9. Рэми. Горечь любви

Это страшная ответственность,

мадам, быть первой любовью гения.

И даже обыкновенного человека.

Андре Моруа. Письма незнакомке

Отец как-то сказал, что Аши надо научиться любить. Но что люди называют любовью? Пастэльную нежность? Алую страсть? Темную тоску? Много раз переживая это с носителями, Аши так до конца и не понял — зачем? Ему это зачем? Боги придумали любовь, чтобы мужчина и женщина на миг сошли с ума, забыли о разуме. Чтобы через иррациональные боль и самопожертвование появилось на свет потомство. Не более.

У Аши никогда не было детей. У его носителей, целиком преданных двенадцатому — тоже. Страсть была. Долгие ночи в постели — были. Но любовь ли это? Аши не знал. И его это устраивало.

И только этот носитель был другим… Может, потому что свободен? А до этого ни Аши, ни его носители никогда не были свободными.

Их удел — служение. Узы богов, заменяющие весь мир, все чувства… Связь, которая выше любой любви и разорвать которую никто не в силах.

И Аши думал, что это правильно...

Пока один человеческий мальчик не подарил ему крылья… И теперь меньше всего на свете Аши хотел кому-то служить. Тем более, тому, кто его предал.

Сосновый лес плавился в удушливой жаре, и не верилось, что еще недавно хлестал ливень и над деревьями проносилась буря. Озеро серебрилось вязью, волны лизали на берегу принесенный непогодой мусор — еще живые ветви деревьев, неспелые ягоды, сосновые лапы. Нос лодки распарывал казавшиеся густыми волны, с мягким плеском входили и выходили из воды весла.

В волнах мелькнуло темное тельце, и из озера высунулась смешная мордочка с круглыми ушками. Выдра зацепилась коротенькими лапками за борт лодки и ввалилась внутрь, к ногам человека. Она ударила в дно плоским хвостом, пискнула обиженно и уткнулась носом в протянутую ладонь, пощекотав пальцы пушистыми усами.

— Чего плачешь, маленькая? — мягко спросил Рэми.

Выдра жалилась. Что рыбы в озере стало меньше, что люди, злые — сетями рыбу таскают. И она тоже в сетях недавно запуталась, вот, лапку повредила, плавать сложно, болит. И детенышей теперь не выпустишь — больно близко от норы сети, и рыбы не хватает… голодно, скоро будет голодно, почему же ты допустил?

Она еще долго пищала и обиженно тыкалась в ноги носом, а Рэми смотрел на покачивающие ветвями сосны и слушал. Выдру слушал. Лес. Мягкий перелив волн, шорох ветвей, стрекот сороки. Очнувшись от задумчивости, он погладил выдру по влажной шерсти и повел лодку к кустам ракитника.

Сеть нашлась почти сразу — росчерк веревок, поглаживаемый волнами — и была настолько огромной, что и деревню прокормить можно. Пожадничал браконьер. Ловил бы для себя, Рэми бы пожалел. В землях архана рыбу ловить нельзя, но архан не обеднеет, а деревенским жить надо. Однако браконьер не для себя рыбачил — на продажу, да еще и озеро портил, потому придется его остановить. А потом смотреть: либо по шее, чтобы неповадно было, либо дозорным, если совсем уж упертый окажется.

Лодка мягко качалась на волнах. Успокоенная заклинателем выдра скользнула в воду, спали на темных волнах белоснежные короны лилий. Красиво сегодня, тепло. И вода глубокая, чистая, вот-вот в омут затянет, как взгляд пришлой арханы.

Рэми отпустил весла и вплел пальцы в волосы, уставившись в дно лодки. Скользил взглядом по перевязи досок и пытался выбраться из мучившей его паутины. Боги… еще недавно он и помнить не помнил о девочке со светлыми волосами, а теперь воспоминания душили, не давали дышать ни днем ни ночью. Как наяву видел он ее, беспомощную, беснующуюся в чужих руках. Слышал, как выкрикивала его имя, тянула к нему тонкие руки, и плакала, плакала… как же горько она тогда плакала! И долгим маревом стояло перед глазами круглое личико с широко распахнутыми глазами, россыпь веснушек по бледным щекам и слабая улыбка на искусанных губах. А еще перелив янтаря на подаренном браслете.

Он думал, что Аланна забыла, как и он, сказать по правде, забыл… и браслет давно выбросила, как ненужную игрушку, а ведь не выбросила же… не забыла. Боги, почему?! Ведь он всего лишь рожанин. А она? Архана.

— Рэми! — позвали с берега.

Заклинатель вздрогнул и выпрямился так резко, что чуть из лодки не выпал.

Сердце рвануло вскачь, в горле пересохло, и Рэми уже не знал, хотел он, чтобы это было лишь маревом, странным видением или правдой: на берегу, у самой кромки воды, стояла Аланна. Не хрупкий ребенок, приходивший во снах. Не та уставшая жить девушка, что покидала его дом — на берегу стояла архана. Гордая и неприступная, как статуя в храме. Роскошные волосы были собраны под золотую сетку, стекала по стройным бедрам светлая ткань платья и лицо казалось чужим под рисунком рун.

Такой Рэми она даже нравилась. Ведь архане, не той плачущей под стон бури девушке, так легко поклониться. Перед ней так легко оставаться холодным и равнодушным. И так легко успокоить душу, ведь она не равная ему, а далекая и чужая.

— Слушаю вас, моя архана, — ответил Рэми, осторожно подгоняя лодку к берегу.

— Покатаешь? — тепло улыбнулась она.

Ветер дерзко погладил юбки золотистого платья, бросил к ее ногам лесной мусор. Она подняла сморщенный листик и начала теребить его в пальцах. И все не отрывала взгляда от волн, что гладили песок у самых носков ее туфель. Как она только добралась сюда в этих туфлях? Как умудрилась не испачкать и не намочить тонкой ткани?

— Как архана прикажет, — вежливо ответил Рэми, подплывая к берегу.

Он подал ей руку, и Аланна на мгновение заколебалась. Шаловливый ветерок принес ее запах — тонкий аромат жасмина, смешанный с какой-то странной горечью. Ладонь, обтянутая белоснежной перчаткой, легла в его, и это легкое прикосновение ударило под дых, лишая последних сил.

Боги, как выдержать? И охота притянуть ее к себе, сжать в объятиях, пока она не станет мягкой и податливой, как в детстве. Но в детстве она была лишь обиженной сестренкой, а теперь до боли хотелось поцелуями смыть с ее щек проклятую краску, расплести по прядям волосы и сходить с ума от одного ее запаха.

Но в глазах Аланны промелькнуло смятение, и Рэми как холодной водой окатило. Нельзя. Ни целовать, ни любить, ни даже думать о ней. Нельзя!

Стало легче дышать, вновь расцвел запахами и звуками летний лес, и ударила по слуху трель иволги. Ладонь Аланны выскользнула из пальцев, архана грациозным, с детства заученным движением опустилась на скамью, и лишь тогда Рэми смог вздохнуть свободно.

Она даже сидит не так, как деревенские девушки — спину держит прямо, плечи расправленными, руки сложила на колени и все мнет и мнет в пальцах тот несчастный листик. Безупречна. В каждом движении, в каждом повороте головы, в каждой улыбке. Как будто позирует для бездушной статуи. Она и есть… всего лишь. Бездушная. Статуя.

Рэми зло оттолкнулся шестом от берега. Щедрое солнце беспощадно струилось по ее шее, путалось в золотой паутине, удерживавшей камни ожерелья, тонуло в медовой глубине расцветшего на груди янтаря. Откуда у нее это ожерелье? Опять янтарь… столь похожий и непохожий на скромные, необработанные камушки ее браслета. Почему. Она. Опять. Надела. Этот проклятый. Браслет?

И что ему сделать, чтобы она перестала? Его и свою душу бередить перестала и опасными для них обоих воспоминаниями, и затравленным, грустным взглядом.

А янтарь переливался на тонком запястье, ловил отблески волн, когда она вела по воде кончиками пальцев. И в глазах ее затаился упрямый покой, утонув в мягкой задумчивости. Как красива. Как далека. Как чужда она сейчас. Так почему же так больно-то?

Лодка зарылась острым носом в заросли белых лилий. Аланна сорвала ближайший цветок, и несколько капель упали на золотистый подол, оставив на нем темные пятна. Мяукнула дикой кошкой иволга, соскользнула с ветвей березы и опустилась на борт, щеголяя желто-черным нарядом.

— Красиво, — прошептала Аланна. — Я и забыла, как хорошо может быть летом на озере… как хорошо в лесу рядом с заклинателем.

Она протянула руку иволге, и птица, очарованная близостью заклинателя, доверчиво скользнула на ее пальцы.

— Слышал я, что замок повелителя не менее красив, — как можно более холодно ответил Рэми. — И уж точно безопасен. Простите, архана, но здесь бывают крупные звери и змеи. Удивляюсь, что вас отпускают одну — в лесах все же находят трупы.

— А это мое дело, где я гуляю и с кем, — парировала Аланна, легко целуя иволгу в клюв.

Птичка резко мяукнула и расправила крылья, устраиваясь поудобнее на обтянутых шелком пальцах.

Наверное, архане было больно и неприятно. И даже не наверное — белый шелк под когтистыми лапами пошел красными разводами, а Аланна все улыбалась и улыбалась птице, будто ничего и не чувствовала. Какая же она нежная, эта архана, Рэми пичуги никогда не ранили...

— Улетай! — не выдержал Рэми, опустился перед арханой на колени, без разрешения схватил ее за руку и стянул с ладони шелковую перчатку.

— Вы всегда такая вот? — спросил он, сам испугавшись своего вопроса.

Достал из кармана чистый платок, перевязал ей руку, не осмеливаясь заглянуть в глаза. Разозлится? Испугается? Может, и к лучшему. Этого не должно быть… как бы им обоим того не хотелось.

— Какая?

Тонкая ладонь дрогнула, скользнула на ее колени, запуталась в складках светлого платья.

— Ненастоящая, — выдавил из себя Рэми, возвращаясь к веслам.

И только тогда осмелился на нее посмотреть, на миг утонув в светлом с золотыми искорками взгляде. Теплый взгляд, совсем не холодный. Жаль, что отвела его она так быстро.

— А какой ты? — тихо спросила она. — Настоящий? Тогда, в лесу, ты был другим...

— Тогда вы были девочкой, а я всего лишь глупым мальчишкой...

— А теперь поумнел? — не выдержала она, хлестнув по плечам плетью горечи. — Во время бури ты тоже был иным!

— Во время бури… Да чего ты от меня хочешь?! — зло бросил весла Рэми. — Ради богов, ты же архана! А я кто? Простой заклинатель! При одном взгляде на тебя я должен падать ниц, молчать, не дышать, боготворить, и не дайте боги, видеть в тебе...

—… женщину?

— Девчонка ты, а не женщина! Глупая девчонка!

Аланна побледнела. Прикусила губу, и синие глаза ее засверкали гневом.

— А ты взрослый, да?! Боги, как могла так ошибиться? Ждала, гадала, богов молила, чтобы тебя вновь увидеть, а ты? Ты такой же, как и они! Холодный! Забирай свой браслет! Слышишь! Вот прямо сейчас и забирай!

Она дрожащими пальцами сорвала браслет так резко, что нить порвалась, а золотистые бусинки рассыпались, прыгая по дну лодки. И Рэми стало горько и больно. И от влажных глаз ее больно, и от дрожащих губ, и от щек, с которых схлынули все краски.

Более не в силах на нее смотреть, Рэми опустился на дно лодки и начал собирать желтые камушки. Медленно, один за другим. Только бы не смотреть ей в глаза, не видеть ее отчаяния. Только вот… горю ее, к сожалению, он помочь не может.

— Я такой же, как и все, архана, — ровно ответил Рэми. — Такой же, как те, что незримо вас окружают. Мимо которых вы проходите, не заметив. Такой же как те, кто не осмеливается поднять на вас дерзкого взгляда. Слуга у ваших ног. Вы приказываете, я исполняю. Чего еще от меня вы ожидали? Я всего лишь рожанин.

Аланна подняла упавшую рядом с ее туфелькой бусинку и протянула ее Рэми. На мгновение тонкие, перевязанные платком пальцы коснулись его ладони, и вновь стало невыносимо тоскливо. Она была так близка… и так далека. Так недосягаема и прямо тут, вот же, протяни руку и дотронешься. И даже будет рада ласковому прикосновению. Но… нельзя. Неправильно. Все это слишком неправильно.

— Я — простой заклинатель, — хрипло продолжил Рэми. — Я им был, я им и остался. Не могу понять ни вашей злости, ни вашего разочарования.

Тихим шелестом разбивались о борт волны. Вновь залилась где-то вдалеке иволга, стуком сердца отозвалась ей кукушка. И молчание растягивалось в бесконечность, а на платье Аланны появилось еще мокрое пятнышко. Она едва слышно всхлипнула, сжала ладонь в кулак, и Рэми, вновь подавив желание обнять, успокоить, сел на дно лодки, все так же не осмеливаясь поднять взгляда.

— Я подарил вам браслет, потому что мне было жаль потерявшей родителей девочки. Надеялся, что это принесет вам удачу. Знал бы я, что оставил столь глубокий след в вашем сердце...

—… и убил бы холодом, — дрожащим голосом ответила Аланна. — Этот браслет помог мне выжить, понимаешь? У меня никогда никого не было, кроме родителей. А потом появился мальчик с теплыми глазами. Этот мальчик обнимал, шептал что-то ласковое, и боль… боль уходила. И плакать не хотелось. А когда было совсем плохо, его глаза подбадривали, а бусинки… они так странно сияли, что становилось спокойно… Они давали мне силу… Я думала, это твое тепло, Рэми.

— Не мое, архана, — голос чуть дрожал, в горле внезапно пересохло. — Тепло бога судьбы, в чьем храме я купил браслет. Его благодарите, не меня. А воспоминания? Они проходят… И боль проходит. Сама собой.

Самому бы в эти слова поверить. Все так же уставившись в дно лодки, Рэми взял ее ладонь и пересыпал горсть золотых камушков ей в руку. Аланна сжала пальцы, и когда Рэми посмотрел ей в лицо, архана уже не плакала, а ее злой колючий взгляд убегал куда-то вдаль, к темной полоске леса.

Рэми вновь сел на весла, даже обрадовавшись. Возможно, она наконец-то поняла. Возможно, успокоилась. Возможно, отпустит, забудет. И это хорошо. Правильно.

— Мне не за что благодарить богов, — тихо сказала Аланна, и сердце Рэми забилось сильнее, но веслами он двигал так же ровно, подгоняя лодку к берегу. — За одиночество не благодарят. У меня был брат, названный, он меня забыл. У меня был опекун, он меня предал. А слуги… да, они ходили за мной, слушались каждого приказа, но они меня не любили. Никто не любил. Мне казалось, что хотя бы тот мальчик...

— Аланна, — Рэми на мгновение замолчал, тщательно подбирая слова.

Ни один разговор ни до этого не был столь тяжелым. С одной стороны ему хотелось обнять ее, успокоить, как тогда, в лесу. С другой… Аланна явно и сама не знала во что играет. Единственное, что он может для нее сделать — оттолкнуть. Поплачет и забудет. У архан проходит быстро.

— Аланна, и ты меня пойми… тот мальчик и в самом деле полюбил ту девочку. И ему было больно отдавать ее в руки архана. Но мальчик знал — девочке не место с ним в лесу...

— Зачем, Рэми? — выдохнула Аланна. — Зачем? Я же просила, богами молила, забери...

— Ты не знаешь, что такое жить, как я, — жестко ответил Рэми. — Ты — архана. Твой род...

—… принес мне только несчастье. Ты даже не знаешь. Ты даже понятия не имеешь! Если бы тогда…

— Не может быть этого "если бы". Как стало, так стало.

— Лучше б я тебя не встречала! Ушла бы теперь за грань, и все было бы легче! К чему ты вмешиваешься, к чему спасаешь?

Рэми похолодел, на миг забыв о веслах. Она все еще думает о смерти? Но Лия говорила, что во время помолвки Аланна была спокойна и даже весела. И сразу же почему-то вспомнилась кровь на перчатке, ее умение скрывать боль. Их же с самого детства учат притворству. Вот и сейчас… вроде как спокойна, а что если?..

В глазах ее вновь мелькнуло смятение, будто она прочитала его мысли. И… испугалась? Она его боится? Или, скорее, жалости боится?

Гордые арханы, что вы с собой делаете?

— Греби к берегу, — приказала вдруг Аланна. — Забудь об этом разговоре.

— А ты? Ты забудешь о своих мыслях? — воскликнул Рэми. — Выбросишь из головы? Боги, да куда смотрит твой виссавиец?! Слепой он, что ли?

— Не такой уж и слепой. Идэлан знает, что я не ночевала дома.

— Что он еще знает? — напрягся Рэми, а Аланна продолжала:

— Ничего. Не спрашивал. Ни о разговоре с твоей матерью. Ни о настоящей причине возвращения. Идэлан полагает, что я вернулась, потому что испугалась.

— Считает тебя трусливой дурочкой… — прошептал Рэми, почувствовав постыдное облегчение.

— А ты? — внезапно спросила Аланна, заглянув ему глаза. Глубоко заглянув, будто в самую душу. И Рэми на этот раз взгляда не отвел. Хватит, ради богов, хватит отводить!

— Не все ли равно? — парировал он, вновь принимаясь за весла.

— А если нет?

— А если нет, — медленно ответил заклинатель, — то ты совершаешь большую ошибку, Аланна.

— Ошибку в чем?

— Видишь во мне человека, не слугу. И это ошибка, — и решился, — Я помогу тебе. Не знаю чем, не знаю как, но помогу. Ты этого хочешь?

Аланна замолчала, замерла на миг, будто еще не веря. А потом сжала вдруг губы и вскочила на ноги так резко, что чуть лодку не перевернула:

— Не буду тебе навязываться!

Рэми и сообразить не успел, правильно это или нет, просто схватил ее за запястье, дернул на себя, а потом придержал, когда она начала падать. Он и сам не заметил, как Аланна оказалась у него на коленях. А она будто и рада была. Замерла испуганно и неловко уткнулась носом в его плечо. Теперь она была другой, настоящей, испуганной и смущенной. Его синеглазым солнышком.

Она даже не пыталась вырваться, лишь сидела вот так, замерев и затаив дыхание. И руки его сами, уже не слушаясь хозяина, обняли ее за талию, скользнули по тонкой спине вверх, прижимая крепче. И мир вдруг поплыл, да и где был этот мир-то? Было лишь мерное покачивание лодки, ласковый шелест волн и до одури манящий запах ее волос. Жасмин… Она и сама была похожа на жасмин. Светлая, нежная… И до боли одинокая.

Глупая девчонка. Гордая глупышка…

— Не навязываешься, — шептал Рэми ей в волосы. — Никогда не навязывалась. Там, на поляне, я ведь первый тебя увидел. Мое маленькое, несчастное солнышко в окружении цветущих подснежников. Я так хотел тебя утешить, что, наверное, перестарался.

Аланна замерла, потом вдруг всхлипнула, обняла его за шею и прошептала на ухо:

— Не перестарался...

«Еще как перестарался», — подумал Рэми, осторожно, чтобы не помять прически, гладя ее по волосам. Тихо шептали волны, напевал что-то ласково ветерок. Пусть еще немного так посидит, совсем немного… чуть-чуть. А потом посмотрим…

Рэми уж постарается, чтобы она больше не плакала.

А он? Он уже пропал. На этот раз — окончательно. И Рэми молился всем богам только об одном — помочь Аланне подружиться с женихом или избавиться от помолвки раньше, чем он совершит очередную глупость.

Аши расправил крылья, почувствовав в перьях дыхание ветра.

Люди забавные создания. И в них столько ненужной никому боли. Вот, например, этот глава рода, Арман, за которым Аши подсматривал недавно. И почему-то увиденное впилось в память отравленным шипом, и все саднило и саднило… заражая чужой болью.

Тогда был мягкий летний вечер.

Широко раскрытые окна. Золотистый свет и узор теней на тщательно начищенном паркете. Отражения, отражения в зеркальных стенах округлой залы, перезвон мечей, кисловатый запах пота, перекатывающиеся под кожей мышцы.

Странные существа, эти люди. Иногда не понять, дерутся они или танцуют. Арман перебросил меч из правой ладони в левую, кинул вошедшим слугам:

— Поставьте сюда, — и вновь забылся в схватке с харибом.

Слуги аккуратно прислонили что-то плоское и завернутое в бархат к одной из стен, неслышно вышли, а звон оружия так и не умолк до самого заката. И лишь тогда, обессиленный и довольный, архан кинул меч харибу и уже хотел выйти в сад через распахнутую дверь, как взгляд его остановился на принесенном слугами полотне.

— Кинжал! — приказал он, протягивая харибу руку.

Разрезал веревки, и бархат с легким шорохом упал на пол, блестящий в отблесках заката.

А под тяжелой тканью оказалась картина. Художник, ее рисовавший, умело останавливал мгновение, и женщина на картине казалась живой. Белое, слишком простое для арханы платье, надменный гордый взгляд, расправленные узкие плечи, шелк черных волос, который, вот-вот тронет влетавший через окна ветер.

Но Арман не обращал внимания на женщину, он ошеломленно смотрел на столь же живого мальчика, наверное, ее сына. Мальчику было не больше шести. Те же черные волосы, только глаза… совсем ведь не глаза ребенка, слишком понимающие, слишком печальные, слишком выразительные. И Аши бы сказал, что такого взгляда у детей не бывает, если бы сам не встречал это странное дитя…

Опустившись на корточки, Арман ласково провел кончиками пальцев по щеке ребенка, прошептал едва слышно:

— Успокоился ли ты, Эрр, там, за гранью?

— Арман, не береди себе душу, — сказал за его спиной Нар. — Или даже ритуалы виссавийцев не помогут тебе вернуть покоя.

— Покоя? — Арман поднялся и отвернулся от картины. — Я до сих пор не знаю, кто виноват в его смерти. Прикажи отнести картину в мой кабинет и не вешай ее слишком высоко…

— Чтобы ты и дальше мог притворяться, что Эрр жив? — дерзко спросил хариб. — Ради богов, Арман! Уже столько лет прошло, а ты…

Арман лишь пожал плечами:

— А что я?

Люди странные существа… странные…

И теперь вот опять. Всходит в Виссавии луна над только окунувшимся в темноту лесом. И все вокруг кутается в синий полумрак, а в небольшом доме до сих пор никто не зажег света. Идэлан все еще стоит у окна и вспоминается ему залитый солнечным светом луг, одурманивающий запах цветов и заливистый смех бегущей по лугу девочки. И вот девочка оборачивается, смотрит на Идэлана такими же, как и у него, глазами, улыбается так же, как улыбается он, и на миг кажется, что он смотрит в зеркало. И видит себя, босого, в тонкой тунике до колен, с острыми коленками и искрящегося счастьем.

Идэлан никогда не умел радоваться жизни так, как радовалась его сестра-близнец.

— И кто из нас был должен жить? — спрашивает он, отворачиваясь от окна.

Аши зло зашипел через стиснутые зубы. Люди… почему вы не в силах отпустить умерших? Почему не можете принять, что там, за гранью, другая жизнь? Может, не худшая, чем эта. Почему терзаете свою душу и не понимаете, что когда кто-то умирает, кто-то другой рождается?

Жизнь течет и переливается разноцветными нитями.

Разные нити, разные судьбы, разные цвета, и одна и та же боль…

Так нужна ли эта любовь, если она причиняет столько страданий?

Аши не мог понять. Не хотел. Он взмыл в оглушающе глубокое небо, резким хлопком стряхнул с крыльев остатки чужих эмоций. Хватит с него этих глупых людей!