41

Чувство абсолютной нереальности, и, вместе с тем, дотошная и почти тошнотворная реалистичность сна. Вот кабинет — неожиданно яркий после тусклых ламп коридора. Все повороты и изгибы стен, между которых его провели, — почему они запомнились так точно, это просто нечестно, так впечатываться в память, — а теперь эта комната — подробная, чётко очерченная до мелочей. Прямо впереди светлый, совсем немного блестящий стол. Пыльновато, но это нормальная пыль, как в жилом помещении. На столе пепельница, круглая, поверх лежит трубка. И ещё гипсовый бюст на подставке — очередное Его воплощение. За столом — Он. Не картинка, не статуя — настоящий. Этого быть не может. Но узоры древесных волокон, изрисовавшие стол, — неровные, всамделишные. У пепельницы просыпалось несколько пепелинок. Почему-то тянет привычным движением смахнуть их с гладкой поверхности: это ведь сон, ничего не будет. Он вовремя опомнился: так только кажется, что сон, собственное временное ощущение, на самом деле не так. Напротив — Он, между ними только широкая столешница с пепельницей и Его гипсовым бюстом, ах да, ещё расстояние от столешницы до стула, стул отодвинут, он металлический и неудобный.

— Значит, Лунев. Здравствуй, поэт, здравствуй. Давно хотел с тобой повидаться.

От звука голоса он весь сжался, будто ожидая удара; страх неожиданный, резкий, перехватывающий дыхание. «Успокойся, это всего лишь голос». — «Это Он!»

Лунев сглотнул, понял, что молчит уже около минуты, а сказать, по всей видимости, что-то надо было. Или не надо? Ладно, каким бы ни был ответ, это не имеет особого значения: он в любом случае не вымолвит ни слова. Это невозможно, он вообще говорить не умеет, бессловесное существо. Только Он этого не знает. И если Он требует ответа, ответить придётся, так или иначе.

— А ты познакомиться со мной желанием не горел, я думаю?

Лунев быстро поднял глаза, опустил. В вопросе был подвох. Что отвечать? «Нет, не горел», — плохо, это же явное неуважение к персоне, от которой, вообще говоря, зависит твоя судьба. Последствия неблагоприятные, прямо скажем. «Да, очень хотел увидеть вас вживую», — ещё хуже: здесь открываются такие перспективы для дальнейшего разговора, столько коварных вопросов и ловушек, что при одном взгляде на этот лабиринт Лунева охватила паника.

Чего Он хочет, чёрт возьми?

— Это зависит не от меня, — наконец промямлил Лунев. Кажется, самый нейтральный ответ. Разговор пока не отклонился ни в одну сторону, можно следовать дальше по прямой в ожидании ответной реплики.

— Не от тебя? А от кого же?

Лунев помялся немного (странные вопросы, зачем их задавать), но наконец, подняв глаза и встретившись с Его взглядом, сказал:

— От Вас.

Да, это, наверно, и нужно сейчас — подольститься, добровольно признать Его власть над собой, это, верно, Ему понравится. Этот путь, по идее, должен вывести, только осторожно…

(Тьфу, что за мысли! Я же свободный человек…)

— Хм. Так что ж, по-твоему, вся власть над вами — моя?

— Да.

Правильно, правильно, именно так.

— Ну, как правитель я, верно, имею право. Или не имею?

Ещё один проверочный вопрос, сколько можно их задавать? Или Ему доставляет удовольствие их задавать, несмотря на очевидность правильного ответа? Или Он хочет удостовериться, что в отвечающем не осталось ни капли гордости?

— Имеете, — с головой так с головой, и так уже пресмыкался достаточно, нет смысла сейчас подниматься и тявкать.

— Так-таки имею… Тогда про что стихи? — вдруг гневно вскрикнул голос.

— Стихи? — пробормотал Лунев.

— Это больше, чем мы можем позволить просить, это то, что мы обязаны требовать, — с загадочной улыбкой произнёс Он. — Твоё?

— Моё, — отпираться не было смысла.

— Как же так? Ты, Лунев, в стихах пишешь одно, а мне говоришь совсем другое.

— Это… это были неправильные стихи, — ничего умнее он просто не нашёл.

Ещё через секунду:

— То, что в них написано, неправда.

— Так ты, значит, соврал? — глаза напротив полыхнули гневом. Да что Ему надо? Что за игру Он ведёт?

— Н-нет, — Лунев напряжённо всматривался — не в лицо, лицо не умещалось полностью в его сознании, только в глаза, пытаясь уловить, что же Он хочет услышать. — Я тогда действительно так думал, а сейчас… сейчас переменил своё мнение.

— Переменил?

— Переменил.

— За несколько дней?

— За несколько дней.

— Не люблю таких людей.

Вот так ловушка. Какой дурацкий прокол — и из-за него теперь всё по накатанной: раз не оправдал ожидания — значит, в опале; в опале — значит, сгинь, пропади из жизни. Можно прямо сейчас к стенке: людям, которые не нравятся великому правителю, нечего делать в стране. Подождите, подождите, позвольте отмотать игру назад, я всё исправлю! Но если отмотать… Есть ли во всём разговоре момент, где другой ответ привёл бы к иному исходу? Если бы он сказал: «Нет, соврал я сейчас, а в стихах как раз вся правда». Или раньше: «Нет, права вы не имеете, деспотия никому непозволительна». Или вообще в самом начале: «Не имел ни малейшего желания вас видеть и теперь не имею». И что? Во всех случаях, как бы ни вихлял он между слов и фраз, итог всё равно был предрешён. Это только казалось, что был выбор.

И тут Он заговорил, мягко, как бы мурлыкающе:

— Что же ты, Лунев? Смущаешь людей, очерняешь в их глазах законного правителя, а потом сам от своих слов отказываешься. Разве делают так настоящие поэты?

— Нет… — тихо-тихо сказал он.

— Выходит, ты и не поэт вовсе?

— Выходит, что так, — Лунев поднял взгляд и с последней надеждой заглянул в бездонные колдовские глаза.

— А просто обыкновенный бездельник, который решил побезобразничать от скуки?

— Да.

Как же в точку! Казалось, Он знал о Луневе больше, чем сам Лунев знал о себе. Казалось… Да нет, не казалось. Совершенно точно, Он был поистине Мудрец, и взгляд Его без труда видел людей насквозь. Именно поэтому Ему разрешено было распоряжаться ими по собственному усмотрению. Что, без всяких сомнений, в высшей степени справедливо.

— Вот видишь. Ты и сам не знаешь, кто ты такой, что тебе делать. Запутался в своих мыслях, словах.

— Запутался.

— И, не разобравшись, воюешь со мной.

— Я раскаиваюсь.

Да, да, он раскаивался! Как можно было писать такие ужасные слова об этом человеке! Он был так близок Луневу, ближе, чем кто-либо когда-либо, Он знал про него всё, Он был самый замечательный, самый лучший, так что хотелось только всецело подчиниться Ему и любить, как никого до того не любил…

— Я-то насквозь тебя вижу, Лунев. Я всё-всё про тебя знаю, — глаза лукаво улыбались. — Поэт из тебя никакой, но это не столь важно. Если будешь слушаться меня, всё это будет уже не нужно. Только не противься и переходи под моё крыло, ведь ты и сам этого хочешь…

«Эй! Он же тебя гипнотизирует!»

Лунев очнулся и встряхнул головой, сбрасывая завладевшее им наваждение. Да он попросту был в трансе. Только что этот паук за столом чуть не навязал ему дикие, чуждые мысли и чувства, чуть не заставил его делать по-своему.

— Тварь, не смей меня гипнотизировать! — он вскочил и метнул в идола гипсовый бюст на подставке.

Статуэтка пролетела в сантиметре от уха и ударилась в дальний угол кабинета. Фигура за столом и не пошевелилась.

— Рука не поднялась? — насмешливо спросил Он.

На секунду Лунев замер (как же так! я бросил точно!), потом в смертельном испуге кинулся к двери. Он совершил святотатство, непростительный проступок, и страшно даже представить возмездие, которое теперь последует. Раз и два он дёрнул за ручку двери, ещё, и ещё, и ещё раз — ничего.

— Она заперта, — сказал Он.

Тихо подвывая, Лунев сполз по двери и забился в угол. Это была западня. Кабинет — маленькое замкнутое пространство, из которого его никто не собирается выпускать. Это конец.

Подняв на секунду глаза, Лунев увидел, как медленно приближается Он, и попытался забиться ещё дальше в угол.

Идол склонился над ним, и всё, что сейчас видел Лунев, — это Его глаза, бездонные всеохватывающие глаза. Чтобы тонуть. Безвозвратно. Чтобы не было больше ни крупинки тебя.

Он просяще пролепетал:

— Не отнимай меня у меня. Это всё, что мне осталось.