«Устная музыка» Юджина Велоса

Есть стихи, под очарование которых попадаешь незаметно, но надолго, если не навсегда. Вроде бы ничего в них нет из того, что способно поразить воображение или всколыхнуть сильные сиюминутные ответные чувства. Их воздействие подобно незаметному, мягкому излучению, будто полны они невидимого света. Откуда этот свет — не объяснить. Но они приковывают внимание и долго ещё не отпускают. Такие стихи создаёт поэт, известный читателю как Юджин Велос[1]. Псевдоним не случаен, продуман — как это бывает у поэтов, связанных с русским языком глубоким, кровным родством.

ПОЭТИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА И ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ

Стихи Юджина Велоса стоят как будто особняком, занимая своё — особенное — место в пёстром мире современной поэзии. По тематике они не претендуют ни на поэтический пересказ того, что происходит «вовне», ни на описание того, что происходит «внутри», в области человеческих эмоций.

Они не содержат отвлеченных философских конструкций, напрочь лишены пафоса или трогательной сентиментальности. Их невозможно назвать и злободневными: они не обличают явные или скрытые пороки мира, не развенчивают привычный быт современного обывателя, не ставят «проклятые вопросы бытия ребром».

Они далеки от причудливых игр звуков и смыслов, слов и знаков, символов и образов — на изящную, подчас изощрённую, игру, так хорошо знакомую нам по искусству модерна. Они чуждаются также остроумного юмора, тонкой иронии, гротескной усмешки, лёгкого сарказма или эксцентричной экспрессии — изысканного яда, коим изрядно приправлена поэзия эпохи постмодерна.

Стихи Велоса существуют как будто вне времени, автономно, и в то же время принадлежат настоящему времени так, будто их произносит для читателя добрый давний знакомый — в неспешной беседе, в душевном разговоре, где нет никаких камней за пазухой, нет преграды между собеседниками. Но в то же время есть некоторая естественная дистанция, не позволяющая сказать лишнее, не дающая подменить смысл сказанного всплеском эмоций. Эти стихи удивительно чисты, пронизаны разумным человечным началом, тихим светом, отличаются равновесием и особой, негромкой, но очень отчетливой, интонацией.

В чём притягательность стихов Юджина Велоса, невозможно определить в нескольких словах. Здесь всё: и образ, и его звучание, и неспешное, основательное произнесение поэтической мысли, и внятная, чёткая ритмическая структура, и ясная строфическая конструкция. Хочется отметить удивительную психологическую комфортность и звуковую гармонию. Такие стихи хороши для глаз, их приятно читать вслух, петь.

ВЕЛОСОМЕЛОС

Сам поэт, выбравший псевдоним «Велос», называет свою манеру поэтического письма «велосомелос».

Велос (βέλος) — греческое слово, обозначающее «стрелу», «стремительность». Мелос (μέλος) — связная осмысленная музыкальная интонация, мелодия, напев.

Мелос, согласно описанию Платона, состоит из трёх частей: слова, гармонии и ритма. Таким образом, метод работы с поэтическим текстом приводит к особому звучанию, который можно определить как «стремительный напев», или — согласно определению самого поэта — «устная музыка».

Звучание поэтического текста Юджина Велоса — поток, поэтическое «легато», благодаря которому мысль-образ разворачивается в условном пространстве языка, связно перетекая от одного образа к другому, рождая мысль последующую из мысли предшествующей. В итоге возникает плавная, органически цельная речь, где невозможно переставить местами ни строки, ни строфы.

Это качество в современной поэзии встречается не часто: современная техника стихосложения тяготеет к фрагментарности, сегменты можно менять местами без ущерба для общего «поэтического полотна». У Велоса же процесс формирования стиха происходит не по принципу калейдоскопа или создания конструкции, состоящей из блоков, сегментов, ассоциаций, случайных сопоставлений или противопоставлений одного образа другому.

Стихи Велоса имеют иную природу: они именно «прорастают» из слова-зерна, подобно тому, как ветви дают живые побеги, прорастая друг из друга, или — как «прорастают» друг из друга мысли в неспешной беседе о существенных, важных вещах. Так может говорить учитель и ученик в буддийской традиции передачи опыта, когда каждое слово — ценно и необходимо для осознания следующих слов и понятий. Так могут беседовать два странника у костра в ночной степи. Переставить местами сегменты текста в таком стихотворении невозможно — настолько оно живое и цельное.

В стихах Юджин Велос очень редко предстаёт перед читателем в отъединённой от внешней жизни самости, и в то же время чувствуется авторская и личностная самодостаточность, автономность внутреннего мира поэта. Его лирический герой не ждёт счастья, не грезит и не мечтает, не претендует на сочувствие, не жалуется на неустроенность или бренность жизни, не просит радости у окружающего одушевлённого и неодушевленного мира. Напротив — поэт сам готов делиться радостью, теплом, внутренней силой. Многие его стихи, кажется, обладают целебной энергией, очищающим душу эффектом — о таких стихах говорят: «Будто воды из родника напился…»

ИНТОНАЦИЯ И СМЫСЛЫ

В этих стихах явственно слышится человеческое дыхание, живой голос, в них происходит постоянный диалог — духовный, душевный, наполненный счастьем общения с другой душой, с близким человеком или со случайным спутником, встреченным на дороге жизни.

Стихи поэта отличаются интонационной гибкостью, выразительностью, тщательно выстроенной фонетикой — звучат мягко, напевно и в то же время — речитативно, как приглашение к беседе, неспешный разговор, преисполненный заинтересованности и теплоты — или радостное приветствие. Такие стихи буквально распахнуты навстречу читателю, будто обращены к нему лично.

Такая обезоруживающая доверительность интонации — явление не частое в современной поэзии, которой большей частью присуща некоторая отстранённость, холодность. Поэт искусно владеет приёмом аллитерации, иногда это мощное средство соединяется со словотворчеством — и возникает текст, который буквально со-творяется на глазах читателя, и сам читатель становится собеседником, равным поэту.

Пожалуй, самый яркий пример, семантически и фонетически отсылающий нас к образности Серебряного века — «Утрое добро…» Точнее — в этом стихотворении поэт не просто связан с традициями поэзии начала прошлого века, но обнаруживает глубокое родство с наиболее авангардной гранью поэтической эстетики той эпохи — и в первую очередь с текстами Велимира Хлебникова. Здесь все особенности поэтического высказывания, описанные выше, получают исчерпывающее воплощение, атмосфера стиха наполнена ликованием, радостью от ощущения встречи, а каждое слово — полновесно и ценно само по себе:

Утрое добро, стихотворяне —

Мудрые правнуки Велимира!

Утрое добро, российского Слова — словяне,

Ювелиры баяно языческой лиры.

Утрое добро силы утроит.

Слово в устах свой почувствует вес.

И стихоскво́рец заливистым свистом устроит

Разоблачение тучных небес.

Утрое добро, стихотворяне!

Утрое добро,

стихотворяне…

Пример более интимного обращения к собеседнику, где поэт делится радостью бытия — чудесная «Amygdalus». Концентрат смысла содержится уже названии: Amygdalus/метта бхавана — это медитация, созерцание цветения миндаля (латинское название растения — Amygdalus, миндаль обыкновенный). Одновременно в названии доминирует имя финикийской богини — Амигдала, обладающей совершенной красотой. Есть и ещё один «подсмысл»: амигдала, от греч. «миндалина» — миндалевидное тело, часть головного мозга, которая отвечает за чувство страха. Смысл стихотворения — воспевание жизни, цветения в мире, где всё подвержено смерти, преодоление страха перед небытием — через слияние с красотой бытия, через обретение гармонии — того, что выше страха смерти.

Здесь ощущение полноты жизни и духовного диалога присутствует непрерывно и подчёркивается привлечением внимания читающего: «посмотри», «забудь о плохом», «видишь(?)», «слышишь(?)», «Оставайся, живи не спеша…» Ключевые слова стихотворения — «Зацветает миндаль в Коктебеле». Вокруг этого образа постепенно возникает светлое семантическое «облако», расширяя картину «видимого» мира, воплощённого в поэтическом высказывании: образное ядро обрастает словами «медовый», «цвести», «жить», «выживем», «счастье», «живая душа»… Поэт как будто вовлекает собеседника-читателя в созерцание цветения, раскрывает его в поэтической медитации как образ счастья, приглашает почувствовать драгоценный миг, слиться с ним, самому стать этим цветением: «Наслаждайся, цветенью учась…» Кульминацией стиха становится полное отождествление человеческой жизни со счастьем цветения: «…Мы с тобой — соучастники счастья…»

Ещё одна грань «русского Дао», столь присущего классической русской поэзии: жить «здесь и сейчас», вовлекая в радость бытия всё, чего поэт касается животворным словом.

ФОНЕТИКА И СТИЛЕВОЙ ПРИЁМ ЛИПОГРАММЫ

Поэт много работает над качеством звучания — подобным музыкальной кантилене, связным и мягким, плотным, осязаемым. В большинстве стихов это сопряжено с особым техническим приёмом — липограммой, результатом же является сотворение липограмматического стиха.

Липограмма — особый приём написания литературного текста, который заключается в отказе от какого-то звука (буквы), иногда — от двух, трёх. Велос избегает звука «р» — напряжённого, вносящего в звучание речи лёгкую нотку агрессии.

Традиция написания стихов без звука «р» в русской поэзии восходит к XVIII веку. Первым, кто использовал этот приём, был Гавриил Романович Державин. Такая техника была обоснована Державиным эстетически: «По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, лёгкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся. Между прочим, для любопытных, в доказательство его изобилия и мягкости послужат песни, в которых буквы «р» совсем не употреблено…» (Г.Р. Державин)

Один из прелестных примеров эпохи раннего классицизма в русской поэзии, где в тексте отсутствует звук «р», написан Державиным ещё в 1797 году:

Я на холме спал высоком,

Слышал глас твой, соловей,

Даже в самом сне глубоком

Внятен был душе моей:

То звучал, то отдавался,

То стенал, то усмехался

В слухе издалече он;

И в объятиях Калисты

Песни, вздохи, клики, свисты

Услаждали сладкий сон.

(Фрагмент)

Нужно сказать, что Державин не был первооткрывателем этого приёма. Первые липограмматические литературные опыты зафиксированы ещё в Древней Греции — в творчестве Ласа Гермионского, лирика, поэта и музыканта, жившего в VI веке до н.э. В гимне в честь богини плодородия Деметры древнегреческий поэт сознательно пренебрёг буквой «Σ» — «сигмой», которая звучала как глухой звук «с».

По преданию, древнегреческий мастер поэзии не выговаривал этого звука, и потому избегал его в стихах, чтобы при чтении дифирамбов вслух не произвести на слушателей нежелательного впечатления. Так ли было на самом деле или нет, мы вряд ли узнаем. Но приём избегания определённого звука как демонстрация особой изощрённости, виртуозности, мастерства вызвал практический интерес у целого ряда античных стихотворцев. Среди них известны — древнегреческий подражатель гомеровской «Одиссее» Трифиодор, древнеримские сочинители Нестор и Клавдий Фабий Фульгенций. Виртуозный приём нашёл отклик среди европейских поэтов в более поздние времена. В русской поэзии и прозе к нему обращался, помимо Г. Державина, Арсений Голенищев-Кутузов и другие, менее известные, поэты. В прозе такие эксперименты любил Сергей Довлатов. При всей трудности использования при написании технический приём сочинения липограмм сохранился в литературном языке до наших дней.

У Юджина Велоса липограмматический стих становится мощным средством выразительности поэтического языка. Техника написания без звука «р» используется поэтом в разных смысловых контекстах: от любовно-пейзажной лирики («Amygdalus») до созерцательно-философских («Песни эпохи Сунской династии»), отшлифовывается, становится одной из определяющих стилевых черт, обретая значение своеобразной философии его индивидуального поэтического языка.

Поэтические образы, исполненные в этой ювелирной по сути технике, отличаются текучестью, плавностью, льющейся чистой фонетикой, мягкой аллитерацией. Они лишены суетливости, перегруженности и внешних эффектов, но полны тонкой простоты и смысловой глубины.

Ещё один пример — поэтический триптих «Молитва», где отсутствие «агрессивного» звука и свободное использование шипящих звуков привносит мягкость и склоняет читающего к особой артикуляции — поэтический текст произносится плавно, становится подобным молитвенному шёпоту:

˂…˃ Отче вечный, очисти от нечисти,

честь по чести почисти в отечестве —

научи сволочей человечности.

Отче, неужто наши возничие,

волки, по сути, в овечьем обличии,

алчут отчизну сделать добычею?

О, Господи, на исповедь сподобь,

в беспамятстве чада не уподобь

быть стадом, ведомым заведомо в топь.

СКРЫТЫЕ СМЫСЛЫ И ЗНАКИ

Эти стихи сложны и одновременно просты, как ясные линии рисунка тушью на шёлке, где каждая линия закончена, а каждый штрих — выверен и точен. Они гармоничны и завершены, как подобает произведениям искусства.

Их сюжеты, на первый взгляд — понятны и наглядны, и кажется, что всё здесь — на поверхности, ничего нет непонятного, скрытого от моментального прочтения. Но чем дольше читаешь, тем они больше раскрываются, обретают глубину, становятся прозрачнее. К ним хочется вернуться не потому что ты чего-то не понял — но затем, чтобы лучше рассмотреть то, что ускользнуло от поспешного взгляда.

Иногда монологический поэтический текст, где сам автор вовлечён в события, отражённые в стихотворении, как очевидец и участник, вскрывает целый пласт фольклорных древних смыслов, связанных с мистериями, верованиями. Так, например, происходит в стихотворении «Куличики», где сцена превращения человеческой свадьбы в волчью, «сучью» — исполнено с гоголевским размахом:

˂…˃ Выйдешь ли ночью на вьюжную площадь,

оскомой томимый на шумном веселье,

спохватишься — вот же! — блуждает на ощупь

сладимо-щемящее чувств новоселье.

Очнёшься: ну вот же — сбывается в жизни,

вьюго́ю клубится свадебный поезд!

Сдай влево по ходу, на санках повисни,

а там уже — вниз головою по пояс!

И в то же время стихи эти отсылают внимание читателя к эпохе Серебряного века (что автор ещё и подчёркивает эпиграфами из стихов поэтов прошлого столетия Сергея Есенина и Александра Блока). Возникает образ-микст, химерический образ-оборотень, жуткий, воплощающий мистические, хтонические образы, скрытые в глубине, под сверкающей поверхностью видимого мира:

˂…˃ Ну вот и канва для сюжетной завязки,

с финалом, далёким от буффонады!

На всадниках — с птичьими клювами маски...

Не тянут на пафос шотландской баллады!

Да тут, не иначе, вежливец[2] уважил,

заклятья накинул на конную стаю!

Судачат: делами сутяжными нажил

деньжата жених. Но дословно не знаю:

петлёю давил, или с помощью яда.

Отец отошёл, а вослед — шепоточки:

мол, тело под камнем замшелого ляда

с плодами калины на левом височке.

Да будет вам свадьба нудо́й, а не пеньем,

метанием вьюги — с места на место.

Отныне два кома одним мановеньем

слепиться не смогут в единое тесто!..

Чем больше укоренён читатель в истории культуры — тем больше глубины открывается ему в стихах. За текстом каждого стихотворения всегда стоит нечто большее, чем текст. В стихах Юджина Велоса «знаки», указывающие на присутствие «невидимого» контекста, рассыпаны щедро. Нужно только быть наблюдательным.

Например, за идиллическими строками стиха «Домик Чехова в Гурзуфе…» через какую-то, на первый взгляд, ничего не значащую деталь вдруг открывается читателю целая бездна: и трагедия «Вишнёвого сада», увиденная под совершенно иным углом — более глобальным, реалистичным, и — момент смерти великого писателя.

Те, кто в теме, моментально считывают иной, более глубокий смысловой слой, оставленный за кадром. Читатель, не владеющий глубокими биографическими познаниями, впрочем, тоже ничего не теряет. Стихотворение настолько тонко и живописно само по себе, что буквально льётся в душу, заставляя наслаждаться созданными образами, вдумываться в череду мыслей, будто нанизанных на невидимую нить, как драгоценные бусины, и оставляя непередаваемое послевкусие.

Тот случай, когда, читая стихи, понимаешь, что сказано поэтом намного больше, чем написано, а чувствуешь гораздо больше, чем прочитано и понято…

[1] Велос — не случайное творческое имя, здесь присутствует приём анаграммы: Лосев — фамилия отца. Имя Юджин — «домашнее» детское имя Евгения Чупрова, так его называл отец в письмах к матери поэта.

[2] Вежливец — колдун-чародей, обращающий свадебный поезд в собачью или волчью свору, или другую нечисть.