Эпизод 31.

Эпизод 31. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 940 года от Рождества Христова)

Его Святейшество Стефан Восьмой, презрев все тяготы римской жары и нимало не смущаясь своего сана, долженствующего являться образцом смиренности и несуетности, с самого утра неутомимо курсировал между алтарем храма Святого Петра и папской кухней. И если в регулярных визитах папы в главную ватиканскую базилику для проведения мессы или часовой службы никто не находил ничего противоестественного, то для большей части двора тайные пристрастия Стефана к кулинарному ремеслу сегодня стали откровением. Мало кто из его челяди знал, что в юности будущий папа долгое время работал поваром у одного из богатых римлян и даже спустя годы, уже будучи священником церкви Святых Сильвестра и Мартина, весьма трепетно следил за качеством пищи, приготовляемой для нужд своего клира и местного прихода. Таланты Стефана не остались незамеченными со стороны тогдашнего папы, юного Иоанна Одиннадцатого, как известно, знавшего толк в доброй еде, и поспособствовали продвижению искусного кулинара к высшим сферам римского духовенства. Заняв Святой престол прошлым летом, Стефан чуть ли не первым делом произвел ревизию папской библиотеки и, как священные реликвии, с трепетом и осанной Небу, вынес из ее закромов едва сохранившиеся книги Марка Апиция[1], на долгое время ставшие единственным источником сведений об античной кулинарии.

Сегодняшний гость, по мнению Стефана, заслуживал к себе не меньшего почтения, чем покойный обжора Иоанн, и папа всерьез рассчитывал на хорошие дивиденды от этого визита. А посему, зная не понаслышке об аппетитах своего гостя, Его Святейшество не мог доверить столь важное дело, как приготовление своего вечернего стола, абы кому. Повара папской кухни были ребятами усердными, но и только, и винить их было совершенно не за что, поскольку само кулинарное дело в раннем Средневековье, как и прочие сферы жизни, пребывало в полуобморочном состоянии. Пиры Лукулла, как и прочие атрибуты языческого бытия, как и все, что касалось удовлетворения тела человеческого, были решительно осуждены церковью, а разрушение торговых связей и запустение городов привели к тому, что население в десятом веке в основной массе своей продолжало потреблять в пищу только то, что растет и движется строго в черте их обитания.

Рим в этом плане, по счастью, был приятным исключением. Возвышение города в новом статусе, как столицы христианского мира, позволило Риму еще при Карле Великом очнуться от летаргического сна. Пробуждение здесь шло быстрее, чем в других городах Европы, благодаря восстановлению торговых путей и притоку населения, в чем приходится в первую голову благодарить набожных пилигримов. К тому же здесь проходила одна из линий прямого соприкосновения цивилизации Западной Европы с исламскими государствами, со всеми нюансами их культуры и быта.

Стефану, в бытность поваренком, довелось работать с несколькими кулинарами, выписанными его хозяином из Сицилии. Приготовляемые ими диковинные блюда не прошли мимо внимания пытливого подростка, и, прежде чем быть обученным грамоте, он пытался удержать в памяти рецепты их приготовления и каждый вечер перед сном зачитывал их наизусть вместе с ночной молитвой. То-то бы удивился тот, кто подслушал бы его в эти минуты, когда сразу после латыни он начинал шептать фразы на арабском. Ей-богу, его заподозрили бы в одновременном поклонении Иисусу и Магомету! На самом же деле он просто повторял арабские наименования продуктов, перемежая их своими собственными наблюдениями, как, например, число повторений молитвы «Отче наш», которая служила для него единицей измерения времени при приготовлении того или иного яства. Неудивительно, что, едва научившись писать, он первым делом перенес ценные сведения на пергамент. Не будь его понтификат столь кратким и печальным, не будь его досужие пристрастия столь ничтожны в глазах современников, быть может, кулинарные записи папы Стефана Восьмого дожили бы до наших дней и являлись бы сейчас ярчайшим свидетельством быта раннего Средневековья.

Итак, папа Стефан сегодня лез из кожи вон, дабы сладко попотчевать своего гостя. Он распорядился накрыть стол не в излишне просторном триклинии дворца, а в более уютной трапезной подле спальни, в свое время обустроенной все тем же ненасытным Иоанном Одиннадцатым. Пусть это помещение было совсем небольшим, зато более прочих располагало к долгой и уединенной беседе, которая, даже по мнению папы-кулинара, сегодня будет много важнее принесенных сюда изысканных яств.

Первые распоряжения Стефана относительно убранства своего стола касались вин. Конечно, трудно было удивить сегодняшнего гостя винами из Тосканы, но ведь лучшую лозу Господь даровал именно этим землям, так зачем же искать добра от добра? И глиняные бутылки с поличиано, тосканским треббьяно и вин санто первыми взгромоздились на деревянную гладь стола. В качестве экзотики компанию им составили несколько бутылок греческого и армянского вина, не столь изысканного, но зато крепкого и согревающего. Пусть на дворе благословенный август, камни ватиканского дворца при долгом нахождении внутри помещений рано или поздно пробирали до дрожи любого толстяка. Далее после вин состоялось масштабное вторжение разных блюд из мяса и дичи, различавшихся между собой приправами и соусами из черного перца, шафрана, рогатого корня[2], уксуса и миндального молока. Блюда были приготовлены исключительно из парного мяса, ради дорогого гостя папа пошел на большие траты, но наотрез отказался от солонины и вяленых продуктов, которые служили повседневной пищей его двора. Зато нашлось место для рыбы, нечастой гостьи на столах знати, однако Стефан подошел к этому вопросу предельно придирчиво, лично продегустировав итог усилий папских поваров и не допустив на стол половину рыбных блюд. Остаток стола заполнили оливковое масло, сыры и пшеничный хлеб. Увидев забитый до отказа стол, папа сердито нахмурился и приказал внести еще один столик, поменьше и пониже. Его гость был известный сладкоежка, а главное кулинарное чудо папы Стефана касалось именно десерта.

Второй столик недолго оставался пустым. На нем вскоре появились мед, орехи и фрукты. Большую проблему доставили сегодня всему папскому двору кокосы, купленные в еврейском квартале. Слуги очень долго не могли сообразить, что надлежит с ними делать, кокосы мыли, оттирали от кожуры и даже пытались разгрызть. Помимо этой невероятной диковины, на столе присутствовали как традиционные яблоки, сливы и персики, так и редко появлявшиеся на римских рынках финики и муз. Заполнив и второй столик, папа Стефан, отступив в угол трапезной, несколько минут оглядывал кулинарное ристалище. Оставшись довольным увиденным, он распорядился внести свое главное оружие, коим этим вечером намеревался окончательно добить взыскательного визитера.

Оружие представляло собой круглое блюдо из теста, изрядно смоченного в соке фруктов, прослоенного сывороточным сыром и украшенного вялеными фруктами. Рецепт этого блюда был одним из первых, каковые Стефан подсмотрел у своих бывших коллег-мавров. В то время блюдо не имело собственного названия, сам папа его именовал, как «сладкое чудо», а в наши дни этот десерт в различных вариациях нам известен как сицилийская кассата.

Будущая жертва этого блюда не заставила себя долго ждать. Папа не успел толком перевести дух и сполна насладиться аппетитным зрелищем переполненной яствами трапезной, как препозит дворца объявил о грядущем появлении в этих стенах его высокопреподобия Манассии, епископа Арля, Вероны, Мантуи и Тренто, главного советника и, по совместительству, племянника итальянского короля.

Еще до приветственных слов и братских лобзаний, приличествующих встрече двух видных священников католической церкви, оба прелата успели обменяться многозначительными взглядами. В глазах Манассии явственно просматривались досада и смущение от того, что встреча, видимо, состоится не совсем так, как они со Стефаном изначально рассчитывали. Взгляд папы был спокоен и философски-насмешлив, другого он и не ожидал, ибо за королевским советником тенью следовал Константин, глава римской милиции и сводный брат принцепса.

— Благородный мессер Константин проявил поистине евангельскую заботу обо мне, простом служителе нашей святой церкви, вызвавшись сопроводить меня сюда и быть моим защитником на случай всяческих напастей, — извиняющимся тоном сказал Манассия.

— Как славно, что у нашего принцепса есть такие верные и исполнительные слуги, — не без яда ответствовал Стефан, тут же бросив молниеносный взгляд на Константина и с удовлетворением отметив ревнивую гримасу, на мгновение отразившуюся на его лице.

— Богатые угощения вашего стола в первую голову свидетельствуют нам о многообразии и красоте нашего мира, сотворенного Промыслителем вселенной, Отцом всего сущего, а также о Его благосклонности к землям сим и хозяину их, — Манассия с хищным удовлетворением оглядел трапезные столы. Папа сел во главу стола и жестом пригласил епископа последовать его примеру. Константин, напротив, сделал шаг в сторону, не считая для себя возможным стать полноправным участником предстоящего ужина. Оба прелата, словно сговорившись, шумно и синхронно запротестовали.

— Мессер Константин, мы сполна оценили вашу учтивость и скромность, но сейчас они явно излишни. Мы не начнем трапезы, пока вы не окажете честь и похвалу присоединиться к нам, — сказал папа.

— Разве приличествует гостям Рима насыщать свое тело, когда хозяин города остается голодным? — добавил Манассия.

Константин поблагодарил отцов церкви и с почтением расположился на дальнем конце стола. Присутствующие вознесли благодарную молитву Господу и не спеша приступили к ужину. Константин при этом вызвался быть стольником, дабы лишний раз не вызывать в рефекторий[3] слуг и не прерывать тем самым беседу священников. Те охотно поддержали его инициативу и в разговоре между собой то и дело бросали на главу римской милиции зондирующие взгляды. В довершение ко всему, с подачи папы Стефана сотрапезники сделали сегодня выбор в пользу крепкого греческого вина, причем Константину, как храброму, сильному воину, любезно позволили наполнять свой кубок полностью, тогда как себе ограничивались половиной.

Константину не так давно исполнилось двадцать лет. Это был довольно высокий и отлично сложенный молодой человек с черными волосами и карими, слегка беспокойными глазами, указывающими на неуравновешенность и амбициозность натуры. Не так давно он принял решение отрастить бороду, чтобы придать своему лицу дополнительную мужественность. Волосы вняли призыву хозяина не слишком синхронно, кто-то задержался на старте, кто-то рванул изо всех сил вперед, и покамест лицо Константина выглядело скорее комично, чем грозно. Жульнические повадки, так рано обнаружившиеся во внебрачном сыне Мароции, никуда не делись и с годами лишь утратили ребяческую наивность и масштаб. Однако это не помешало Альбериху не так давно назначить своего сводного брата фактически вторым лицом в Риме, предпочтя его Кресченцию. Тем самым принцепс окончательно сформировал главное противостояние в своем ближайшем окружении, но такое положение дел абсолютно соответствовало намерениям и политике Альбериха.

За время ужина прелаты успели обменяться новостями со всех концов подлунного мира, воздать хвалу всем светским владыкам и искренне восхититься подвигами миссионеров в языческих землях. Но это восхищение не могло сравниться с восторгом Манассии, отведавшим под занавес трапезы сицилийскую кассату.

— Кушанье архангелов небесных! — несколько раз воскликнул главный гурман своего века.

— Должен вас предупредить, однако, что данное угощение пришло в Рим от арабов Сицилии, — заметил папа. Но Манассию это нисколько не смутило.

— Да, эти неверные умеют доставить радость телу своему. Божественная сладость! Сладость, которая может смутить некрепких духом и прельстить таковых другими соблазнами суетного мира. И только помнящий страдания Христа и имеющий в сердце своем твердую веру способен противостоять такому искушению, — последняя фраза была произнесена Манассией сразу после того, как со стола исчезли последние напоминания о кассате.

— А вы что думаете об этой сласти, сын мой? — обратился папа к Константину.

— Я не умею говорить столь красиво и многословно, как его высокопреподобие. Я только всецело соглашусь с ним, — ответил Константин, и искренне польщенный Стефан не смог удержать свои губы от широченной улыбки.

— Говорят, ваша матушка была большой ценительницей восточных угощений? — с самым невинным видом заметил Манассия. Константин вздрогнул.

— Возможно. Вам лучше знать, — ответил он, заметно помрачнев. Стефан предостерегающе взглянул на Манассию, тот едва заметно улыбнулся, он лишь только проверил состояние души главы римской милиции.

— Великая встреча, великая беседа, славный ужин требуют и соответствующих подарков, — сказал Манассия. Он попросил Константина принести к столу небольшой сундучок, оставленный им в дверях. Папа при этом на минутку заглянул к себе в таблинум, очевидно намереваясь не задержаться в долгу.

— Преемнику святого апостола, викарию Господа нашего, а в его лице всему Священному Риму, отданному по воле Господа вам в наставничество, а людям его во спасение, со смирением и почтением я передаю сей скромный труд, — Манассия поклонился и тут же громко запыхтел от совершенного над своим телом насилия.

Папа с благоговением принял из рук Константина несколько пергаментных свитков.

— Здесь труд Гинкмара, епископа Реймса, о защите церковных свобод. «Pro ecclesiae libertatum defensione», — торжественно провозгласил Манассия.

— Признаться, я недолюбливаю этого Гинкмара. Он посмел критиковать писания Исидора Севильского, — поморщился папа.

— В труде, который я вам преподношу, отец Гинкмар обращается к своему покровителю, королю Карлу Лысому. Сам труд крайне любопытен, в нем содержатся справедливые требования к светским владыкам уважать права церкви.

— Ах, вот как!

— Далее, — воодушевленно возвысил голос Манассия, — я думаю, что следующее сочинение вам более придется по сердцу. Это Ратрамн Корвейский[4] и его «Contra Graecorum opposite Romanam ecclesiam infamantium libri quatuor».

— Аллилуйя! — воскликнул папа. — Вы исполнили мою мечту. Я давно хотел заполучить эту книгу в библиотеку Леонины. Наконец-то у меня будет оружие против этих греческих словоблудов!

Манассия и Константин от души посмеялись над восторгом понтифика.

— Зная вашу тактичность и предусмотрительность, ваше преподобие, не сомневаюсь, что принцепс Рима тоже получил от вас в подарок труды мудрых людей минувших лет. Интересно, что вы ему подарили?

— От вас, Ваше Святейшество, ничего не утаишь. Я подарил его милости другую рукопись Гинкмара Реймского. Его труд «De cavendiis vitiis et virtutibus exercendio»[5].

— В самом деле? Надеюсь, защитник римлян не принял это на свой счет?

— Его милость обладает неплохим чувством юмора. Он признал невероятную полезность этой книги для себя, а взамен рассказал, как на одном из пиров славный король Карл Лысый спросил своего советника, злоязычного Эриугену, правда ли, что между скоттами и пьяницами нет никакой разницы. В ответ дерзкий скотт-еретик, сидевший как раз напротив короля, ответил, что их разделяет всего лишь трапезный стол.

Константин не выдержал и громко прыснул. Оба прелата поддержали его в этом. Смех, как ничто иное, способствует установлению доверительной обстановки.

— В благодарность за верный щит и сыновнюю заботу вы, мессер Константин, сегодня также не останетесь без подарка, — заявил Манассия и передал Константину еще один пергамент. Сердца magister militum сей дар не тронул, но он постарался отразить на своем лице высшую степень благодарности.

— Это саксонская легенда о Гелианде,[6] так на языке саксов зовется Спаситель, — пояснил Манассия.

— Увы, но я не знаю языка варваров, — ответил Константин. Честно говоря, он и в латыни был не очень.

— Я думаю, что в Риме найдется человек, способный перевести текст этого сказания. Уверен, что эта книга понравится вам, ибо она создана для чести и прославления мужественных воинов, к коим вы, безусловно, относитесь. Она несколько вольно трактует Евангелие, трактует его так, как если бы священную благовесть взялся написать мужественный саксонский милес. В ней Господь предстает в образе предводителя дружины, его апостолы — простые копьеносцы, беззаветно преданные своему архонту. Господь щедро награждет служащих Ему, и на Его сторону однажды переходит доблестный милес Матфей, дотоле служивший менее достойному господину, который держал его при себе в качестве цепного пса.

Быстрый перемиг между священниками, и Манассия продолжил как ни в чем не бывало. Встав из-за стола, придав своей тучной фигуре величественность и прижмурив на мгновение глаза, припоминая текст, он продекламировал:

Тогда Господь Бог даровал силу

Римскому роду, весьма великому

И ко господству сердца укрепил им.

Они подчинили себе все народы

Из дальнего Рима владык покорили

Шлемоносящих воеводителей по Вселенной вселили

Людей подчинили иноязычных…[7]

— Да, когда-то было так, — вздохнул папа, — а ныне Рим владеет только тем, что находится внутри стен Аврелия. Куда все подевалось?

— Юные римляне, как наш благородный мессер Константин, наверное, и не представляют себе мир иначе. Но мы-то с вами помним, что еще совсем недавно владения пап простирались на север до самой Равенны!

— И кто же тот злодей, что покусился на земли преемника апостола? — съехидничал Константин. Но Манассию этим было не смутить.

— Да-да, сын мой, ваши насмешки справедливы. Но ведь корень случившегося уходит куда глубже, чем вы себе представляете. Виной всему распря между светскими владыками Рима и Лангобардии. Не будь ее, разве король Гуго завладел бы Равенной? Ни один владыка света не осмеливается покуситься на власть и владения папы, дарованные ему Господом и императором, носящим одинаковое с вами имя. Также и король Гуго не воюет со святой церковью, и наша встреча тому лишнее подтверждение.

— Я тоже свидетельствую о справедливости слов, сказанных только что, — папа подвел черту под монологом Манассии.

— Ну а чтобы не выглядеть голословным перед вами, мессер Константин, его высочество посредством моих уст передает вам свое намерение напомнить могущественному принцепсу Рима о брачных договоренностях, достигнутых сторонами четыре года назад.

— Принцепс будет извещен об этом, — сказал глава римской милиции.

— Намерения принцепса вам известны, мессер Константин?

— Об этом вам надо осведомиться у него.

Манассия огорченно развел руками.

— Принцепс не верит никому, — в голосе епископа сосредоточилась вся печаль мира, — ни будущему тестю, ни пастору Вселенской церкви, ни даже брату! Много ли выиграл принцепс от такого недоверия?

— Принцепс владеет Римом, — заметил Константин.

— И только. Тогда как тот, кто наладит отношения с королем, вернет Его Святейшеству Равенну и Пентаполис.

— Вы полагаете, что, женившись на дочери короля, принцепс не наладит с ним отношения?

— А вы сами верите своим словам? В прошлый раз будущего тестя не пустили на порог Рима.

— В прошлый раз подле вашего короля было немало тех, кто желал Риму зла.

— Как и в ваших рядах тех, кто желал зла королю. Разве с того времени что-то могло измениться?

— Могло, — ответил Константин, и Манассия от этих слов даже приосанился. Любой сделавший удачный выбор на его месте вел бы себя также.

Небольшую паузу прервал папа. Он вовремя вспомнил, что задержался с ответными дарами.

— Мудрейшему советнику короля Лангобардии и Арелата, его высокопреподобию пастору Арля, Мантуи, Вероны и Тренто великий Рим преподносит в дар декреталии смиреннейшего и благочестивого Исидора Гиспальского[8]. Не удивляйтесь свежему письму, список с рукописей я приказал своей канцелярии сделать специально к вашему приезду.

— Это великий труд, Ваше Святейшество, — с поклоном ответствовал Манассия, принимая в свои руки самую грандиозную мистификацию в истории человечества.

— Великий труд сотворил старец Исидор по благоволению Господа нашего! Сколь безграничным разумом наделил Создатель епископа готов, который оставил в наследство потомкам свои работы по истории, а также устроению мира не только подлунного, но и небесного[9]. И не возвеличивайте излишне труд моих слуг, ваше высокопреподобие, они успели сделать список лишь с тех документов, что касаются Константинова дара.

— Благословенно имя величайшего из августов! Как жаль, что мы, слабые и ничтожные грешники, не смогли сохранить его священного дара. Господь не оставит без наказания всех тех, кто посягает на владения церкви и священников ее!

— Не завидую вашему королю, — усмехнулся Константин.

— Его высочество оставит земли Равенны и Пентаполиса в тот самый день, когда поймет, что этими землями будет распоряжаться единственно наместник апостола и никто иной. Этими землями не должен владеть светский правитель. Если в Риме считают иначе, то неудивительно, что они сейчас не владеют ими. Не король италиков мешает им управлять Пентаполисом, но сам Царь Небесный, ибо это против законов Его!

После некоторой паузы Константин, пригубив немного из своего кубка, произнес:

— Ну а какой смысл светскому владыке идти на сближение с королем, если он и в Риме утратит власть и Пентаполис не ему достанется?

Это было уже заметно теплее. Папа отдал инициативу в разговоре Манассии, а сам только внимательно вслушивался в интонации собеседников.

— Разумеется, что такой светский владыка, который вернет Князю апостолов все, что ему принадлежит по священному древнему праву, не должен оставаться без награды. Высшая награда ждет его от Творца всего сущего, но также и земные блага упадут к его ногам после того, как слава Римской церкви засияет в прежнем блеске и силе.

— От сказанного вами захватывает дух, но хотелось бы слышать что-то более определенное.

— Скоро вы услышите новости. Они придут к вам из Сполето. После смерти герцога Тибо, да угостят его сейчас ангелы рая добрым кубком вина, коварный Анскарий, сын Адальберта, выгнал из Сполето Ирину, безутешную вдову моего несчастного племянника.

— Вот как! По-моему, это произошло по воле короля!

— Все, что совершается в мире сем, происходит ни по воле короля, ни по воле цезаря, ни по воле нашей, сын мой, — назидательно произнес Стефан, — лишь воля Господа, Подателя Света, царствует здесь!

— Король Гуго действительно был вынужден дать титул наместника, а затем и герцога вышеназванному Анскарию. Но сделал он это исключительно по принуждению Беренгария, гнусного брата этого Анскария.

— А теперь король решил передумать?

— Отнюдь, сын мой. Ближайшие события, которые последуют в Сполето, произойдут по воле Господа, как справедливо заметил Его Святейшество, и руками графа Сарлиона, женившегося на Ирине и теперь решившего отстаивать ее права. Вы же не будете отрицать, что Ирина имеет право претендовать на герцогский трон? Когда-то именно так же, но только в отношении себя считала не кто-нибудь, а ваша матушка после смерти ее первого супруга, Альбериха-старшего.

Константин вновь переменился в лице.

— Ваше преподобие, почему вы все время вспоминаете мою мать?

— Потому, что король не забыл ее. Король ее хочет вернуть.

— Вы так говорите, будто думаете, что она жива.

— Она жива, — ответил Манассия, и Константина на какое-то время полностью покинул хмель. Епископ не сказал ему ничего нового, но такая осведомленность постороннего в делах Рима не могла не тревожить нового главу городской милиции.

— Повторите, что вы сейчас сказали! — Констатин вскочил со своего места и подошел к епископу. Тот невозмутимо чистил ножом яблоко.

— Ваша мать жива. И вы знаете об этом не хуже меня. Не верю, что принцепс не поставил вас в известность.

— Вы верите в римские легенды?

— Нисколько. Я доверяюсь своему разуму. Вы же доверяете словам вашего брата.

— Вы знаете, где она?

— Не совсем, но мы ведем поиски.

— Чтобы освободить ее?

Манассия отвлекся от яблока и, прищурясь, оценил состояние Константина.

— Ваша мать законная супруга короля Гуго.

— Он стал мужем Бер…

— Потому что на тот момент, как и вы, был в неведении относительно судьбы сенатрисы Мароции. Брак короля с Бертой Швабской ничтожен.

— Это решение может идти только от епископа Рима.

— Совершенно верно. Поэтому до недавнего времени на это глупо было надеяться.

— А сейчас нет? — Константин изучающе оглядел папу Стефана. Тот под этим взглядом пережил дурные мгновения.

— Сейчас появилась надежда. Но мне кажется, что вы хотели узнать подробности о Сполето.

— Да, продолжайте, ваше преподобие, — Константин плюхнулся на скамью рядом с епископом.

— В предстоящем споре Сарлиона и Анскария король Гуго не выступит ни на чьей стороне. Он даже предлагал обоим благородным мессерам ордалию, чтобы не лить попусту кровь христиан. Но благородные мессеры, кажется, предпочли разрешить спор мечом и огнем. По слухам, на днях в Тарренте высадилась сильная дружина греческих дорифоров, оплаченных Сарлионом, а Анскарий призвал своих вассалов исполнить гоминиум. Я не удивляюсь такому поведению Анскария, но строптивость Сарлиона меня удивила, возмутила и огорчила. Король как мог уговаривал своего храброго слугу от кровопролития, но если уж Господь лишает людей разума, то… — лицемерный политикан вновь развел в стороны руки.

— Так вот, — продолжил Манассия, когда по его просьбе Константин разлил по кубкам еще одну бутыль греческого, — упрямство Сарлиона отвратило от него сердце короля. Его высочество, будучи до крайности раздражен, как-то признался мне, что хочет устранить великую несправедливость, допущенную им однажды по отношению к отпрыскам его законной супруги, великой сенатрисы Священного Рима. А именно — отдать Сполето сыну Мароции.

— Как жаль, что принцепс столь же строптив и гневлив, как неразумный вассал Сарлион! Несчастное Сполето, как долго оно еще будет жить без хозяина?! — поддакнул Манассии папа, и после его слов в трапезной воцарилась тишина.

Молчание было прервано стуком посоха мажордома, раздавшегося возле дверей. Спустя мгновение препозит торжественно вошел в рефекторий и, поклонившись присутствующим и еще раз ударив посохом в пол, сообщил, что прибыла аббатиса Пелагия со своими сестрами. Новость заставила засуетиться всех, сотрапезники наспех омыли руки водой и поспешили в базилику Святого Петра, дабы после желудка в полной мере усладить и слух свой ангельским монастырским пением.

Константин, чувствуя коварную слабость в ногах, но помня наставления принцепса, прямо перед дверями базилики остановил важно шествующих прелатов и бесцеремонно приказал тем дожидаться разрешения войти. Сам же он юркнул в пределы храма.

На лице Манассии отразилось удивление.

— Что бы ни являлось причиной его поведения, он оставил нас наедине, — заметил папа.

— Как вы думаете, он может быть нам полезен?

— Без него у нас ничего не получится.

— Но он не слишком умен.

— Так ведь это прекрасно!

Двери базилики распахнулись, и Константин приветствовал обоих священников.

— Прошу вас, Ваше Святейшество. И вас прошу, ваше высокопреподобие.

В трансепте базилики уже выстроились полукругом две дюжины юных воспитанниц монастыря. Мать Пелагия негромко кашлянула, и все сестры тут же преклонили колена. Папа Стефан благословил пришедших и дал разрешение начать импровизированный концерт. Стены базилики тут же заполнились тонким девичьим антифоном. Первым гимном, исполненным сестрами монастыря Святой Марии, стало сочинение Феоктиста Студита[10]:

Иисус, имя превыше всякого имени,

Иисус, лучший и дражайший,

Иисус, источник совершенной любви,

Святейший, нежнейший, ближайший,

Иисус, полнейший источник благодати,

Иисус самый истинный, Иисус самый нежный,

Иисус, кладезь Божьей силы,

Сотвори меня, сохрани меня, запечатлей меня как Твоего!

После греческого последовали гимны на латыни. Более прочих воспитанницам удалось творение Рабана Мавра[11] о Святом Духе:

Veni, creatorSpiritus, Приди, Дух животворящий,

Mentestuorumvisita, И души верных посети,

Implesupernagratia, Дай смертным неба благодать,

Quaetucreasti, pectora. Чтоб сотворенное спасти.

Папа слушал пение монашек, полузакрыв глаза и получая истинное наслаждение. Со стороны могло показаться, что и Манассия полностью проникся чарующими звуками священных гимнов, но на самом деле он пытливо изучал лица воспитанниц, пытаясь определить их возраст и тем самым вычислить нужную ему персону. Константин же на дух не переносил пение, и сейчас его затуманенное вином сознание сквозь атакующие децибелы пыталось осмыслить услышанное и уловить суть сделанного ему предложения, а также оценить все сопутствующие выгоды и риски.

Закончив петь, воспитанницы, повинуясь своей настоятельнице, вновь опустились на пол базилики. Папа очнулся от полузабытья, а его преподобие разразился лавиной похвал, уверяя всех, что никогда и нигде он не слышал столь волшебных голосов. Его восторг был сравним разве что с дегустацией кассаты. В порыве чувств Манассия выразил желание принять исповедь у монашек, дабы впоследствии свидетельствовать пред Господом об искреннем раскаянии последних.

— Но ведь их более двадцати! — изумился папа.

— Надеюсь, Ваше Святейшество поможет мне, и мы разделим между собой этот одновременно тяжелый и благостный труд, — потупив глаза долу, смиренно ответил Манассия.

Епископ направился к воспитанницам и часть из них попросил следовать за собой в сакристию. Надо сказать, что Манассия продемонстрировал при этом определенную избирательность, отобранные им для исповеди девочки оказались примерно одного возраста, тринадцати-четырнадцати лет. Константин, подметив это, громко фыркнул, заподозрив святого отца в недобрых пристрастиях. Однако затем, под влиянием недавнего разговора ему пришло в голову едва ли не более тяжелое подозрение, и молодой magister militum на время отложил свои размышления относительно предстоящего выбора.

Его опасения оправдались. Епископ, не в пример папе, быстренько расправился с каявшимися воспитанницами и, выходя из сакристия, не успел вовремя стереть со своего лица гримасу разочарования. Поскольку папа оставался занятым в соседней исповедальне, Констатин решился на атаку.

— Я так понимаю, что грехи воспитанниц оказались не слишком многочисленны. Вам не потребовалось много времени выслушать их.

— Ангельские души, неиспорченные души, сын мой!

— В монастыре остались и другие воспитанницы, которые не менее этих желали бы раскаяться в своих грехах служителю церкви.

Манассия улыбнулся, рассматривая Константина.

— Почему же их не взяли сюда?

— Потому что существует приказ исповедаться им в грехах своих исключительно в церкви аббатства.

— Их грехи столь велики?

— Не их самих, но их родителей.

— Кто же может принять их раскаяние ответственней, чем Его Святейшество или епископ главных италийских городов?

— Стало быть, вы хотели бы их видеть?

— А в ваших силах их привести?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— Только тому, в ком до конца не уверен.

— Надеюсь, что я развею ваши сомнения вскоре после того, как Его Святейшество завершит свою часть дела. Но мне также нужна конфирмация[12] вашим словам и обещаниям.

— Вы получите ее, услышав новости из Сполето. Все, что произойдет там в ближайшие месяцы, будет сделано для вашего блага.

— В таком случае на ваш вопрос, могу ли я представить вам для сокровенной беседы недостающих здесь воспитанниц, я готов ответить утвердительно.

— Прекрасно, в свое время я попрошу вас об этой милости. А сейчас мне достаточно будет, если вы пообещаете мне, точнее моему господину, что отныне станете тем девам самым бдительным слугой и сделаете все от вас зависящее, чтобы эти особы пребывали в здравии. Мне кажется, именно так должен вести себя любящий брат.

— У меня достаточно родственников, к которым я отношусь не менее трепетно. И, раз уж мы заговорили о них, хотел бы получить от вас и Его Святейшества протекцию брату моему Сергию, который по сию пору служит скромным остиарием в церкви Святой Девы Марии в Трастевере.

— Охотно вам это обещаю, мне всегда отрадно видеть настоящую братскую любовь. Замечу, что с возвращением вашей матушки, о чем мы с вами с сегодняшнего дня будем неистово просить Господа, ваш брат может не страшиться потеряться на задворках церковной иерархии. Если уж она однажды водрузила тиару на одного из своих сыновей, также начинавшего когда-то остиарием в этой благословенной трастеверинской базилике, что помешает ей сделать это еще раз? Тем более что никто не будет против. Почти никто.

— Поверьте, мой брат Сергий вполне заслуживает это своей ученостью и смирением.

— Наслышан, наслышан. Но в хлопотах своих не забудьте и о вашей тетушке. Кстати, как ее здоровье?

— Признаться, я давно не разговаривал с нею. Она теперь чаще бывает на своей вилле в Тускулуме, чем в Риме.

— Навещает ли ее благородный сенатор Кресченций? Хотя, — сам себе ответил Манассия, расставив очередные нехитрые силки Константину, — вам, верно, это неведомо.

— Отчего же? Мне ведомо многое, что происходит в Риме. Мессера Кресченция от визитов за город удерживает невероятное количество римских дел и ласки наложниц.

— Да, — понимающе закивал епископ, — мало кто в этом мире предпочтет скисший уксус доброму вину. Сделайте приятное вашей тетушке, навестите ее.

Константин усмехнулся.

— Вы предлагаете мне выбрать скисший уксус?

— Всякая вещь в мире нашем имеет свое предназначение и несет полезные функции. Скисший уксус тоже может быть нам полезен. Хотя бы тем, что был свидетелем событий восьмилетней давности и потому знает, где томится ее сестра. Или же тем, что и по сию пору является членом римского сената. И уксус может быть очень недоволен, что хозяин отныне отказывается его пить.

— Я понял вас, ваше высокопреподобие. Ваш совет мудр, я поступлю согласно вашему совету.

Тем временем двери соседнего сакристия выпустили последнюю воспитанницу, вслед за которой на пороге появился сам папа Стефан, немало утомившийся, выслушивая чужие грехи. После этого священники тепло попрощались с аббатисой и ее подопечными и медленно побрели к трапезной, где они начинали сей вечер. Вновь, как и давеча перед храмом, Константин остановил их перед самым входом.

— Я исполню то, что обещал вам, ваше высокопреподобие. Теперь очередь за вами. Ну а пока, святые отцы, насладитесь беседой друг с другом. До самого комплетория я не нарушу вашего уединения. Рассчитываю, что отныне вы будете доверять мне не менее, чем сегодня я доверился вам.

[1] Марк Габий Апиций (I век н. э.) — богатый римлянин, кому приписывают авторство десяти книг о приготовлении пищи (Апициевский корпус).

[2] Имбиря.

[3] Рефекторий, рефекториум — трапезная (обычно в монастыре).

[4] Ратрамн (? — ок. 870) — франкский монах и богослов. Здесь упоминается его труд «Четыре книги о греческих обвинениях против Римской церкви».

[5] «Пороки, которых следует избегать, и добродетели, в которых следует упражняться» (лат.).

[6] «Гелианд» («Heliand») — древнесаксонский эпос IX века.

[7] Перевод диакона Владимира Василика.

[8] Лжеисидоровы декреталии — сборник трудов неизвестного автора, который приписал авторство Исидору Севильскому. Датированы серединой IX века. Обосновывают верховную власть папы в делах церкви, а также его независимость от светских владык. В период Реформации аргументированно признаны подложными.

[9] Имеется в виду сочинение Исидора Севильского «О природе вещей», в котором описываются лунные и солнечные затмения. В честь Исидора Севильского, заметим, назван один из кратеров на Луне.

[10] Феоктист Студит (? -?) — византийский гимнограф IX века. Текст гимна «Иисус, имя превыше всякого имени» соответствует тексту перевода в «Истории христианской церкви» Ф. Шаффа, том 4.

[11] Рабан Мавр (ок.780-856) — архиепископ Майнца, богослов, поэт. Далее следует текст его гимна «Приди, Дух животворящий».

[12] Конфирмация (лат. — confirmatio) — подтверждение.