситуацию в целом.

— Там… там написано… — послышалось слабое прерывистое бормотание. Это к Звербаеву вернулся дар речи.

Узнав его голос, люди мгновенно повернули к нему головы. Нетерпеливое внимание («Говори же! Говори!») — вот что выражали их лица.

— Там написано… — голос Звербаева постепенно обретал разборчивость, — что они… связались… с двумя… Послушайте, — он замолчал и обежал толпу взглядом, повторил почти просяще. — Кого среди нас нет?

Приглушённый ропот затолкался между стоящими, но безрезультатно. Слепая паника возрастала среди них: кого-то нет, кто-то не пришёл сегодня, но как найти? Зловещая пустота (двое из них!) не узнавалась, не обретала лиц. Просто два пустых места, два безлицых манекена, на месте которых может оказаться кто угодно («Эй, ребята, кто вы? Скажите, ну скажите же, кто вы!»). Вдруг Редисов, Лунев, Зенкин и Бобров переглянулись с неожиданным пониманием.

— Кобалевы… здесь? — неуверенно произнёс Бобров.

Ропот усилился, взгляды заметались по толпе, сквозь толпу: нет, их не было.

То есть их могло не быть и просто так, мало ли что бывает. В конце концов, никто не мешает им элементарно не захотеть приходить сегодня. Или ещё что. Во всяком случае, хотелось так думать.

Только это была неправда.

Засуетились; суетились, пока Редисов доставал сотовый телефон, пока он торопливо набирал номер Кобалевых («Знаешь? Не подсказать? Не подсказать?»), пока подносил трубку к уху; потом замерли, постепенно затихли. Затаили дыхание.

Бесконечно длилось молчание, напряжённое вслушивание, неожиданный ответ в трубке. Не в силах разобрать слов, они глаз не спускали с Редисова, надеясь по изменениям его лица прочитать содержание ответа.

Бесконечность застыла.

Редисов выслушал, медленно отнял трубку от уха. Посмотрел на неё с непониманием, как на совершенно незнакомый объект. Он не говорил, будто бы забыл, что говорить необходимо. Немой вопрос: «Ну что? Ну что?!»

Редисов сказал:

— Они взяли Кобалевых.