53

День более или менее вернул всё на свои места. Лунев, как и прежде, не ощущал ничего, однако теперь он хотя бы понимал: всё, что происходило ночью, — был действительно бред, в буквальном смысле. Возможно, он начался из-за повышенной температуры, немудрено при таком холоде. Как бы то ни было, всё минуло: это знание просто отметилось у него в голове, ничего не дав. Страх прошёл, тоже, впрочем, ничего не оставив взамен.

Память, его скрывшаяся из виду и исчезнувшая было навсегда память, вернулась: Лунев знал, кем он был раньше, и помнил свою жизнь вплоть до ареста. Более того, относительно точно, вполне сносно для ситуации и его состояния, он понимал, кто он и где он теперь. Только понимание всё равно ничего не давало. Связки между двумя этими знаниями не было, будто кто-то по прихоти протянул руку и забрал середину. Вот Лунев «тогда», вот Лунев «сейчас». И что?

То, что посередине… Оно было что-то мутное, что-то затемнённое и неосязаемое, как провал в пропасть и бесконечное падение вслед за ним. Это было засвеченное пятно на плёнке, чёрная прожжённая дыра. Не пустота — там было нечто, но рассмотреть стало полностью, совсем невозможно.

(Он сунулся было туда один раз — но нет, лучше не надо).

Вокруг стлалась приозёрская степь — бесцветная и неподвижная. Если бы хоть сутки стоять на месте и смотреть вдаль, ничего не изменится: всё те же холмы за холмами, всё то же серое небо, всё то же безмолвие. И снег, бесконечный снег, бесконечная белизна.

Теперь он мог нормально видеть всё это, так, как оно и существовало на самом деле. Это был реальный земной мир, только не город, а другая местность, немного другая жизнь, но всё та же по сути своей. Ничего не значило, что Лунев не привык к ней, что раньше он жил по-другому. Теперь живёт так.

По ничем не загороженному снегу их строем привели в лес. Лес небольшой, он был просто клочком деревьев посреди степи. Вот откуда и чёрные веточки на снегу, только тут они ещё не почернели и не разбились на осколки: тут деревья были ещё живые и потому тёмно-коричневые. Гладкие стволы без единой ветки, кроме тех, что у верхушек, тянулись ввысь, в самое небо, но до неба, конечно, не доставали.

Их привели в лес и сказали что-то делать. Пилить? А что значит «пилить»? Это значит взять штуку, которая называется пила, за один только конец, за другой не надо — там кто-то ещё, не он, — потом надо делать вот так и обратно, не важно, кому и зачем надо, просто — это называется «пилить». Хорошо, будем пилить.

Ему абсолютно всё равно было, что делать. Рубить, или валить, или что ещё скажут ему — есть ли причина не делать чего-то? Какие бы действия он ни производил — во всех одинаково нет ни цели, ни результата, ни завершения. Делать что-то или не делать вообще ничего — ничто не изменится. И от разреза ствола — годовые кольца на свежей, только что открытой воздуху и холоду древесине — от этого желтоватого кружка ничто не сдвинется с места. Снег всё такой же рыхлый и белый, а то, что щепки, усеявшие его, не почернели, не мертвы, что это кусочки живых деревьев, бывших живыми совсем недавно, — тоже почти ничего не меняет. Это не его бред, нет. Это реальность, так всё и есть на самом деле.

Он производил однообразные движения — спокойно и абсолютно молчаливо. Нет никакого смысла. И, если честно, нет сил искать или выдумывать этот смысл.

Без него легче.

Он совершал работу — сосредоточенно и методично. Он мог бы продолжать час или сто часов, сколько угодно, мог продолжать без конца, если его не остановят. Если это его день — день гусеницы, медленно ползущей, слепой и бездумной — что ж, ничего. Он не плохой, этот день. Он никакой.

Жужжание пилы давно перешло в фон, оно звучало непрерывно и потому больше не воспринималось слухом. На фоне же то и дело возникали отдельные стуки и грохоты: это падали стволы деревьев. Подпиленные у основания, они шатались, начинали клониться туда и обратно, а когда их расшатывали и валили, падали на снег, взметая облака крупинок, стонали и замолкали. И снова повторялась та же последовательность звуков, немного в другой стороне. Снова и снова, звуки въедались в уши, проникали сквозь них внутрь и печатали свой знак, печатали и печатали опять, постепенно образуя некий постоянный ритм, из которого постепенно вычленились осмысленные звучания:

Мы пилим деревья, мы пилим и валим,

И так протекает наш день.

Мы пилим деревья, мы пилим и валим,

И так приближается вечер.

Звуки грохотали, резали, теребились и теребили слух. Вжик-вжик, вжик-вжик, грр-кк-чч-ххх, щщщ, бух-х-х…

И опять. И опять.

И нет смысла искать смысл.