27

Почему уж так казалось, что вместе безопаснее, — можно только гадать. Видимо, в молодых людях пробудилась натура стадных травоядных: вместе больше шансов увидеть врага заранее или даже почувствовать его, не дав подойти ближе. И — всё-таки, если ты в стаде, вероятность того, что поймают именно тебя, гораздо меньше.

То есть они так не думали, конечно (что вы, они ведь культурные молодые люди, гуманисты, им ли сознаваться в подобных подленьких мыслях). Они думали о том, чтобы как можно скорее добраться домой, и о том, что в темноте не очень уютно, потому что плохо видно (не заметишь чего важного… мало ли…)

Фонари и в самом деле ближе к полуночи притухали и давали очень мало света. Их фитилёчки — единственное, что можно было различить. Всё остальное размывалось, сливалось и слегка поддавалось только догадкам и предположениям. Эта темень — только ограда парка — или следящие контролёры, этот хруст — только шелест палой листвы — или тяжёлые шаги по ней? А это отдалённое гудение? Не чёрный ли автомобиль?

— Да вроде бензином не пахнет, — сказал Зенкин, хотя все четверо до этого молчали.

Лунев, Редисов и Бобров удивлённо посмотрели на него (даже, можно сказать, с осуждением, словно он сказал нечто неприличное), но и они принюхались, почти инстинктивно.

Бензином действительно не пахло.

Молодые люди двинулись дальше. Темнота, населённая непонятными звуками и странными мельканиями вдалеке, заставляла их жаться друг к другу, точно подростков, оставшихся на ночь в незнакомом лесу. Было прохладно, даже почти холодно. Октябрьская ночь не считала нужным изображать доброжелательность и гостеприимство.

Стараясь думать, что тени — это только тени, неодушевлённые и безразличные, они шли по неимоверно длинной улице, почти лишённой фонарей. Слева тянулась, кажется, кованая ограда.

Эта боязнь нежданной облавы… Некто великий, постоянно маячащий на заднем плане…

— Что-то мне всё это очень напоминает, — вполголоса проговорил Лунев, так и не решив для себя, обращается он к кому-то другому или нет.

— Кобалевым тоже, — ответил Зенкин. — Они говорили, что Он им кажется похожим на… на кого-то там в прошлом, — он задумался и переглянулся с Редисовым. — Так? Я ничего не путаю? Кажется…

— Они пишут новую поэму, — перебил тот. — Трансисторическую. У них есть задумки, но полностью идея ещё не оформилась, они хотят изобразить авторитарную личность во власти на нескольких исторических витках, потому что, они мне говорили, одна и та же ситуация повторяется из эпохи в эпоху, а значит, это не просто так, это — повод задуматься и понять, почему; очень удачно найден образ, теперь осталось подобрать наиболее подходящий ракурс, чтобы показать его по всем граням, чтобы…

— Вот делать людям больше нечего, — пробормотал Бобров.

— Ты что-то имеешь против Кобалевых? — Редисов резко переменил тон.

— Против них лично ничего. Просто, по-моему, они занимаются глупостями. Все эти их призывы, агитации — кому они нужны?

— Так! — Редисов повысил тон, будто вмиг забыв, что они на тёмной улице и, возможно, не одни. — Напомни-ка мне хоть одно место, где Кобалевы кого-то к чему-то призывали. А?

— Ну хорошо, не призывали. Но у них всё так политизировано — ужас! Куда ни плюнешь — всюду какие-то тираны, революции, войны… Просто никуда без них!

— Ну так извиняй, милый друг, — Редисов развёл руками, — мы ещё пока живем в государстве, и у этого государства есть история, от неё никуда не денешься. И более того, более того, скажу я тебе, государство по сути своей политизировано насквозь. Так что…

— Но ведь назначение искусства в том и заключается, чтобы не описывать существующую реальность, а преобразовывать её, — возразил Бобров. — Нашу жизнь мы и так наблюдаем каждый день во всех деталях, а кто покажет нам что-то другое, новое, неизведанное? Что уведёт нас в другие миры? Только искусство! Оно не должно быть объективным или точным, оно должно быть… красивым.

— Красивым, — тихо фыркнул Редисов. — Ухо́дите от реальности, господин Бобров, у-хо-ди-те.

— Ухожу! И горжусь этим!

Редисов обвёл быстрым взглядом всю компанию.

— Вот ты, Женька. Что ты думаешь?

— Я? Не знаю. Я… — Зенкин явно не ожидал, что к нему обратятся. — Мне очень нравится, как пишут Кобалевы. Я и сам бы так хотел, но не умею.

— Нравится, говоришь? — почти взвизгнул Бобров. — Ты же говорил, что тебе нравятся мои рассказы!

— Говорил… твои рассказы? Д-да, говорил, — запнулся Зенкин. Вероятно, он говорил то же самое очень многим, из которых не всех бы и вспомнил. — Нет, Клав, ты классно пишешь! Но Кобалевы, они, ну… вне конкуренции, что ли…

— Ну знаете ли, — Бобров отвернулся было от них, но пялиться в мутную темноту оказалось малопривлекательным, и он развернулся обратно к спутникам.

— Лунев, послушай! — вдруг выпалил он. — Ты же, говорят, гений. Так поведай же нам, как ты считаешь. Искусство — для искусства или для чего?

— Да, да, Лёха, рассуди нас. Говори!

— Эээ… — он замялся. Три пары глаз выжидающе уставились на него, выпрашивая ответ на непонятные, несуразные вопросы, смысл которых он едва ли понимал.

— Знаете… Если честно, я об этом не задумывался, — признался наконец Лунев.

Такого ответа никто, похоже, не ожидал. Все растерянно замолчали.

— А о чём же тогда писать? — чуть погодя спросил Бобров.

— О чём? Ну как сказать. К чему душа лежит. Хочешь о политических правах — пиши о политических правах, хочешь о бабочках — значит, о бабочках.

Они молчали. Опять никто ничего не понял. Что за проклятие висело над Луневым, что как только он начинал высказывать свои таинственные откровения, вокруг него мигом воздвигалась стена чужеродности и инаковости, и будто бы он разговаривал на совершенно другом языке, чем слушающие его люди, так что они совсем не могли понять его.

— Твой дом, кажись? — бросил Редисов Боброву. Тот, спохватившись, вгляделся в надвинувшийся силуэт здания.

— Ага. Ну всё, до встречи.

— До встречи. Не пропадай.

Когда дошли и до луневского дома, было уже хорошо за полночь.

Он улыбнулся, подумав: «Всё!» Путешествие по тёмным улицам всё-таки закончилось. И даже без неприятных сюрпризов.

— До завтра, — Лунев махнул рукой приятелям.

— Ага, до завтра, — эхом отозвался Зенкин. — А я тоже, а я тоже скоро буду дома. Квартал пройти, недалеко…

— А мне далеко, — сказал Редисов вдруг упавшим голосом. Его вряд ли грела мысль о ночном одиночном походе через весь город.

— Я тебя провожу, — радостно вызвался Зенкин.

— Хм… Что ж, буду весьма благодарен. А сам-то? — вдруг засмеялся Редисов. — А, я знаю, потом я пойду тебя провожать!

Они оба засмеялись.

— Да ладно, я нормально дойду, — заверил Зенкин. — Я-то, знаешь…

Дальше Лунев не расслышал: он зашёл в подъезд.

Согреваясь в закрытом помещении и продолжая лелеять мысль о скором отдыхе в безопасности, он ожидал лифт. Вдруг странное и довольно неприятное ощущение овладело им: будто он — не он, не Алексей Лунев, а Евгений Зенкин. Зенкин, которому придётся-таки в одиночку возвращаться домой сквозь шепчущую темноту, полную подозрительных шорохов и запахов. Зенкин, который боялся не меньше Редисова, не меньше их всех. Зенкин, за радостным смехом прятавший панику угодившего в ловушку зверька. Зенкин, который и умрёт, наверно, с улыбкой на губах. Чтобы никто в мире не догадался, как тебе на самом деле хреново.

Фух! Лунев тряхнул головой: мерзкое, однако, ощущение. Стряхнуть, стряхнуть, стряхнуть. Нет, нет, он — это только он, поэт Алексей Лунев. Больше никто. До других ему нет дела, как бы цинично это ни звучало. Так безопаснее.