1. Рэми. Незнакомец

Встреча с тобой — кошмар моей жизни.

Чак Паланик, "Бойцовский клуб"

Застывшими волнами серой породы уходили вверх, пенились снегом горные вершины. Где-то за спиной тонуло в облаках огромное солнце, а впереди раскинул крылья, манил первыми огнями человеческий город.

Аши удобнее устроился на вершине горы, подставив ледяному ветру разгоряченное лицо.

— Всему время… время засыпать… время просыпаться...

Мягкий шепот не давал покоя уже пару дней. Предупреждал. Подготавливал. И измученный долгим полетом Аши вновь взмахнул крыльями и взлетел в стремительно синеющее небо.

Он не хотел просыпаться.

Не хотел ни ритуальной башни, ни своих цепей.

Но время стремительно, и носитель повзрослел. Уже или наконец-то, Аши, сказать по правде, не знал.

Он просто летел, наслаждаясь волнами ветра.

Потому что завтра… завтра свобода может закончиться.

Эли почему-то всегда любила эти болота — с гниющим заживо лесом, приторным запахом багульника и трясиной. В ответ на недоуменный взгляд Рэми она смеялась, что гиблые болота такие же, как и ее душа… вроде как неказистые, полные грязи, а все равно в них тянет с неведомой силой. И только мудрый и опытный найдет в них тропинку к спрятанному за топями острову. А на острове…

…тихая переступь ветра в ветвях молодых берез, вездесущие синицы, и вязкий покой летними вечерами. Эли теперь нет, а остров остался. И их когда-то любимое место у упавшей березы осталось. И следы костра, и сваленный в кучу, чтобы сидеть было удобнее, ельник, и забытый на стволе березы платок…

Как давно Рэми тут не был? С прошлого лета? Ну да… С того дня, когда ему минуло шестнадцать. А Эли, судя по всему, продолжала сюда бегать… и, может, даже не одна.

Рэми взял платок, повертел его в пальцах и задумчиво сунул в карман. Наверное, не стоило сюда приходить — слишком больно, излишне свежо, — да только матери живокость понадобилась. И как назло, в лесу траву эту повстречаешь редко, а вот на островке синие цветы уродились богато, рассыпались по поляне пушистыми звездами.

Тени все более удлинялись, расчерчивали пожелтевшую от засухи траву четкой сеткой. Хрустела в пальцах живокость, пачкала руки липким соком. От болота несло гнилой влагой, вздрагивали под ветерком молодые березки. И плыла над лесом, давила на плечи плотная тревога.

Тяжелым выдалось лето: то грозящая неурожаем и пожарами засуха, то обнаглевшая нечисть, то встревоженное зверье, успокаивать которое приходилось Рэми — заклинателю. А как тут успокоишь, коль самого тоска и боль душат, да так, что и дома не усидишь?…

Лес все же ближе. Роднее, желаннее. Еще бы родные не тревожились так сильно, не умоляли бы возвращаться домой ночами… Понимали бы, как тяжело теперь усидеть в четырех стенах…

Где-то за кустами бузины тревожно крякнула утка, предупреждая выводок, хрустнула неподалеку ветка. Вылетела из орешника и уселась на плече суетливая синица, прокалывая рубаху острыми коготками.

"Чужак, чужак, — била она короткими крыльями. — Совсем близко — чужак".

Рэми успокоил птицу, задумчиво погладил желтое брюшко. Бережно опустил на землю собранные цветки, потянулся плавно за луком. Зверей бояться нечего: заклинателя зверье не тронет. А вот оборотни — те живут своей жизнью и своим непонятным разумом.

"Оборотни — порождение Ларии, потому-то мы от них пределом и оградились, — вспомнился вдруг спокойный голос Жерла. — Сюда они не проходят, их бьет магия".

Да, границу, или предел, они не проходили… до недавнего времени.

Тот день двулетней давности запомнился на редкость ярко. Стояла ранняя весна, накрапывал мелкий дождик, окунал сосновый лес в вязкий туман, и Рэми страшно устал, разбирая завалы на дорогах. Ступать по бегущей в гору скользкой тропинке приходилось очень осторожно. В голове звенела пустота, ноги укутало тяжестью, и каждый шаг давался с огромным трудом.

Тут-то Рэми и услышал истошный крик. Хоть и далеко был. Но узнав голос, сам не зная как, оказался во дворе собственного дома, отшвырнул сестру к дровне и встал между ней и рычащим настороженным зверем.

То, что зверь непростой, понятно было сразу: вроде и волк, но странный какой-то, облезлый и больной, с ярым безумием во взгляде. И не чувствовалось волка. Любого зверя в округе чувствовалось, а этого…

Верхняя губа волка дернулась, обнажив клыки, капнула в грязь слюна, и Рэми невольно задрожал. Уже не пробуя достучаться до зверя — бесполезно — Рэми выхватил из-за пояса кинжал. Вовремя: волк распластался в прыжке, мелькнули у лица желтые зубы, и лезвие по самую рукоять вошло в жесткую плоть.

Миг спустя, когда зверь перестал дрожать в агонии, Лия, плача и причитая, помогала Рэми встать. А шкура зверя плавилась, сходила клоками, и не успел Рэми подняться, как волк исчез, а в грязи остался мертвый обнаженный человек.

— В дом, быстро! — приказала прибежавшая мать.

И Рэми впервые за много лет послушался. Он — глава рода, он уже давно не мальчик, но в тот миг захотелось вдруг вновь оказаться ребенком… боги, он убил!

За окном шумел дождь, бились на полу тревожные тени. Рэми сидел в своей комнате, обхватив голову руками, и терпеливо ждал деревенского дознавателя. А вместе с ним и смерти. Чего же еще? Кто поверит, что человек зверем был? Что не тяжелобольного юношу Рэми убил, а чудовище? Да он и сам себе не верил. Вспоминал стекленеющие глаза оборотня, его искривленное болью лицо, струйку крови из-под кинжала, и не верил!

Всего лишь оборотень — что его убить, что дикого зверя.

— Я мог бы иначе...

Ты не просто парня убил, а оборотня, если бы не убил, кто знает, кого бы он задрал...

Опять этот голос? Как давно его не было? Пять лет, десять?

Снова это безумие? А Рэми надеялся, что с этим справился, перерос...

Он прикусил губу и встал с ложа, не в силах усидеть на месте. Услышав стук в дверь, остановился, готовясь к аресту. Но вместо дознавателя с вечерней прохладой шагнул в маленькую комнатушку Жерл, и на душе сразу стало легче.

Никого не хотел сейчас видеть Рэми, а вот похожего на грозного медведя старшого будто давно и мучительно ждал. Мокрый и неожиданно тихий, Жерл заполнил собой небольшую каморку, сбросил с широких плеч тяжелый от дождя плащ, сел на узкую кровать и замер, будто не зная, что сказать и что сделать. Пахнуло свежестью и влагой, упали с переброшенного через сундук плаща тяжелые капли. И Жерл, задумчиво запустив пятерню в седеющие кудри, тихо приказал:

— Говори.

А потом дождь все лил и лил за окном, будто плакал. И не находивший себе места Рэми то подходил к окну, то останавливался у двери и выдавливал из себя слово за словом, холодея от страха. И закончив, замер… ожидая ответа.

Ответ пришел не сразу. Жерл долго молчал, потом похлопал широкой ладонью по узкой кровати, приглашая сесть рядом, и вдруг сказал:

— Я тебе верю. А вот судьи поверят вряд ли. Оборотни гости у нас редкие, разбираться никто не станет. Им легче подумать, что ты пришлого прибил, они ведь человека видят, пусть голого и безумного. Мы — зверя. Так что слушай, Рэми. Я скажу — я убил. Мне все поверят. Я! Понял?

Рэми поднял лихорадочный взгляд и кивнул. Потом посмотрел в пол и прошептал отчаянно:

— Значит, я убил человека?

— Не всегда убить — это плохо, — после долгого молчания ответил Жерл. — Временами, убивая, помогаешь.

— Я убил человека… — повторил Рэми, чувствуя, как давит на плечи, рвет душу тяжесть вины. — Я не спас… убил...

— Ты убил зверя, — поправил его Жерл. — Тварь. Так зачем себя мучаешь?

И в самом деле — зачем?

— За них даже боги не карают, — продолжил старшой, как-то странно улыбаясь. Криво. И слегка безумно. — Не понимаешь? За каждого бродяжку карают, а за этих...

И Рэми не осмелился возразить. Очень хотел бы, даже спекшиеся губы разлепил, чтобы выдавить "ты не прав", но замер вдруг, понимая, что Жерл все равно не поверит. Но и жаловаться больше не стал. Лишь приглушил клубившуюся где-то в груди боль и сказал то, что должен был сказать уже давно:

— Спасибо. Ты вновь спасаешь...

В который раз. С самого детства оберегает и защищает, даже стыдно — ведь Рэми давно не мальчик.

А Жерл вдруг посмотрел как-то грустно и сказал слова, которые запали глубоко в душу:

— Когда же ты успел вырасти, заклинатель?

И вышел. Оставив Рэми вместе с его болью.

На следующий день пронесся по округе слух, что в деревню прибыл маг. Зверя изучать. Люди шептались, будто повезло Жерлу: маг попался молодой, но дотошный, старые книги поднял, виссавийцев спросил, выяснил, что вовсе не человека старшой убил, а нечисть, которую маг назвал «звериным оборотнем».

Как оборотень может быть «звериным», Рэми не понимал, да и не спрашивал — главное, что старшому поверили, и что ради Рэми никто бы разбираться не стал. Убили бы на месте, тело оборотня предали огню, мать и сестру оставили на милость старейшины. И урок тот Рэми запомнил хорошо...

Воспоминания накатили волной и отхлынули, пробудилась в груди мерзкая горечь. Вновь убивать не хотелось, как и в очередной раз просить Жерла о помощи. Но умирать хотелось еще меньше. И Рэми ждал. Дышать забыл. О времени, что растягивалось и туманило разум, забыл. О солнце, что коснулось округлым боком верхушек деревьев. О цветках живокости, рассыпавшихся у ног. О матери, о сестре, о лесе, о себе забыл. Все исчезло, растворилось, застыло, а Рэми слушал. И слышал не шелест ветерка в ветвях молодых берез, не жужжание шмеля, а шаги вдалеке, шумное, прерывистое дыхание, испуганный стрекот потревоженной сороки.

Плохо идет. Неосторожно. По лесу, тем более по болоту так не ходят. Но идет уверенно, прямиком к поляне, будто чует. Крови хочет? Не получит. Пусть сначала стрелу опробует, да не простую — мать каждую заговорила и в травяной отвар окунула — такая, и поцарапав, нечисть добьет.

А зверь все ближе. И его уже не только слышно, но и видно — неясную тень среди ветвей берез. И мягким одеялом ложится на плечи облегчение, а мир вновь обретает краски и звуки.

Бьется мягче, ровнее сердце, успокаивается дыхание. Не зверь идет по лесу — человек. С человеком можно справиться, тем более с таким: хоть незнакомец на голову выше и шире в плечах раза в два, но не опасен. Молод еще, чуть Рэми старше. Неопытен. Стрелка на расстоянии десяти шагов не видит, в землю смотрит, будто ищет чего-то, да еще и заметно прихрамывает на левую ногу.

— Стой! — прошипел Рэми, когда незнакомец подошел слишком близко.

Тот вздрогнул, посмотрел испуганно и застыл, наверное, боясь даже пошевелиться.

Одет смешно: штаны короткие, курточка куцая, на голове — блин какой-то, украшенный птичьим перышком. Сам толстый, как колобок — вот-вот покатится — щеки румяные, а волосы рыжие, во все стороны лезут, будто солома с худой крыши. Какой там оборотень, даже среди оборотней таких недотеп не водится.

Рэми постарался унять рвущийся наружу смех, да вот только получалось плоховато. У матери бы, наверное, получилось. Травница, целительница, она со всеми держалась ровно и спокойно. Рэми же, рожденный для леса и одиночества, притворяться не умел.

Да толстяк ничего от страха и не видел. Ему и стрелы хватило — смотреть на Рэми он не осмеливался.

— Не стреляйте, прошу вас, — прошептал он, делая неожиданный шаг навстречу.

Хрустнула ветка, Рэми вздрогнул. Рука дрогнула, и стрела пронзила ствол березы, пропев слишком близко от уха незнакомца.

— Стой! — крикнул Рэми, сам испугавшись выстрела и благодаря всех богов, что промазал.

Но новую стрелу выхватил, натянув тетиву до предела.

— Так вы и попасть можете, — прохрипел толстяк, стягивая с золотистых волос блин.

— Могу, — съязвил Рэми, и тут же добавил: — Захотел, попал бы. Еще шаг — и ты мертвец!

— Ладно, ладно! — примирительно замахал пухлыми ладошками незнакомец.

Рэми изо всех сил не поддавался шальному желанию выпустить стрелу еще раз — специально. Больно уж забавно пугался чужак. Да вот нельзя играть с человеческой жизнью, даже если это жизнь какого-то недотепы.

— Вы, главное, не серчайте! — с мягким певучим акцентом сказал толстяк. — Опять стрелу упустите. А у меня жизнь одна. Жалко…

— Да не серчаю я, — ответил Рэми, опуская лук. Этот идиот только сам для себя опасен. — Как зовут-то тебя, добрый молодец? Как ты в наши болота такой умный забрел-то?

— Забрел и забрел, дурное дело нехитрое. — Толстяк с облегчением выдохнул, прижимая блин к округлому животу. — Не смейтесь, я ведь леса никогда и не видел. Городской я. Бранше меня зовут. Заблудился.

— Я что, дурак? — грозно спросил Рэми, и Бранше подпрыгнул, вновь с ужасом покосившись на лук. — Заблудился он! В приграничье? Сюда чужих не пускают. Да тебя дозор бы уже давно пристрелил, или ты не знал?

— Что?

— Я спрашиваю: что ты ищешь в лесах моего архана? — начал терять терпение Рэми. — Сразу видно, не кассиец ты. Не разговаривают так кассийцы и не одеваются. Из Ларии ты, точно! Из-за предела! Сдать бы тебя дозорным, да сам не знаю, к чему с тобой вожусь.

— Выгнали меня из Ларии, — чуть не плача, ответил Бранше. — Я в столицу вашу шел. Родня там у меня. Предел близок, если я вернусь…

— Еще один оборотень? — насторожился Рэми, и руки сами подняли лук.

— Да не оборотень я! — вскричал Бранше. — Был бы оборотнем, в вашу Кассию и не сунулся! Дурак я, что ли?

— Не понимаю, — нахмурился Рэми. — Если не оборотень, радоваться должен. Разве нет?

— Нет, — пояснил Бранше. — Предел между нами давно поставили, вот вы и забыли. Забыли, кто мы на самом деле, как мы живем, чем дышим. А наши, кто сюда через предел продирался, вам рассказывать-то и не спешили.

— А ты хороший мальчик, — протянул Рэми. — Ты мне все расскажешь, правда?

— А и расскажу, — явно начинал злиться толстяк. — И нечего в меня целиться, и так все расскажу. И ешьте вы свою правду, на хлеб намазывайте, с вином мешайте — мне все равно. Все у нас оборотни, слышите! Все! Такие как вы — сытые, красивые, ухоженные — оборотни! А такие как я, кто до срока в зверя не превратился — те изгои. «Недомерками» нас величают. В лесах мы живем. От людей прячемся.

— От людей ли? — прошипел Рэми.

— От людей ли, от оборотней — то дело неважное, — сник вдруг Бранше. — Я как до посвящения в зверя не превратился, меня и выкинули. Как недомерка. Сказали, вернусь — убьют. У нас таких, как я, зверьем считают, на них даже охотятся. Если бы я остался… — Бранше сглотнул, — вот родители и вспомнили, что у нас в роду подобное случалось, давно, правда. Клан тогда недомерка пожалел, через предел переправил, а тот у вас в столице и пристроился. Хорошо зажил, весточку нам прислал, говорил, что детишки у него пошли. Может, и у меня пойдут...

Рэми усмехнулся, а толстяк продолжил:

— Поверьте мне, прошу! С ворами шел, те шкуры на ваш рынок тащили… недомерков.

— Дальше рассказывай, — оборвал его Рэми.

На людей они охотятся? На тех, кто не может обернуться? Одежду из их кожи шьют… Вдоль хребта пробежал неприятный холодок, но насмехаться над Бранше расхотелось. Сложно, наверное, необоротню в Ларии, как здесь — оборотню…

— Что рассказывать-то? — пожал плечами Бранше, сминая толстыми пальцами блин. — Как к магической стене, пределу, значит, подошли, так они шептать начали, ну и пропустил нас предел. Да я ногу подвернул, совсем плохо шел. Теперь отошла нога… почти, да поздно — бросили меня.

Бросили? С цеха воров станется. Стал обузой, вот и бросили.

Вдруг Рэми стало жаль толстяка, глупца, которому в приграничье делать нечего. Не место тут таким тихоньким.

Только что с ним делать теперь? К дозорным не поведешь, в деревню тоже: убьют сразу и разбираться не станут. И в лесу ведь не оставишь. В лесу такой долго не проживет.

— А что им? — затравленно глядя на Рэми, продолжал Бранше. — Матушке теперь не пожалуюсь. Ну, я бродил, бродил да и набрел на это проклятое болото. А тут вы со стрелами! Смилуйтесь, что я вам сделал? Не оборотень я, не видно?

— Видно, — прошептал Рэми, опуская лук.

Незнакомец не врал, Рэми это чувствовал. А если не врал, значит, в помощи нуждался. А бросить кого-то в беде...

Эли вот бросили...

— Идем, — поспешно сказал Рэми, стараясь не смотреть на Бранше. Было стыдно и горько — зачем было запугивать? — Спешить надо. Темнеет уже. Нехорошее ты место плутать выбрал.

— Зато тебя нашел, — прошептал Бранше и вдруг спохватился, — простите, вас.

— Я не архан, чтобы мне выкать, — спокойно ответил Рэми, собирая живокость в полотняный мешочек. — Котомку принеси!

— Архан — это кто?

— Господин, глава, как там у вас величают? Особый, высокорожденный.

— А ты?

— Простой я. Рожанин. Крестьянин, низкорожденный — называй как хочешь. Не понимаешь?

— Ты уж прости, друг, но на низкорожденного ты не тянешь, — задумчиво сказал Бранше. — Больно уж в тебе порода чувствуется.

Рэми застыл, не зная, что ответить, а Бранше, чуть поколебавшись, схватил котомку, да так неловко, что оттуда выкатился кусок хлеба, завернутый в капустные листья. Совсем небольшой, Рэми ведь в лес уходил ненадолго.

Но Бранше при виде еды сглотнул, осторожно взял приятно пахнущий ломоть и затравленно протянул Рэми, всем видом извиняясь за неуклюжесть. Заклинатель, чуть поморщившись, быстро бросил:

— Ешь. Вижу же, что голодный. Ешь же!

Бранше с жадностью набросился на хлеб, а Рэми продолжил собирать в котомку испачканные в липком соке цветки. Лишь прожевав несколько кусков, лариец спохватился. Покраснел густо, переломил хлеб на две половинки и одну протянул Рэми.

— Прости меня, оглодал я больно, только о себе думаю.

— У нас того — с кем хлебом делятся, другом называют, — отрезал Рэми, завязывая мешок с травой. — Осторожнее с дружбой-то. Друга уже не обманешь, не предашь, против него не пойдешь, боги этого не любят. Не знаю, как ваши, а наши даже карают. Оттого люди дружбой и не разбрасываются.

— Так ты и есть друг, — открыто и наивно улыбнулся Бранше. — Не убил, не бросил, кормишь вот…

Больно уж быстро лариец другом быть захотел, подумал Рэми. Но улыбнулся слабо и подобрал упавший капустный лист. Осторожно, чтобы сок живокости не попал на хлеб, через лист капусты отломил маленький кусочек, вернув остальное Бранше.

— Ешь, я не голоден, — Рэми быстро засунул кусок хлеба в рот, пережевал, почти не ощущая вкуса. Потом перекинул мешок с травой через плечо, а котомку оставил нести Бранше и повел недооборотня к кромке болота. — Долго плутаешь?

— Второй день уж, — с полным ртом ответил Бранше, с трудом поспевая за Рэми.

Хромает. Но не жалится. Не просит идти медленнее, не ноет.

И Рэми, вздохнув украдкой, пошел медленнее. Уже сгущались в тенях леса сумерки, мягко опускалась на лес тишина. Домой до темноты точно не успеют, тем более, что Бранше хромал все сильнее, а дорога была неблизкой.

Когда они вышли на болото, лариец уже расправился с хлебом и слегка покряхтывал, неловко прыгая по кочкам.

А Рэми, которому больше не приходилось отвечать Бранше, мог думать только об одном — об Эли…

Несколько дней назад закат озарял все вокруг кровавым маревом. И Рэми тогда тоже возвращался поздно, уже почти до озера дошел, когда заметил что-то в высокой, до пояса, крапиве. Чуть позднее стоял он в этой крапиве и не мог поверить, что лежавшее перед ним тело действительно когда-то принадлежало Эли. Что золотистые волосы, слипшиеся от грязи и крови, еще седмицу назад гладил ветерок, когда она сидела неподалеку на мостике и болтала ногами в по-вечернему теплой воде. А Рэми украдкой любовался ею с берега и не осмеливался подойти. Поссорились… они так глупо поссорились...

Безумие танца на чужой свадьбе: ее горящие глаза, манящие губы, ее пламенные слова и будто случайные прикосновения теплых бедер. Лия тогда еще смеялась, мол, женится вскорости братишка, а Рэми все более мрачнел, мечтая поскорее убраться с праздника. Он любил Эли… как еще одну сестренку. А ей этого было мало...

Почему она? Почему так?

Он выудил с крапивы затейливо вышитую влажную от росы ленту и задохнулся от новых воспоминаний. Вспомнил, как переливалась эта лента в золотых волосах, как взлетали расшитые бусинками концы, когда она танцевала. И понял, что тоскует. Уже сейчас. Больно и безнадежно хочет увидеть ее улыбку, сжать в объятиях и сказать, что подарит ей все — и обручальный браслет, и свою жизнь… только бы она жила! Только что теперь-то в слезах?

Лента, перепачканная кровью и чем-то зеленым, выпала из ослабевших пальцев, а ноги сами понесли к дозорным. И плыла за окнами ночь, а друг-конюший, Брэн — молчаливый, серьезный — долго отпаивал Рэми крепким вином, пока не помутилось в голове и не забылось искаженное до неузнаваемости лицо...

— Никому не рассказывай, что видел, — прошептал Жерл, вернувшийся лишь к вечеру следующего дня.

— Они все… так? — спросил Рэми, вспоминая ходившие уже с зимы слухи о пропадавших в деревне людях.

— Не думай об этом, забудь, — повторил старшой. — А теперь иди домой и никому не говори о том, что увидел, слышишь?!

И Брэн сразу же вмешался, посмотрел на Жерла внимательно, будто с недоверием:

— Это не опасно?

— Опасно, но чаще, чем раз в седмицу, оно не убивает. И… — Жерл положил руку на плечо Рэми. — Помни, мальчик. Эта нечисть… она не чужая, она живет среди нас, в нашей деревне. Потому и прошу я тебя сохранять тайну. Обещай мне.

Рэми кивнул. Подхватил плащ и с трудом побрел к выгребной яме, где его, наконец-то, и вывернуло наизнанку.

Не забыть ему того искалеченного тела…

И взгляда Эли не забыть.

И ленты той проклятой. Не забыть.

Рэми нашел в кармане платок и вновь поднес его к лицу, вспоминая запах вербены, всегда ветерком бегущий за шустрой Эли. Но ткань пахла лишь росой и немного… болотом. Видно, не сыскать Рэми больше дорожки к былой подруге… поздно. И не время ходить в потемках. Не время приводить в дом чужака. Не время кому-то доверять. Но и бросить этого недотепу Рэми не мог. Жалко. Хоть и глупо.

Лес шумел, перешептывался, жил. Заснула в ветвях орешника белка, бесшумно пролетела над ними объевшаяся мышей сова и тенью мелькнула в ракитнике лиса, только вышедшая на охоту. Спокойно. Никто не обижен, никто не встревожен, никто не зовет заклинателя.

В полном молчании спустились они к убегавшему в густой тальник ручью. Вдоль журчащей ленты добрались до шаткого мостика — нескольких бревен, крепко связанных веревкой.

В мгновение ока Рэми оказался на другом берегу, а вот Бранше заколебался. Поняв, что выросший в городе толстяк боится, Рэми чуть вздохнул, протянув ларийцу руку:

— Я тебя ждать не буду! Идешь?

Видимо, остаться в лесу Бранше боялся гораздо больше — он неуверенно ступил на бревна, тут же поскользнулся и отчаянно вцепился в ладонь Рэми. Недобро улыбнувшись, заклинатель рывком вытянул ларийца на берег.

— Не улыбайся, — сказал толстяк, потирая больную ногу. — Ты в лесу хорош, а я в городе. Кухарь я. Готовлю так, что народ в харчевню валом прет. Хозяин, как отпускал, аж плакал, да вот только нельзя мне было там оставаться. Убили бы, и так посвящение оттягивали. Куда уж дольше?

— Может и так, — примирительно ответил Рэми, которому не хотелось спорить. Он вообще не любил ни спорить, ни что-то доказывать. По пустякам — тем более. — Уже недолго.

Но огни родного дома показались лишь глубокой ночью. Пахнуло дымом, сонно замычала в хлеву корова. Скрипнула калитка. Клык, которого привез из города Брэн, вылетел с заливистым лаем, чуть не сбил с ног гостя и радостно запрыгал вокруг хозяина.

Лай сменился радостным скулежом: Клык льнул к рукам Рэми, подозрительно косился на Бранше, но незнакомца, пришедшего с хозяином, трогать не смел.

Рэми слегка придержал пса, погладил мохнатые уши. С домашним зверьем ладить получалось хуже, чем с лесным. Жерл когда-то давно сказал: это потому что и Рэми, и лесное зверье свободы ищут. А домашние… они же как слуги, рабы. А какой раб любит свободного?

Рэми погладил пса еще раз, выпрямился и оглянулся на гостя. Только сейчас он заметил, как сильно припадает Бранше на больную ногу. А заметить надо было бы раньше, осмотреть, может, помочь, поддержать, но кто же знал? И Рэми пошел еще медленнее, но того, что заметил слабость Бранше, не сказал. Если сам толстяк не жалится, то и Рэми его гордость ранить не будет.

Ласково мигнул в темноте прямоугольник двери, в проеме мелькнула фигурка, а на сердце сразу стало хорошо и тепло. Лия. Теплая, пахнущая вереском, как в детстве бросающаяся при встрече на шею.

— Вернулся! — шептала черноволосая и черноглазая, как сам Рэми, сестренка. — Мама говорила, ты у нас везучий, тебя не одна нечисть ни возьмет, но все равно… почему раньше не пришел? Боялась я за тебя!

— Лия, я не один, — мягко одернул ее Рэми. — Бранше его зовут.

И сестренка сразу же стала серьезнее, старше. Обернулась на ларийца, взмахнула руками, бросила укоризненный взгляд:

— Гостя на улице держишь, по темноте гоняешь. Заходи, заходи, Бранше. И брата прости, ему все б со зверюшками, с людьми он разговаривать разучился. Ты входи, холодом уж потянуло, а в доме тепло, ужин на столе, Рэми ждали, но у нас на всех хватит.

Бранше, которому не хватило куска хлеба, явно понравились слова об ужине. Рэми, уже не беспокоясь, идет за ним гость или нет, вошел в общий зал, лениво зевнул, кинув сестре мешочек с травой. И Лия живо скрылась в одной из дверей, оставив Рэми с неловко переминающимся с ноги на ногу ларийцем.

— Хороший у тебя дом, — сказал Бранше.

— Мама у меня травница, а я — заклинатель, — пожал плечами Рэми. — Люди частенько приходят за помощью, отплатить потом хотят. Кто живностью, кто работой. Вместе дом и расстроили.

— Любят вас, вижу...

— Скорее, боятся, — поправил Рэми. — Дар мой для них непонятный… магией пахнет, хотя это и не магия. А люди непонятного боятся и избегают, понимаешь?

— Понимаю, — протянул Бранше и бросил на Рэми такой взгляд, что стало почему-то не по себе. Но не успела разрастись тревога, как гость вновь улыбнулся — открыто, широко и по-детски счастливо — и сел на лавку, поближе к огню.

Заклинатель бросил лук и колчан на столик у окна, снял грязные сапоги и надел мягкие, домашние, такие же протянув Бранше. Тому сапожки оказались маловаты, но толстяк послушно переобулся и смущенно устроился на краешке лавки.

Лия, веселая и беззаботная, скользнула в залу с горшком, над которым вился, манил ароматный пар. Принесла плошки и от души плеснула в них лукового супа.

— Никогда такого не ел, — восхитился Бранше. — Что ты туда добавила? Гм… чую укроп, лук, мясо, но есть что-то еще, мне незнакомое.

— Бранше — повар, — коротко пояснил Рэми.

Лия, слегка раскрасневшись, начала торопливо рассказывать о своей стряпне, а Бранше внимательно слушал, то и дело прерывая сестренку глупыми, по мнению Рэми, вопросами:

— А сколько луковиц?

— Гм… хорошая ветчина, на еловых ветках?

— А класть до или после?

— А кипятить сколько?

— Э… а что это за травка?

— Правда? А мясо какое?

— Мелкими кусочками, говоришь, а жарить на масле?

— Не, я делаю иначе, получается вкусно, но по-другому.

— Это хорошо, полезно.

— Не, это гости не любят, да и достать у нас трудно, а чем заменить?

И как только умудряется есть и восхищаться стряпней одновременно? Рэми давно уже бы подавился… А сестренка и довольна же, и бегает туда и обратно, заставляя стол новыми яствами.

Рэми ел молча, погрузившись в собственные мысли. Завтра приедет хозяин замка, архан, который тут уже лет десять не показывался. Чего ждать от архана, Рэми не знал, но, по словам дозорных, ничего хорошего. Еще дозорные посоветовали держать Лию подальше от замка. Красавица, мол, девчонка, в свои четырнадцать мужчин с ума сводит.

Рэми, как услышал, вспылил, обиделся было, но теперь, наблюдая искоса за сестрой, вдруг понял: правду дозорные говорили. Хороша Лия, для служанки — излишне хороша: стройная, гибкая, а волосы… Рэми никогда не видел таких волос, как у матери и сестры: густые, чуть вьющиеся, они вечно норовили вылезти из тугой косы, рассыпаться по плечам черной, блестящей пеленой. У девушек из деревни волосы были светлее и не такие яркие. Да и в кости Лия была тонкой, такой хрупкой по сравнению с деревенскими красавицами… В деревне оно, наверное, и не хорошо, а вот архану какому может глянутся...

— Ее бы к архане молодой пристроить, — сказал как-то Брэн, любуясь идущей по двору Лией. — Служанкой. Что же такой красоте в деревне пропадать?

Рэми вздохнул. Давно бы Лия в беду попала, если бы за ней в лесу старшой не присматривал, а в замке — Брэн, который опекал Рэми как младшего брата, а Лию — как младшую сестренку. Но время шло, Лие пора жениха подыскивать, а она, кажется, о замужестве даже не думает. Рэми пробовал с матерью поговорить, да та все отмахивалась, рано, мол, еще.

А куда там рано? Все ровесницы Лии замужем давно, детишек растят. А сестра красоты своей будто и не замечает вовсе. Вот и теперь улыбается Бранше, а тот и млеет. Благо, что толстяк на горшках помешанный, а то пришлось бы гостя на сеновал выпроваживать.

Рэми вновь вздохнул. Знал он таких одержимых. Брэн тоже за лошадями ходит, будто те людей лучше. Днями в конюшне сидит. Добро это, когда свое дело любишь.

Рэми как бы любил. В лесу хорошо, но душа просит большего. Может, того блеска в глазах, как у Бранше, когда тот говорит о еде? А вместо этого уже семь лет Рэми торчит в лесу и, наверное, всегда тут торчать будет...

Хорошо бы, но не надейся...

Опять этот голос… И ночь за окном сгустилась еще больше, а сияющая Лия уже утащила Бранше в кладовую, хвастаться заготовками. И когда Рэми поплелся вслед за ними, гость и Лия как раз взахлеб заспорили, как правильно солить капусту.

Рэми улыбнулся, украдкой стащил яблоко из стоящего у дверей ящика, и незаметно ушел в свою комнату, хрустя по дороге сочным плодом. Здесь и нашла его мать.

— Отнесешь прачке? — спросила мать, подавая кувшинчик с теплым зельем. — Знаю, что темно, но пса возьмешь, да и недалеко тут, а она может до утра не дотянуть. Вовремя ты с живокостью вернулся… совсем она плоха же.

— Мама, почему они не позвали виссавийцев? — спросил Рэми, накидывая на плечи плащ.

— Ребенка она своего извела, — в голосе матери послышалось знакомое презрение, а Рэми лишь передернул плечами.

Виссавийцы! Всем хороши: исцеляют и взамен не просят ничего, являются по первому зову, но и дивные какие-то. Кутаются в зеленые тряпки до самых глаз, будто скрывают что-то. И глаза у них необычные: черные, огромные, почти лишенные белка… и холодные. Как можно быть холодным и исцелять? Да и зачем исцелять в чужой стране?

— Виссавиец лечить отказался. Сказал, боги покарали. Может и так, но я не могу ее оставить.

— И я не могу, — ответил Рэми, забирая у матери кувшинчик. — Отнесу. Только гость у нас. Нога у него… хромает. Но чужой все же.

— Не бойся. Бранше может быть кем угодно, — Рэми вновь насторожился. Что это еще за «кто угодно?» — но в дом наш пришел с добром. Я и гостем займусь и ногой его, — усмехнулась Рид, провожая сына до дверей. — Иди же! И — амулет не забыл?

Не забыл… Только когда ж она успела гостя увидеть, если с чердака не выходила, все с зельем спешила. Знал бы Рэми, что все так плохо, раньше бы живокость принес.

— Не забыл, мама.

Доверия матери к амулету он не разделял, но вышитого бисером бархатного мешочка с шеи никогда не снимал. В мешочке том была прядь коричнево-красных волос с таинственно поблескивающими искорками. Кому принадлежала та прядь, Рэми не знал. Но мать не любила отвечать на вопросы ни о своих амулетах, ни о травах, ни о дивных снах, посещающих изредка сына.

Ни о терзающем во снах имени. Ар… кто такой Ар?

Может, уже скоро ты об этом узнаешь, Рэми...

Вновь этот голос. Тревожная ночь… неспокойная.