4. Миранис. Друг

Настоящий друг с тобой,

когда ты не прав.

Когда ты прав,

всякий будет с тобой.

Марк Твен

Мой глупый маг,

знаешь, временами кажется, что некоторые люди не верят, что их можно полюбить. Думаю, Лев именно такой. Он не верит… ни мне, ни тройке, ни своему харибу. Он выдумает за нас «причины»: я рядом из-за долга, тройка и хариб — по воле богов. И только Моле он верит…

А я вот поверить не могу. Темнит он как-то… Рядом с ним Лев будто на глазах тупеет, показывает себя так… как лучше бы не показывал.

Но пишу я не поэтому. Ты ведь тоже временами мне не веришь, а в моей жизни лишь несколько людей, которыми я по-настоящему дорожу. И ты, мой друг, один из них… Лев бы еще понял, что он мне тоже дорог… Но сколько ему не говори…

И я знаю, друг мой, как сложно тебе в магической школе. Знаю, что арханы смотрят свысока только потому, что ты рожанин, знаю, что это не мешает тебе быть лучшим. И я искренне рад, что скоро ты закончишь обучение и придешь ко мне. Даже не думай от этого отвертеться, ты мне слишком нужен!

Твой снежный барс.

Мой архан,

ты прости, что я тебе такое пишу, но я все же, наверное, понимаю, почему Лев вам не верит. Дело не в вас, дело в нем. Для него вы слишком хороши, слишком идеальны, чтобы полюбить… такого. В то время, как Моля… он проще, понятнее, он… более человечен. И с ним Лев чувствует себя, как ни странно, лучшим…

Хотя я знаю, что ты скажешь, мой архан. Что все это глупости, и рядом со Львом ты совсем не потому, что должен, а потому, что хочешь. Но поверить в такое счастье человеку, который в себе не уверен…

Я знаю, что ты понимаешь меня, мой архан. Пойми и своего друга Льва, который держит в руках сокровище и чувствует, что этого сокровища совсем не заслужил…

Отсюда и его кажущаяся глупость.

И я тоже рад, мой архан. Школа… она дала мне многое, но выдержал я ее лишь потому, что хочу стать достойным тебе служить.

А верь мне, стать достойным такого, как ты, совсем не просто.

Твой глупый маг.

Несмотря на то, что за окном рассвело, в покоях наследного принца царила темнота — плотно задернуты шторы, благотворный полумрак развеивался светом единственного светильника. И танцевали вокруг живые тени: на темно-синем балдахине, на мраморной столешнице, на почти черном ковре и шитых золотом гобеленах на стенах.

Тени лежали и на черном мраморе, отполированном до блеска, купались в неясном отражении, и очень нескоро Миранис решился-таки произнести знакомое с детства заклинание. Темный камень потемнел еще больше, казалось, вобрал в себя весь свет вокруг и начал стремительно темнеть до оглушительной глубины, с безжалостностью судьи отражая и идеально убранные покои, и… опухшего помятого Мираниса, что казался в этих покоях таким неуместным.

— Проклятие! — Долбанул наследный принц по камню ногой.

Последние дни, он, к стыду своему, помнил слабо. Помнил, как настоял и-таки попал на Совет, помнил, как его там встретили вежливо, но холодно. Помнил, как пытался что-то сказать, а отец мягко намекнул, что слова сына тут неуместны. Да и сам сын…

Наследный. Принц. Неуместен. На Совете?

Миранис долбанул камень еще раз. От души. Схватил и сорвал с кровати покрывало, швырнул о стену дорогую вазу. Что он, мальчик, что с ним вот так? Ему двадцать три! Проклятие, целых двадцать три! А отец… И никто не поможет, никто не поймет!

Он зарычал в бессилии, садясь на кровать, перебирая пальцами запутанные ремешки кожаного браслета. Тогда, несколько дней назад, он так же бушевал в этих покоях. Тошно! В этом замке тошно! И душно! И мало простора! И… В стену полетела еще одна ваза.

А потом Миранис сбежал в город и нажрался. Он помнил, как шептала ему на ухо что-то сероглазая девка, как восхищалась «дивными» глазами наследника.

«Как расплавленное золото...»

Девка попалась поэтичная. Миранис, пьяный и обнаженный, развалился на кровати, а она завязывала на его запястье дешевый кожаный браслет — на счастье, вела пальчиками по жгутам его мышц и шептала восхищенно: и про тело воина, и про мягкий шелк волос… Волосам она тоже странный цвет выдумала — мокрый песок под лучами рассветного солнца.

Идиотка! Но пьяному Миранису даже нравилось. Она ведь не знала, что он принц, а все равно ластилась, как кошка, обожравшаяся валерьянового корня. И последующая ночь была магической. Простыни взмокли от пота, отблески огня жадно ласкали девичье тело, и Миранис скользил ладонями по спине красотки, а рыжие волосы разметывались веером, когда она резко изгибалась в его объятиях. Миранису все нравилось. До того момента, как в комнате появился Арман…

— Опять всю малину испортил, — пьяно прошептал тогда принц.

Арман ничего не ответил. Осмелился бы! Но губы его презрительно сжались, светлый взгляд резанул сталью, и рыжеволосая девка сама сползла с кровати и забилась в угол, бросая на дозорного умоляющие взгляды.

— Я не знала… прошу… я не знала!

— Позовешь магов и удостоверишься, что она не беременна, — приказал Арман стоявшему за его спиной дозорному. — Убедишься, что все всё забыли, кроме трактирщика. Объясни ему, что будет, если он еще раз приютит нашего принца.

— Какой заботливый… — прохрипел Миранис, свешиваясь с кровати. Его вырвало.

А чистоплюй Арман с брезгливой миной обошел лужу, помог сесть, и, вытащив из рукава платок из кружев тонкой работы, подал Миранису.

— Вытрись, мой принц!

Миранис вытерся. Вернул испачканный платок Арману, с удовольствием полюбовался, как его друг «украдкой» отдал дорогой платок служанке. Девчонка будет рада. Выстирает кружево, выпорет дорогую вышивку с инициалами, а потом продаст, да дорого: Арман при себе дешевых вещей не терпит. А старшой дозора, все такой же невозмутимый, кинул на кровать чистую одежду, даже дернулся к принцу, чтобы помочь одеться, но Мир раздраженно отмахнулся — уж не настолько он пьян!

— Пойдем, — протянул руку дозорный, когда принц натянул, наконец-то, тунику со штанами и нашел ступнями сапоги.

— А если я не пойду?

— Повелитель приказал тебя привезти либо сообщить, где ты находишься, — ровным тоном, как ребенку, начал в который раз объяснять Арман. Зануда! — Ты же знаешь, что я служу не тебе, а твоему отцу, клятву ему давал, потому ослушаться не могу. Даже ради тебя не могу, мы уже об этом разговаривали, и не раз. Прошу, Миранис. Будет лучше, если я тебя привезу в замок. Будет лучше, если Деммид увидит тебя… когда ты очухаешься.

Какой деликатный… «когда очухаешься». Миранис рассмеялся Арману в лицо, но позволил помочь подняться. И даже разрешил себя свести вниз по ступеням в тяжелую, густую как масло тишину зала. Служанки, трактирщик, посетители — все стояли на коленях, сложив на груди руки и уткнувшись лбом в заляпанные дешевым вином доски. Между ними замерли неподвижно дозорные. Вошел в таверну худой, похожий на мальчишку маг — Эзр, кажется, — который окинул зал внимательным взглядом и, низко поклонившись принцу, дотронулся до плеча девочки-служанки лет двенадцати:

— Посмотри мне в глаза, дитя мое, — почти ласково сказал он, и взгляд его полыхнул темно-синим.

Девочка повиновалась… на ее лице бледность быстро сменялась смущенным румянцем, пальцы мага ласково гладили ее тонкий подбородок. Трясся за стойкой, не смел вмешаться трактирщик:

— Она же еще совсем ребенок… пожалуйста! — шептал он.

Арман остановился в дверях, повернулся к трактирщику и сказал:

— Ты нас с кем-то путаешь. В моем отряде детей не обижают.

Маг ласково улыбнулся и прошептал:

— Сейчас ты пойдешь в свою комнату, ляжешь спать, а когда проснешься, не будешь помнить ни принца, ни этого дня.

— Да, мой архан, — задумчиво сказала девочка, вставая с колен, а Миранис, криво усмехнувшись, поплелся к двери.

Ему было противно. И больно. Будто Арман резал по живому, жирной линией проводя границу между ними и миром рожан. Только ведь и в мире арханов Миранис был лишним. А вот Арман нет. Боги, как? Скажите, как у него получается?

На улице оказалось темно и холодно. Миранис поежился, и один из дозорных живо скинул теплый плащ, протянув его с поклоном принцу.

Плащ Миранис принял — что он, дурак мерзнуть? — влез с трудом в карету, развалился на обитом бархатом сидении. Тошнит. От всего тошнит!

— Ты не понимаешь, Арман, ты ничего не понимаешь…

— А если понимаю? — тихо ответил друг. — Но напиваться….

— Мне тошно…

Карета подпрыгивала на камнях мостовой, отблески фонарей мазали по занавескам.

— Знаю.

— Я чувствую себя, как разряженная кукла, которой все восхищаются, но никто не воспринимает всерьез.

— Знаю, — вновь ответил Арман.

— Но почему ничего не делаешь, чтобы помочь? Ты мне друг или нет?

— А ты как думаешь?

Миранис замолчал. Он сейчас не мог думать. Он сейчас мог только спать.

Карета остановилась, подбежал к дверце, распахнул ее лакей. Мягким шелком раскинулась на ступеньках замка ночь, золотой вышивкой блистали огни фонарей. Арман поклонился принцу, потом вышедшему из тени молчаливому телохранителю, но вылезать из кареты не спешил.

— Вновь скажешь, что у тебя дела…

— Миранис, ты забываешь…

— Что у тебя твой род, твой дозор, твоя жизнь, — Миранис от души ударил дверцей кареты. — Еще как помню.

И добавил про себя: «А что у меня?» И понял вдруг, что завидует собственному придворному и другу. К словам Армана прислушивался даже отец, а к словам Мираниса? Кто?

Отец его так и не позвал. Даже чтобы выругать, хотя принц ждал. Спал плохо. Ворочался, смял в ногах одеяло и все не мог забыться, утихомирить в душе мутную тоску. Он перебирал узелки браслета и вспоминал, как горели страстью серые глаза рожанки, как сменилась эта страсть ужасом при слове «принц» и хотел бы забыть, выбросить из головы эти воспоминания. Он для рожан, как бог. Красивый, разодетый, разукрашенный, безумно далекий бог. Драгоценный сосуд для души двенадцатого, до которого даже дотронуться нельзя...

Миранис не хотел быть богом… Но и быть тем ничтожеством, что отражалось в зеркале, не хотел. Мешки под глазами, растрепанные волосы, помятая, заляпанная какими-то пятнами одежда. Одежду, тело можно вымыть, а что сделать с ядом стыда, что до дна прожигал душу?

«Мой принц!» — в очередной раз пробовал до него мысленно достучаться кто-то из телохранителей, но он лишь грубо обрывал тонкую линию связи.

Он не хотел ни с кем разговаривать. Никого видеть. Слушать чьих-то нотаций. Он не хотел даже тут быть, в этой красивой умной клетке. Он хотел бы все разгромить, разбить вдребезги, но даже этого ему было не дано: умный дух замка подобрал осколки разбитой вазы, смахнул лепестки роз с ковра, и вновь на столе заблагоухал только что сорванный букет, на ярко-алых лепестках застыли капли росы, а рядом манила полная успокаивающего зелья чаша. Миранис вздохнул и лег на кровать, раскинув руки — даже тут ему покоя не дают. Забодали своей заботой. Как будто он ребенок, а ведь дитятко уже давно выросло.

«Мой принц», — мягко потревожил новый зов.

«Я зол на тебя, Этан, — изволил откликнуться Миранис. — Мы начинали пить вместе, а закончил я один…. Ты оставил своего принца одного?»

«Мне очень жаль, мой принц, — раздался в ответ вовсе не сожалеющий, а чуть смеющийся голос. — Но в умении пить мне тебя не догнать. Боюсь, я отрубился уже в третьем кабаке, а когда проснулся…. ты уже ушел бузить дальше».

«Бузить? — переспросил принц. — Какое некрасивое слово. Откуда ты только нахватался?»

Зато правильное. Этан где-то вдалеке хмыкнул, и Миранис не удержался от улыбки. Ну никакого уважения к наследному принцу! А Этан продолжил так же светло и радостно:

«Во время наших побегов еще и не такого нахватаешься. Но, согласись, было здорово».

Здорово. Жаль только, что было.

«Позволишь к тебе прийти?» — умоляюще спросил Этан.

«Тебе да. Другим — нет».

И уже скоро Этан, худой, светловолосый, с усыпанной веснушками физиономией ворвался в спальню, и смех его разорвал вязкую тишину. Не спрашивая позволения, он раздвинул шторы, впустил яркое солнце, с ногами уселся в кресле и взял из вазы сочное яблоко, другое кинув Миранису. Принц вертел яблоко в руках, задумчиво наблюдая за другом. Беззаботное создание. Эфемерное и непредсказуемое, как стрекоза, от которой никогда не ожидаешь, когда упорхнет, а когда сядет на руку. Но и злиться на стрекозу невозможно, даже если она цапнет за палец.

— Я голоден как собака, — усмехнулся Этан. — Мир, идем завтракать…

— Мог бы и один поесть, — ответил принц, отлично зная, что услышит следом:

— Да ты что, твой повар великолепен! — мечтательно закатил глаза Этан, откинувшись на спинку кресла. — Хорошо у тебя тут, ты ведь принц. А для меня никто так стараться не будет… стащу пару пирожных для девчонок. За такое лакомство они сделают для меня что угодно.

— Они и так сделают для тебя что угодно, — усмехнулся Миранис, который прекрасно знал, как действуют на придворных дам светлые кудри и невинная улыбка Этана. А еще лучше — баснословное богатство его отца.

— Это не то «что угодно», — ответил Этан, вонзив острые белоснежные зубы в яблоко. — Жениться я не спешу, мне всего двадцать четыре, я еще пожить хочу. М-и-и-и-р… — он бросил в сторону принца умоляющий взгляд, — а потом пойдем к лошадкам, м? Слышал, твоему отцу новый посол кобылку подарил…

К «лошадкам»?

Миранис и сам не заметил, как за весельем Этана хандра куда-то отступила, а мир начал казаться не столь уж и мрачным.

— Мир, зачем тебе эта дешевка? — спросил вдруг Этан, перебравшись к Миранису на кровать. Он внимательно посмотрел на браслет принца, даже провел пальцами по увитым узелками нитям, видимо, проверяя, нет ли там магии, и в недоумении пожал плечами. — На самом деле дешевка.

— Пусть будет, — ответил принц, которому пока еще не хотелось выкидывать из памяти сероглазую рожанку. И подарок ее снимать тоже не хотелось.

«К лошадкам» они сходили ближе к обеду, когда небо заволокло тяжелыми тучами. Мир любовался с балкона, как конь танцует на привязи у конюхов, как стелется по лебединой шее белоснежная грива, слышал восторженный голос Этана и очередной раз чувствовал, что и сам похож на ту кобылу. Конюхи с нее пылинки сдувают, а с привязи никуда… чтобы сама себе, не дайте боги, не навредила.

— Мир, давай прокатимся! — закричал вдруг Этан.

— Без меня, — отрезал принц, разворачиваясь к стеклянной двери.

Отец так и не объявился. Небо отражалось в стекле, как в зеркале, плыло меж тяжелых облаков неяркое солнце. Дождь, наверное, пойдет. Может, даже будет гроза… хорошо бы. Миранис любил грозы, гнев неба так подходил собственному. Свой приходилось скрывать, на чужой смотреть не возбранялось.

— Мир, ну пожалуйста, — ныл за спиной наглый Этан, — без тебя мне к твоим лошадям и подойти не дадут, а наследному принцу никто отказать не смеет. Мии-и-и-рр! Будь человеком, а? Хотя бы раз! Обещаю, что больше не полезу, ну пожалуйста!

Не полезет, как же! Может, седмицу какую и не полезет, может, две, но не больше. Подарить ему, что ли, одну из лошадей? Не поможет. Этан из тех, кто любит ему не принадлежащее, а когда получит подарок, потеряет интерес и захочет другую лошадь… ту, что осталась в конюшнях Мираниса.

— Этан, не наглей! — начал злиться наследный принц, но, обернувшись и увидев искреннюю печаль в серых глазах друга, вздохнул и согласился. Может, оно и к лучшему? И позволит отложить неприятный разговор с телохранителями, развеяться?

Телохранители обычно к принцу не лезли, но к своим обязанностям относились крайне добросовестно. Как и к праву всегда находиться возле принца. И потому да, если принц «не понимает», как это «важно, небезопасно» и так далее, с принцем будут разговаривать, принца будут убеждать, «взывать к его рассудку». При этом мягко и вежливо, как с ребенком, чтобы не обидеть. Бред какой!

Миранис упрямо продолжал не отвечать на мысленный зов телохранителей, хотя и чувствовал, что они рядом. Всегда рядом, даже когда не просят. Вот Тисмен, например, гибкий и невысокий, стоит неподвижно на башне, пронзает внимательным взглядом. Даже тут, в безопасном замке отца нет от них покоя!

— А давай покатаемся! — решился Миранис, резко поймав взгляд телохранителя.

Тисмен вздрогнул и отвернулся. Дернулись рядом розы в каменной чаше, почувствовали гнев зеленого телохранителя, и Миранис вспылил еще больше: в саду Тисмен свой, посмотрим, сможет ли он так же сладить с лесом.

— И переход мне откройте!

Тисмен нахмурился, вновь попытался достучаться, наверное, объяснить, что это безрассудно, но Мираниса уже понесло. Ну что может быть в этом безрассудного? В город выйти нельзя, на конную прогулку нельзя! Принц он или девица на выданье?

Вспрыгнув на иссиня-черного гибкого жеребца, клички которого Миранис даже не знал, принц подождал, пока счастливый Этан вскочит на каракатового самальского красавца. Конь танцевал под седоком, в нетерпении грыз удила, и стоило ему дать хоть немного свободы — влетел в арку перехода. А там рванул в лицо свежий ветер, одурманил запах листвы. Миранис засмеялся. Да! Да! Он чувствовал в вороном красавце ту же тоску по свободе, что и в себе, то же желание бежать, нестись, догонять ветер и расправлять невидимые крылья.

— Видишь! Они шикарны! — крикнул за спиной Этан, и Миранис был вынужден согласиться.

Взметнулись под крупом прошлогодние листья, мелькнули серой лентой стволы буков, встревоженно прошуршали над головой кроны. И Миранис забылся, растворился в быстроте, в свободе, в обиженном свисте ветра. Не догонишь! Не поймаешь! И конь всхрипел, срываясь в галоп, и промчалась внизу лента ручья, веером разлетелись сверкающие брызги, а небо взбесилось, прорвалось горькими слезами и ударило копьем молнии.

Мир померк. Зеленое стало черным, липкий страх вполз в душу. Жеребец вздрогнул, натужно заржал, встал на дыбы, мазанув копытами, а потом понес. Волной ужаса поднялся внутри страх. Небо лило и лило холодную воду, грязь разлеталась брызгами, хлестали бедра ветки орешника. Миранис пытался позвать телохранителей, но дар изменил, а магия, что всегда была рядом, куда-то пропала. Били в плечи тугие струи, судорожно вцепились в повод пальцы, летел вперед конь, и все более светлело внутри, ужасало крутым обрывом.

— Мир! — позвал за спиной Этан.

Он уже не слушал. Конь распластался в прыжке, развернулась под его брюхом пустота, и Миранис на миг почувствовал, что летит, выпав из седла.

— Мир, я рядом! — новый зов, но другой, уверенный и спокойный.

Ветви под обрывом, послушные воле зеленого телохранителя, поймали в ласковую сеть, пружинисто подбросили вверх, окатив холодными каплями. Распахнулось прошитое молниями небо. Где-то внизу заржал отчаянно, умирая, конь, пронзило душу горячим сожалением, и руки телохранителя сомкнулись впереди на поясе, удерживая в воздухе.

— Не тронь меня, идиот! — закричал Миранис, но было поздно… Тисмен вздрогнул, и принц понял, что дар изменил не только ему...

А потом был еще полет. Плели над головой паутину ветви, ломались под спиной Тисмена. Болью росло внутри отчаяние — виноват Миранис, а большую часть удара взял на себя телохранитель. Разорвало тело болезненное приземление, а за ним — беспамятство.

Приходить в себя было сложно. Все болело, кожу саднило от порезов, плохо слушалась правая рука. Миранис до боли прикусил губу и открыл глаза, не веря, что это все не сон. Гроза закончилась. Выглянуло солнце, и, будто издеваясь, все вокруг сверкало, искрилось и переливалось, покрывали темным одеялом землю прошлогодние листья. Поняв, что все еще лежит спиной на телохранителе, Миранис забыл о своей боли, поспешно сполз с Тисмена и вгляделся в непривычно бледное лицо, в затуманенные болью глаза и тихо позвал:

— Тис… Ну же…

— Мой принц… — тихо ответил телохранитель.

Миранис выругался, дрожащими пальцами провел по торчащему из бока Тисмена обломку ветви. Наверное, еще и ребра сломаны… какое наверное? Дышит же коротко, вдыхать боится, хотя боли и не показывает. Боги! Мир и раньше видел раны, даже сам их временами наносил на тренировочном дворе. Там, где всегда были рядом целители. Где всегда быстро помогали, и даже не приходилось вмешиваться. Но теперь целителей не было! И рвался внутри отчаянный зов Этана, и бросала в дрожь безысходность. Миранис мог только слушать. Не мог ответить, позвать. Ни Этана, ни Армана, ни других телохранителей. Он был так слаб без магии!

— Тис… ты потерпи немного, — пересохшими губами сказал Миранис, оглядываясь. — Чуть потерпи, я сейчас…

Только, что сейчас? Боги, что?!

— Мой принц, — едва слышно повторил Тисмен и слепо потянулся ладонями к Миранису. — Я так рад, что ты жив… рад… Почему так темно?.. Не вижу, тебя не вижу… пожалуйста…

Бредит? Миранис наклонился ближе, позволил пальцам телохранителя пройтись по своей груди, шее, провести по лицу, стирая со щек что-то горячее и мокрое. Кровь? Не разобрать уже и чья.

— Не двигайся, — прохрипел Миранис, поймав ладонь Тиса. Ради богов, что он делает? Но телохранитель не угомонился. Неожиданно сильным движением вырвал руку и, перехватив принца за запястье, с облегчением выдавил:

— Нашел!

Миранис ничего не понял, но Тисмен уже и не успел объяснить. Он внезапно дернулся, выгнулся дугой и изошел мелкой дрожью.

— Тис! — вскричал Миранис. — Тис, сволочь, даже не думай! Не бросай меня тут. Тис! Не смей! Ради богов, не смей!

Миранис дернулся в желании схватить Тисмена за плечи, вытрясти из него всю эту дурь, заставить очнуться, как вдруг понял, что его что-то удерживает. Посмотрел с удивлением на свое запястье, на пальцы Тисмена, запутавшиеся в ремешках кожаного браслета, изумленно покачал головой:

— Вот же упрямец, Тис…

— Холодно… — выдавил из себя Тисмен, которому, вроде, стало лучше. Но пальцев почему-то не разжал. Идиот! И так же рука болит!

Миранис тихо выругался. Хотел было сдернуть с себя плащ, но одной рукой не справился с завязками и, выхватив из-за пояса нож, полоснул по кожаным нитям браслета. Хочешь себе игрушку, так держи, упрямый телохранитель! Тисмен будто улыбнулся одними губами, еще больше сжав пальцы, Миранис бросился распутывать завязки плаща и замер.

Мир, еще мгновение назад неотзывчивый, вдруг закрутил вихрем красок, звуков и запахов. Прошелся по кронам буков ветерок, тронул ворохи листьев у деревьев, и Миранис вдруг ослабел, укутывая телохранителя в теплый плащ. Он будто был слеп миг назад и теперь прозрел. Сила вернулась к нему… боги, на самом деле вернулась?

Боясь лишний раз дышать, Миранис осторожно послал зов Арману и, наткнувшись на глухую стену, тихо застонал. Проклятый дозорный! Почему его всегда нет, когда он так нужен! Больше не рискуя, принц разорвал темный туман разделяющего их расстояния и приказал Лерину явиться. Сейчас, немедленно! И с облегчением выдохнул, когда телохранитель ответил на его зов, и за спиной разлилась клякса перехода. Никогда и никого не встречал Мир с таким облегчением, как светловолосого зануду.

— Тис… теперь все… — прошептал Миранис. — Все…

Утром солнце разлило по небу кровавый румянец. Мир сидел в кресле у окна во всю стену и перебирал в пальцах узелки уже совсем безобидного браслета. Простая игрушка. Почти простая. А столько бед натворила.

Хариб за спиной молча убрал со стола нетронутый ужин, за окном где-то вдалеке счастливо залаяла собака. Мир скривился. С телохранителями он не говорил, впрочем, и так известно, что они скажут. Что если бы Мир хотя бы попробовал отозваться на их зов, то уже давно сообразил бы, что что-то не так. Если бы не поехал в тот проклятый лес, то…

Как много «если бы». И как много в этих «если бы» собственной вины… Тихонько скрипнула за спиной дверь, прошуршали по ковру шаги, и кто-то остановился за спинкой кресла. Миранис знал, кто. Только двое в этом замке могли прийти без спроса. Отец опять же не придет… хотя увидеть его так хотелось, зато Арман…

— Ты не ответил на мой зов, — хрипло выдавил принц.

— Прости.

— Ты пришел только сейчас, хотя я ждал тебя гораздо раньше.

— Прости, — повторил Арман. — Мне надо было уладить пару дел.

— Ты пришел как друг или как…

Арман ничего не ответил. Миранис и не нуждался в ответе. Конечно же, прежде чем прийти к нему, Арман говорил с отцом. Конечно же принес какой-то приказ. Конечно же должен сказать что-то неприятное, но подбирает слова и не решается. Придворный подбирает слова. Это даже забавно, только Миранису сейчас не до смеха.

— Твой отец… — начал Арман и запнулся.

— Говори! — приказал Миранис, кидая браслет на стол. Кожаные ремешки скользнули по отполированной столешнице, врезались в статуэтку и упали на темный ковер.

Подбирать браслет Миранис не стал — он поднялся с кресла, развернулся и посмотрел в холодные глаза друга. Принц и его дозорный были одинакового роста, но совсем разные, и Миранису никогда не нравилась сдержанность Армана. Закрывающая друга ледяная корка раздражала. Хотелось ударить по ней кулаком, заставить пойти трещинами и осыпаться, открывая теплую сердцевину.

Да и была ли эта теплая сердцевина? Арман был крайне корректен и осторожен со своим принцем, но дозор, по слухам, держал в ежовых рукавицах. И милосердия не проявлял почти никогда, считая его слабостью. «Ледяной клинок повелителя» — столь поразительно точное прозвище. Холод и ослепляющая чистота — Арман не только был идеальным, он требовал идеальности от остальных. Даже от своего принца. А Миранис идеальным быть не собирался.

— Говори уж, — сказал принц, отворачиваясь к окну, — к чему томишь?

Рассвет все больше разливал свет, небо становилось пронзительно чистым и глубоким.

— Я вижу, что ты не спал всю ночь, — почему-то начал говорить совсем о другом Арман. — Мне сказали, что и не ел ничего со вчерашнего обеда.

— Тебя волнует, что я ем, когда я сплю? — усмехнулся Миранис. — Надо же… может, наймешься ко мне в няньки и будешь кормить с ложечки?

— Мой принц… если волнуешься о Тисмене, то почему ему об этом не скажешь? Разве он враг тебе?

Волнуешься? Бред какой!

— Тисмен всего лишь мой телохранитель, — мрачно ответил принц. — Ничего более.

— Тебе надо научиться разговаривать со своими телохранителями, а не бороться с ними, — сказал вдруг Арман. — В конце концов, они никогда не сделают ничего, что бы тебе навредило, и ты об этом прекрасно знаешь. Но все равно ведешь себя, как капризный ребенок.

— Как ты разговариваешь со своим принцем! — взвился Миранис.

— Вчера ты меня спросил, друг я тебе или нет, — холодно ответил Арман. — Так позволь мне спросить тебя о том же. Кто я для тебя? Друг? Придворный? Один из твоих людей? Выбери, мой принц…

Миранис обернулся к дозорному и глазам своим не поверил. Никогда еще он не видел Армана таким — бледным, с пылающими глазами, с ходящими по щекам желваками. И успокоился. Потому что такой Арман ему нравился больше, чем обычный. Потому что такому не было все равно. Всему замку было, а Арману…

— Прошу тебя, мой принц, — в один миг пришел в себя Арман.

— Просишь о чем? — тихо спросил Миранис.

— Будь осторожнее. Хоть немного… Мир, ради богов!

— Хочешь отчитать меня, как мальчишку?

— Не осмеливаюсь.

— А что бы ты сделал, будь я, к примеру, твоим братом?

Арман бросил на принца такой взгляд, что Миранис расхохотался и сел в кресло, закинув ногу на ногу. Нет, это действительно забавно. Гордый неприступный Арман умеет подчинить любого одним словом. Но совсем же не умеет подчиняться, как это пристало придворному. И как только отец с ним справляется?

— Хорошо, Арман, я знаю, что ты хочешь сказать, — перестал смеяться Миранис. — Что я был безрассуден. Признаю. Что я мог погибнуть. Признаю. Что я должен быть осторожнее. Признаю. Я даже обещаю выслушать телохранителей, но чуть позднее. Поешь со мной? Хотя, думаю, лучше позвать Этана. Мне претит твоя хмурая рожа.

— Этан под домашним арестом, — спокойно ответил Арман.

— Даже так? — чуть нахмурился Миранис, налив себе в чашу немного вина. — Мой отец действительно зол, если решил арестовать моего друга. После завтрашнего совета я с ним поговорю.

— Тебе запрещено появляться на советах, — так же ровно ответил Арман и даже не дрогнул, когда в стену полетела чаша. — Запрещено покидать стены этого замка.

Миранис молча поднялся и направился было к дверям, как Арман его удержал:

— Запрещено входить в покои повелителя, пока он сам не позовет. Мир, я прошу тебя. Если ты попытаешься, то весь замок будет знать…

— … что отец не хочет со мной разговаривать? — выдохнул Миранис. — Это мы еще посмотрим!

Распахнул дверь и замер, когда из полумрака приемных покоев выступила и поклонилась ему молчаливая фигура.

Мой принц… если волнуешься о Тисмене, то почему ему об этом не скажешь? Разве он враг тебе?

— Тис, — выдохнул Миранис, сразу же забыв и о своем гневе, и о желании поговорить с отцом. — Ты как, Тис?

— Уже все хорошо, мой принц, — чуть удивленно ответил телохранитель. — Помощи целителей и небольшого отдыха вполне хватило.

— Войди! — принц сам не верил в то, что говорил.

Он отступил в глубь спальни и вновь опустился в кресло, бездумно приняв от Армана чашу с вином. После почти суток голода крепкий напиток ударил в голову, перед глазами поплыло, а слова Тисмена показались далекими и неправдивыми:

— Ты хоть помнишь, когда в последний раз называл меня Тисом?

Миранис сжал зубы. Очень хорошо помнил. Тогда был теплый весенний вечер, и они были детьми и играли в парке в увитой плющом старой беседке. Беседка вдруг пошла трещинами, и на миг раньше, чем она обрушилась, Тисмен вдруг толкнул принца да так, что тот ушибся больно плечом о камни.

— Спасибо, — улыбнулся тогда другу принц.

— Я твой телохранитель, Мир, я должен тебе помогать, — ответил Тис.

А Мир замер вдруг. Должен? Не друг, телохранитель? И тогда принц в первый раз понял, что это все же разные вещи. И недавний друг может стать кем-то, кто прикрывает живым щитом, командует, куда идти и что делать, требует беспрекословного подчинения, потому что он — твое оружие, твоя защита. А Миранис с детства не любил быть слабым и защищаемым. И до вчерашнего дня с собственной безопасностью справлялся сам, считая телохранителей лишь раздражающим хвостом — и не нужен он, и за кусты цепляется, и отрезать жалко да больно.

И лишь вчера… Мир внимательно посмотрел на замершего у дверей Тисмена. Важен?

— Принеси чего-нибудь поесть и позови остальных телохранителей, — приказал Мир харибу. — Если вам есть что сказать, я слушаю. А ты, Арман, останешься?

Друг — это другое. Друг — это как Арман или как Этан, друг в бою встает рядом плечом к плечу, а не закрывает своим телом.

— Останусь, Мир, — ответил дозорный, устаиваясь в кресле напротив поудобнее.

И не ждал приказа сесть, как Тисмен, а сам налил себе вина да взял из чаши гроздь винограда. И Мир вдруг вспомнил слова Армана, что только в его покоях другу хорошо и спокойно. Потому что тут его не смеют тревожить, а дома и в казармах вечно дергают по пустякам. То люди из рода, то дозор. Только вечно занятый Арман никогда не оставался у Мираниса надолго, а теперь вроде как уходить не спешил.

Миранис подвинул к Тисмену полную чашу и уже спокойно решил, что с отцом поговорит позднее, найдет способ, как поговорить. Сейчас, наверное, есть дела поважнее.