37

День за днём — о, всё шло очень успешно! Лунев и уловить не успевал, как до невероятности быстро распространяется его творение. Десятки человек — и это только те, кого он видел собственными глазами, а сколько ещё возникает их каждый день за пределами видимости? Люди, много людей, читают сейчас те самые строки. А цепочки ползут всё дальше и дальше… Пожалуй, такими темпами стихотворение скоро будет у всех на устах. И тогда сотни тысяч голосов гневно подхватят марш протеста, и перед громогласным хором тихий навязчивый шёпот станет ничем.

Процесс шёл как будто сам по себе, независимо от Лунева. И хотя он тоже участвовал в распространении, но, когда он читал кому-нибудь строчки или просто давал рукопись, это ведь всё было очень мелко, локально. Вот перед ним человек, вот он внимательно смотрит на Лунева, слушает, восхищается и на просьбу «передать дальше» обычно соглашается с энтузиазмом и благодарной улыбкой: «Вы настоящий поэт, Лунев, вы последний поэт, который не забыл своё истинное призвание!..»

Странное ощущение, Лунев определённо не испытывал его раньше. Большую часть времени им владела судорожная радость, оживлённое волнение, особенно когда очередной слушатель внимал его речи: ну как? примет — не примет? возьмётся переписать? передать кому-нибудь ещё? согласен? пообещал? Радостная тревога переходила в ничем не омрачённый экстаз: ура-ура-ура, живём и жизнь хороша!

Но иногда панический страх внезапно накатывал на него. Лунев не так-то хорошо знал людей, которым читал стихи. То есть знал, конечно, но доверять безоговорочно — нет, не доверял. Иногда страх приходил в тот самый момент, когда он спрашивал: перепишете? передадите? «Да!», — с готовностью отвечал слушатель, а Луневу в этот миг так и хотелось крикнуть: «Нет!» Конечно, он не поддавался импульсу и с улыбкой кивал, а после ему оставалось только гадать: не будет ли следующим звеном в цепочке кто-нибудь оттуда? Собеседник мог и не иметь никаких тёмных намерений. Всё равно, это же так легко — передать по незнанию не тому, кому надо. Более того, этим, скорее всего, и кончится. На одной из линий, как минимум. Иногда подобная мысль приходила к нему ночью, когда он лежал в постели и ничего не делал. Темнота и тишина усугубляли её, говорили: да, да! так всё и будет! — и смеялись. Лунев молча и без движений слушал их, понимая, что обречён на бессонницу.

Мгновения эти длились, правда, недолго. Они как бы переламывались, и возвращалось радостное волнение, которое Лунев и чувствовал самым правдивым, должным. Он — поэт, призвавший народ к свободе, что же ещё ему чувствовать, как не воодушевление своей миссией! Те, иррациональные, страхи — да кто их знает откуда они. Расстроенные нервы — почему бы и нет. Всё-таки потрясения — теперь побочные эффекты. Просто игра эмоций, подождать — они развеются.

В один день он подошёл и к Вивитову. Было что-то притягивающее в этом человеке. Хоть Лунев и не любил ставить других выше себя, но в случае Вивитова смутно чувствовал: старый художник обладал чем-то, чего самому Луневу не хватало по жизни. Лунев даже готов был с оговорками это признать.

Вивитов рисовал что-то, пока нельзя было понять, что именно. Узнав Лунева, он с полуулыбкой кивнул в знак приветствия, а когда тот заговорил, внимательно устремил на него проницательный взор. Лунев, конечно, был мальчишкой, и Вивитов вполне имел право так считать. Тем не менее, он выслушал молодого поэта, а когда тот закончил, пожал ему руку.

— Поздравляю. Мне этого не удалось.

Это было сильнее всех восхищений, вместе взятых. Не то что дороже. Просто сильнее.

— Вам удалось, — сказал Лунев. — Просто вы этого не поняли.

Вивитов немного лукаво улыбнулся:

— Как и вы.

— Я?

Художник помолчал, как бы обдумывая свои мысли. После паузы он заговорил:

— Мы, призывники искусства, поистине не знаем, что творим. Вы сказали, мне удалось. Я этого не вижу. Я вижу бессмысленную нехудожественную мазню. Но… я надеюсь, вы не из вежливости это сказали? Я не знаю, что я сделал. Только другие могут мне рассказать. А вы, Лунев? — Вивитов снова улыбнулся ему. — Понимаете вы, что вы сотворили, осознаёте в полной мере? Нет, скажу я вам, не осознаёте. Вы как маленький нервный заяц, мечетесь туда-сюда — там погрызли, здесь ухватили, а потом шугнулись и бежите дальше по снегу, а цепочки следов, что осталась после вас, не видите. То, что мы творим, слишком велико для нашего понимания. Мы слепы к искусству.

Абсурдную речь художника Лунев не вполне понял, возможно даже, что эти слова находились за пределами здравого смысла. Однако ему польстили столь высокие отзывы человека, которого он, хоть и на свой лад, но уважал.

— Главное, чтоб увидели другие, — отозвался Лунев. — Стихи уже ходят по рукам. Ещё немного… Не знаю, чего мы добьёмся, но что-то явно будет.

Вивитов добродушно усмехнулся:

— Угу. Смотрите только — как бы цепочка следов не вывела на вас.

Лунев замер. Что за наваждение? Кто дал право другим озвучивать его тёмные мысли? Он несколько раз открыл и закрыл рот, собираясь, вероятно, сказать что-то в духе: «Нет… Они не смогут. У них не получится». Заметив его реакцию, Вивитов проговорил:

— Я вас не запугиваю, нет. Просто не помешало бы быть осторожнее в поступках и словах…

— Там нет моего имени, — сказал он вдруг убеждённо и просиял: так просто и логично! — Стихи нигде не подписаны, и почти никто не знает, что сочинил их я. И даже стиль — стиль у меня, вообще, другой.

Вот и ответ всем иррациональным страхам! Даже если рукопись попадётся кому-нибудь из приспешников идола, что дальше? Автор неизвестен. И вычислить его не-воз-мож-но.

— Ну как знаете, как знаете, — пробормотал Вивитов.

Выходя из зала, Лунев ликовал.

«Узнать автора по анонимной рукописи просто никак невозможно, — убеждённо думал он. — Меня не раскроют».