Голос поэта: licentia роetiса и незыблемые поэтические каноны

«… Определить настоящего поэта можно по инверсиям.

У плохих поэтов их нет, речь — гладкая, правильная, нормативная…»

… Е.В. Невзглядова

Из чего состоят стихи? Это метр и ритм, это буквы, слова и фразы, написанные "в столбик". С синтаксическими знаками или без них. С рифмами разной степени точности — или совсем без рифм. Всё это — внешние атрибуты, они ни о чём, по сути, не говорят. Это набор инструментов и всё… Они есть у каждого, кто пишет стихи — эти одинаковые лекала и правила огранки поэтического текста. Но когда эти инструменты находятся в руках разных поэтов — возникают произведения, качественно и по стилю совершенно разные. Даже если поэты находятся в рамках «классического самовыражения», «рисуют» один и тот же осенний пейзаж, или «ваяют» одну и ту же «Галатею» в любовных стансах— авторский стиль всё равно заставит каждого из них создать своё, непохожее, узнаваемое. В чём секрет?

Уникальность стихов определяет интонация и смысл — то, что называют «поэтическим голосом». Считается, что это фигура речи, а между тем — это не совсем так.

Поэтический голос — это звучание стиха и ассоциации, связанные с образами и смыслами, которые притягиваются к образам, нанизываются, «намагничиваются» на смыслы, вложенные в текст.

Голос поэта всегда звучит в стихах — слаба ли его поэзия, или сильна, глубоки его мысли или банальны. Личностное начало в стихах во многом определяет музыкально-речевая интонация. Именно она воплощает «душу стиха», персонифицирует авторский стиль, концентрирует в себе выразительность индивидуальной поэтической речи.

Здесь важно всё: и громкость, и оттенки, и интонации, и licentia роetiса — поэтические вольности, «неправильности», подчас алогичные, намеренные акценты… Словом — всё то, что составляет неповторимый, узнаваемый тембр голоса.

Читатель всегда «слышит» этот голос, когда читает стихи, хоть и сплетает его со своим голосом — в сознании. Стихи в прочтении «про себя» или вслух — всегда дуэт автора и читателя. Иногда автор выходит на первый план, иногда — уходит в тень, незримо сопровождая читателя. Иногда кажется, что и вовсе исчезает, и тогда читатель чувствует себя уединённо, наедине со своим собственным опытом жизни, эмоциями, которые ему знакомы и понятны. Самые любимые стихи у читателей — те, которые «про себя», которые написаны «ну вот точно про него», а автор в это время — незаметен.

Музыкально-речевая интонация и выразительность авторского высказывания — взаимосвязаны так же, как голос с человеком, которому он принадлежит.

Голос не существует без интонации. Иначе — это голос робота, «говорящей мыши» в компьютере. Этот голос может обольщать, вызывать любовь, притягивать к себе, а кого-то, быть может, и раздражать, кому-то не нравиться. Этот голос может быть слабым и в конце концов просто потеряется в массе таких же слабых голосов, коими полна всякая эпоха. Поэтическая востребованность, литературное забвение — в нашей власти лишь отчасти. Сказать точно, от чего это зависит — значит, заведомо солгать.

Музыкально-речевая интонация — инструмент чрезвычайно тонкий, и не у всех получается с его помощью создать нечто, способное затронуть воображение, ум, слух, сердце читателя, коснуться его заветных душевных струн. Но поэзия так и существует веками: если не интересна — то её и не читают, сколько бы регалий и наград не имел создавший её автор, и какими бы ухищрениями в технике стиха он ни пользовался..

Индивидуальная поэтическая интонация, так или иначе, всегда будет вступать в тонкое противостояние со схоластикой правил метро-ритма, выработанными столетиями. Это неизбежно и происходит естественным образом, идёт «изнутри» авторского высказывания. Так наша повседневная речь отличается от строгого литературного языка, который, справедливости ради надо отметить, тоже — разный. В научной статье один, в учебнике — другой, в романе — третий, в короткой новелле — четвёртый, в политическом обзоре — пятый, и так далее.

Отталкиваясь от правил, поэзия обречена нарушать их и тем самым вырабатывать всё новые «поправки к поэтической конституции». Но в этом и заключается развитие поэзии как искусства. Иначе мы до сих пор бы сочиняли стихи на языке Тредиаковского и Ломоносова.

Поэзия соткана из канонов настолько же, насколько и из нарушений этих канонов. Поэзия — это в некотором роде и есть некое «исключение из правил» — вместе с поэтическими искажениями смыслов, инверсиями, анжамбеманами и прочими «нарушениями правильной речи», которые, в сущности, и определяют отличие поэзии от прозы. Именно эти тонкие моменты выхода «за рамки» общеизвестных универсальных правил стихосложения и делает авторскую поэзию индивидуальной, узнаваемой. Именно они и вынуждают критику и филологию не костенеть в раз и навсегда прописанных всем подряд «рецептах сочинения стихов», а развиваться, двигаться вслед за поэзией, совершенствуя аналитический аппарат и поэтический слух. Без этого движения и филология, и критика — мертвы, какие бы эмоциональными определениями не сопровождалась критика, и какими бы изысканными терминами не оперировала филология.

И это — естественно: поэзия — поиск и запечатление гармонии, а теория поэзии — то, что исследует поэтическую гармонию. Не для того, чтобы искать малейшие «изъяны» в поэзии, а чтобы облегчить «поэтическую науку» начинающим сочинителям, чтобы уберечь их от досадных ошибок и открыть им секреты мастерства, подаренные предшественниками.

Критика поэзии и филологический анализ — всегда возникает как отклик на поэзию. Вслед за ней. И никогда не бывает наоборот. Хотя часто и выглядит в спорах авторов и критиков это неизбывное напряжение между поэзией, расширяющей пространство, ограниченное правилами, и критикой поэзии, опирающейся на правила — как трудный и коварный вопрос: «Что первично — курица или яйцо?»

Поэзия всегда — первична. Критика — всегда вторична.

Функция настоящей критики — в понимании, а не в «надзирательстве» за соответствием или несоответствием стихов канонам, выработанным прошлым опытом истории поэзии. Критика — это искусство прочтения. Попытка понять, объяснить, а иногда и сформулировать «исключение», как отдельное правило. Конечно, если овчинка стоит выделки. Так развивается поэзия, так развивается язык и сопутствующие ему прикладные науки языкознания. Не будь этой диалектики — мы бы до сих пор говорили на древнеславянском и, как говорится, плели бы лапти.

Безусловно, существует «золотая середина», и не нужно бросаться в крайности, объясняя явные ляпы и нелепости «авторским поэтическим размахом», не умещающимся ни в какие разумные рамки. Как отличить элементарную неумелость, незнание правил, плоское мышление и отсутствие поэтического слуха — от осознанной, уникальной поэтической речи, от авторского голоса? Как провести черту между «я-душой-пишу-а-не-по-правилам» и «я-художник-я-так-слышу»? Не знаю. Всё дело в гармонии. Она или есть — или её нет. Она всегда слышна, хоть и не всегда объяснима. Но если гармония есть — то объяснению поддаётся каждое слово в стихотворении, ибо в гармоническом целом каждое слово — обосновано, весомо и на месте, и появилось в материи стихотворения не случайно.

Конечно, какие-то моменты в тексте стихов поэт может потом редактировать, приближая гармонию, которую он слышит внутри себя, к идеальному варианту, к ещё более тонкому соответствию с тем, что кажется поэту более-менее совершенным. Но в основном — в текстах, отмеченных связностью и целостностью, сказано всё или почти всё, что должно было быть сказано. А будут ли услышаны авторская интонация, голос поэта, и сказанное им — этим распорядится время и Господь Бог.