Эпизод 4.

Эпизод 4. 1689-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 27-29 декабря 935 года от Рождества Христова)

Угасал очередной день, незаметно пролетевший за безостановочной круговертью рутинных забот. Наконец-то появилась возможность перевести дух и дать оценку своим сегодняшним свершениям. С одной стороны, человеку трудолюбивому и амбициозному исполнение колоссального объема дел могло доставить немалый повод гордиться собой. С другой стороны, в душе человека впечатлительного непременно могло найтись место отчаянию от одной только мысли, что завтра весь этот бесконечный марафон неумолимо возобновится и за этой гонкой так мало останется места и времени, чтобы подумать о себе. Меланхолик и пессимист, что и говорить, в таких рассуждениях мог бы зайти еще дальше и признать завершающий день абсолютно никчемным, ведь он, по его мнению, был прожит исключительно в суете. Твоя душа, сказал бы он, ни на йоту не стала чище, а значит этот день преступным образом тобой потерян, ты лишь сделал очередной шаг к тому печальному моменту, наступление которого неотвратимо, а о сроках его ведает лишь Создатель мира сего.

Натура Альбериха предполагала порой к подобным философски-печальным размышлениям, с которыми он, правда, никогда ни с кем не делился, боясь обнародования своих слабостей. Но сегодня он просто устал, смертельно устал. Груз усталости неимоверно вырос за предыдущие дни и за время краткого сна не давал принцепсу набраться новых сил. Сегодня он почувствовал себя обессиленным и вымотанным едва только открыл глаза после пробуждения, а после обеда наивно молил Господа ускорить наступление заката. Однако вечером предстоял еще один торжественный ужин, на котором собралась вся знать Рима и несколько десятков важных гостей Вечного города, прибывших в Рим по случаю Рождества.

Но разве мог он кому-нибудь доверить свои дела, пускай всего на пару дней? Разве есть кто-нибудь в мире, способный справиться со всеми этими волнами просьб, жалоб, доносов, кляуз и склок лучше, быстрее и справедливее его? Разве может он, даже на краткое мгновение, отнять свою руку от пульса Рима, перестать ощущать все явные и скрытые мысли, интриги и соблазны этого хитрого города? Нет, однажды придя к власти с помощью интриг, ты лучше прочих будешь знать, как легко это власть теряется, стоит лишь довериться кому-то больше, чем нужно, и расслабиться чуть дольше, чем следовало.

С первых же дней своего воцарения в Риме Альберих пытался сконцентрировать в своих руках все нити управления городом. Он фактически ликвидировал Сенат, посчитав его существование в прежнем виде ненужным и опасным для своей власти. В то же время сами звания сенаторов еще сохранялись за ним самим, Кресченцием и Теодорой. Это лишний раз подчеркивало характер новой власти, установившейся в Риме, по большому счету это была диктатура одной фамилии. Городское управление Рима осуществлялось теперь Альберихом через декархов римских округов, а чтобы среди декархов не оказалось посторонних лиц, принцепс Рима реформировал границы округов, сократив их количество с четырнадцати до тринадцати. Видимых причин, кроме вышеупомянутых, для подобных преобразований не было, зато теперь во главе каждого округа стояли люди полностью зависевшие от воли принцепса и во всем ему обязанные.

Таким образом, знаменитый Сенат, ненадолго реанимированный в начале этого века папой Бенедиктом Четвертым и Людовиком Слепым, вновь начал растворяться в тумане римских холмов. Зато усилилась роль декархов милиции, а также городских судей, отбор которых Альберих осуществил не менее ревностно. Кроме того, судебная система при Альберихе стала двухпалатной, то есть была приведена в соответствии с франкским судопроизводством, введенным Карлом Великим. Помимо судей из состава канцелярии принцепса, отвечавших за собственно судебный процесс, Альберихом был сформирован институт скабинов[1], куда вошли представители городской знати, что, по мысли принцепса, должно было стать для последних компенсацией за потерю значимости сенаторского титула. Надо сказать, что ответная благодарность со стороны римских фамилий была весьма кислой, многие наследники Пробов и Симмахов находили судейские обязанности для себя весьма обременительными и пускали в ход всю свою фантазию, чтобы от их исполнения увильнуть. Но до прямых возражений решениям принцепса ни у кого из бывших сенаторов мужества не хватило.

Однако в Риме оставалась еще одна сила, самая упорная, самая могучая, которую еще никому на свете не удавалось себе надолго подчинить. Сила, которая уже несколько веков составляла собой саму суть существования Рима, его силу и значение. Церковь!

Почти тысяча лет миновала в истории Римско-католической церкви к моменту описываемых событий и больше тысячи лет прошли с тех самых пор. Рим видел разных иерархов — некоторые из них стали гордостью Человечества, многие, безотносительно их нравственных принципов, были выдающимися личностями своего времени. Как применительно к любому чину и званию, посредственности здесь также находилось место, но нередки были случаи, когда персонаж с тиарой на голове представлялся, напротив, чрезмерно уникальным для надлежащего исполнения своей миссии. Тиаре за это время довелось опуститься и на голову женщины, и на голову двенадцатилетнего ребенка (догадайтесь, чьим потомком он был?), и даже на просоленную голову морского пирата[2].

Да, среди верховных иерархов было немало лиц, для этой роли абсолютно неподходящих, либо по причине несоответствия своей биографии нравственным критериям христианства, либо по причине отсутствия необходимых личностных качеств, способных вести за собой многомиллионную паству. Эти отцы принимали ключи Петра в результате каких-то невероятных изворотов истории или же по воле своих могущественных покровителей. Но даже на фоне таковых персона Иоанна Одиннадцатого в истории Церкви стоит особняком.

Удивительные сюрпризы все-таки иногда преподносит генетика, развитие потомства порой идет по каким-то своим замысловатым и неподдающейся логике извилинам. Ведь по всем параметрам характер Иоанна должен был представлять собой исключительно гремучую и ядовитую для окружающих смесь, соединив в себе гены великой Мароции Теофилакт и хитрющего лиса Сергия Третьего. Остается только предположить, что в яростной борьбе между собой хромосомы этих двух незаурядных личностей уничтожили друг друга. Минус на минус в итоге дал плюс, если, конечно, кто-то может увидеть в характере папы Иоанна какие-то положительные моменты.

Нет, папе, конечно, нельзя было отказать в мягкости и доброте, но достоинства эти были абсолютно бесполезными для всех и в первую очередь для него самого. Никто и никогда, занимая такое положение в мире, не позволял помыкать собой как несчастный Иоанн Теофилакт, по сути он был самой настоящей домашней болонкой в руках своего младшего брата. Но даже комнатной собачонке оставляют право на собственное пространство и иногда оставляют наедине с собой. Папа Иоанн не имел даже этого. В его покоях во время сна, трапезы и даже отправления естественных нужд всегда находились слуги, как минимум трое, ибо Альберих здраво рассудил, что на одного слугу целиком полагаться нельзя, двое всегда смогут договориться, а вот среди троих непременно найдется желающий выслужиться стукач. Папа, по негласному распоряжению Альбериха, не имел возможности встречаться с кем-либо с глазу на глаз. Даже во время исповеди возле папы, как в раннехристианские времена, присутствовала на небольшом расстоянии стража, а грехи самого понтифика выслушивал исключительно отец Лев, священник церкви Святого Сикста. Прошлым летом Лев долго отсутствовал, исполняя поручение Альбериха в германских землях, но даже ради такого случая жестокий принцепс не сделал для своего брата исключение и последний несколько месяцев копил грехи без всякой надежды на заступничество и прощение.

Не будет удивительным сказать, что фактический арест папы римского его брат на людях объяснял заботой о жизни и здоровье преемника Святого Петра, напоминая всем сомневающимся о судьбах нескольких предшественников Иоанна. Доводы были слишком убедительны, чтобы не поверить в искренность Альбериха, если бы не одно «но». Вещая о своем беспокойстве за состояние здоровья понтифика, Альберих одновременно поощрял Иоанна в его единственной свободе и единственном грехе, которому тот отдавался со всем нерастраченным азартом и энергией. Папа Иоанн предавался греху чревоугодия столь самозабвенно, регулярно и с такой страстью, что рано или поздно даже очень здоровый человек надорвался бы. К своим двадцати пяти годам понтифик помимо обильных размеров уже приобрел одышку, сердечную аритмию и даже подагру.

Можно было только посочувствовать слугам носившим паланкин понтифика в эти рождественские дни. А ведь Иоанн непременно должен был побывать во всех титульных церквях Рима и благословить тысячи горожан и гостей города, прибывавших на торжественные службы. Ко всему прочему, должно было также найтись время для приветствия важных делегаций из других городов и стран. Вот и сегодня слуги весь день попеременно меняли друг друга, новая смена со стоном опускала на свои плечи носилки, тогда как временно освободившиеся занимались растиранием заслуженных за день кровоподтеков. Папские же носилки всю первую половину дня колесили по Трастевере, а к вечеру вернулись в Город Льва для приема гостей из франкских и фризских земель.

Гостей братья Теофилакты принимали вместе. Папа произносил выученное наизусть короткое приветственное слово, после чего послы или глашатаи переходили к сути дела. В делах светских папа Иоанн, как правило, участия не принимал, молча и с долей восхищения поглядывая на своего брата, ловко расправлявшегося с очередным гостем, давая ход его прошению или, напротив, разоблачая корыстные замыслы. В конце каждой аудиенции понтифик с умиленным взором и любопытством взирал на целую коллегию асикритов, скрипящих стилусами по пергаментам и внимавших каждому слову принцепса, выносящему свое решение.

Когда же дело касалось вопросов Церкви в слух уже превращался сам Иоанн, уже ему надлежало слушать тихий голос своего брата, который во время таких приемов сидел по правую руку от него и принимал на себя обязанности суфлера. Очень, кстати говоря, сердитого суфлера. Альберих на корню пресекал любые словесные импровизации папы Иоанна и не стеснялся в таких случаях больно толкать его ногой.

Невероятно, но именно на время тусклого понтификата Иоанна Одиннадцатого пришлось судьбоносное в истории взаимоотношений Церкви и светской власти событие, во многом предопределившее сценарий последующих веков. Речь идет о знаменитой клюнийской реформе, которой папа Иоанн дал свое благословение, хотя, понятное дело, что он просто озвучил решение своего брата. Рим объявил о переходе клюнийских монастырей в свое прямое подчинение, выведя их из-под юрисдикции местных епископов и сделав их на многие века проводниками своей политики. Строгое благочестие клюнийцев привлекло на их сторону всех тех, кто желал отдать себя чистому служению Господу и кого коробила суетная светскость монастырей старого типа, где аббаты охотно совмещали в себе функции негоцианта и мелкого князька, а местные епископы их в этом только поощряли, так как имели с их хлопот долю. И немалую.

Одон Клюнийский стал частым и желанным гостем Рима. Вот и сегодня под конец дня он получил от Альбериха, — ой, простите, от папы Иоанна, конечно же, — разрешение на подчинение клюнийскому уставу аббатства Святого Павла, дурная слава о котором давно бросала тень на сам Святой Престол, ибо тамошние монахи неоднократно были уличаемы в пьянстве и даже разврате. Одон взялся восстановить как реноме аббатства, так и сами здания монастыря, нуждавшиеся в срочном ремонте. Чувствуя в своем сердце благодарность к братьям Теофилакт, отец Одон под занавес разговора поведал, что королю Гуго стали известны истинные причины недавних бед его королевства.

— Умоляю вас, Ваше Святейшество и вы, благородный принцепс священного Рима, найти мир в ваших взаимоотношениях с королем. Этого мира ждут все люди, живущие на Апеннинах и исповедующие Веру Христа.

— Его высочество сам пожелал прошлым летом испытать на прочность римские стены. Мы его не звали и на то не провоцировали, — отвечал Альберих.

— Но Рим ответил ему спустя год и ответил, прибегнув к помощи врагов Христа.

— Рим не будет обсуждать домыслы короля. А Гуго должен понять, что, поднимая волны интриг, он рискует однажды сам захлебнуться в них.

— Насколько самостоятелен в своих действиях был Арнульф Баварский?

— Этот вопрос, святой отец, надлежит задать лишь самому мессеру Арнульфу либо его могущественному сюзерену.

— Перед вторжением Арнульфа папский апокрисиарий посетил двор короля Генриха.

— Политика Рима заключается в том, чтобы установить прочные и, заметьте, постоянные связи со всеми христианскими королевскими дворами. Кведлинбург здесь не исключение. В то же время Рим, устанавливая подобные контакты, рассчитывает в будущем, что христианские короли придут на помощь городу Апостола буде последнему потребуется защита, — с этими словами Альберих задержал свой взгляд на Одоне дольше обычного. Впрочем, отец Одон тугодумием никогда не страдал.

— Молюсь и надеюсь, что Господь защитит Рим. В ближайшее время …. и в будущем, — по мгновенному взмаху длинных ресниц Альбериха, Одон понял, что его фраза истолкована верно.

— Пусть страх перед гневом Господа послужит всем заблуждающимся главным предостережением, — пискнул папа Иоанн, получив предварительно в бок локтем от Альбериха. Это была традиционная фраза подводящая итог папской аудиенции.

Дальше еще был торжественный и многолюдный ужин, в ходе которого папа Иоанн получил свою вожделенную свободу в действиях, а Альберих долго секретничал о чем-то с Кресченцием, единственным в мире человеком, которому принцепс мог доверить на время часть своих забот и полномочий. Наконец и этот ужин подошел к концу, папа и принцепс проследовали в свои, соседствующие друг с другом, покои и Альберих отдал последние распоряжения папским слугам.

И вот только сейчас властный принцепс Рима наконец-то мог позволить себе расслабиться. Прочь все дела, немедленно закрыть двери, не видеть никого и скорее упасть и растянуться, не снимая одежд, на своих тюфяках. И лежать, не двигаясь, как можно дольше, пусть весь мир в этот момент летит в тартарары. Пять минут, десять, пятнадцать…

Альберих рывком вскочил на край постели. Нет, и сегодня эти проклятые дела не оставят его душу, память раз за разом прокручивала эпизоды сегодняшних дел, особо останавливаясь на аудиенции Одона. Ну никак не угомонится этот проклятый бургундец Гуго, из-за которого Альберих вот уже три года носит тяжелейший камень на своем сердце.

Мысли о матери, влачащей свои дни на крохотном острове, частенько посещали Альбериха в такие минуты. Одному Создателю известно, какой величины были те когти, что терзали душу римского тирана. Альберих гнал эти мысли прочь, находя себе утешение в том, что губя свою душу как христианин, он в то же время поступает праведно, как владыка. Он пожелал поскорее забыться сном, но дрема также боялась подступиться к нему, в точности как его брат, трусивший лишний раз попросить о чем-либо. Повалявшись в постели и исследовав ее с края до края, он встал и подошел к дверям.

— Константина ко мне, — заявил он страже.

Очень скоро в дверях очутился его сводный брат, шестнадцатилетний Константин, отчаянный пройдоха, которого Альберих недавно сделал препозитом своего двора. Дерзкий Константин приветствовал брата нахальной улыбкой догадавшегося, что именно принцепсу понадобилось на ночь глядя.

— Отсанду, — коротко бросил Альберих и отвернулся, чтобы не видеть, как улыбка Константина станет еще шире.

В конце концов, плевать ему на ухмылки этого жуликоватого недоделка, ведь всем, что на данный момент тот имеет, он обязан исключительно Альбериху и во власти принцепса в любой момент вернуть его туда, откуда Константина, предварительно отмыв, в свое время забрали. Сейчас же ему нужна была Отсанда, только на ее чудодейственную помощь рассчитывал принцепс.

Она впорхнула в его покои, как свежий весенний ветер врывается в задохнувшийся дом, переживший долгую зимнюю спячку. Прекрасный, изумительный подарок амальфитанского графа! Высокая, грациозная как лань, с выразительными черными глазами, она с первой же встречи и первым же штурмом покорила грозного властителя Рима. Не он взял эту крепость, а с превеликим удовольствием сам капитулировал перед этой темпераментной дочерью Пиренейских гор, прекрасно оправдывающей свое имя и органично совмещающей природные гордость и независимость с жертвенной преданностью волчицы[3].

Настоящей страсти слова не нужны, они ей только мешают. За целый год Отсанда выучила только несколько фраз на латыни, хотя Альберих подозревал с ее стороны некоторое притворство, она явно понимала больше, чем демонстрировала. Он любил слушать ее песни на родной ей эускаре[4], неведомые слова и незнакомые мотивы чарующе звучали в насквозь пропитанных латынью стенах. Ей было всего шестнадцать, но ростом она уже почти не уступала своему господину, а длинные руки и ноги ее обещали, что она вырастет более. Принцепса это, кстати, вполне устроило бы, поскольку укоротило бы злые языки, которые во внешности наложницы повелителя Рима готовы были увидеть признаки наличия комплекса Эдипа.

— Я ждал тебя, Отсанда. День был слишком долгим и тяжелым, чтобы я не мог не вспомнить о тебе.

Красавица-басконка улыбнулась Альбериху, в то же время деловито обставляя сладостями и вином столик, размещенный возле постели.

— Это вино моего дома? — на всякий случай спросил Альберих. Эту фразу басконка выучила прежде слова «любовь».

Отсанда кивнула головой, все проверено, бояться нечего. Даже самому одиозному деспоту никогда не обойтись без толики доверия своему окружению, даже самый кровожадный тиран, держащий в страхе своих подданных, имеет слабости присущие заурядному человеческому индивидууму. Альберих с наслаждением выпил протянутый ему кубок, а Отсанда макнула свой длинный пальчик в мед, кокетливо провела его по своим губам, и спустя мгновение Альберих вслед за терпким вкусом тосканского вина ощутил цветочный аромат лигурийских пасек.

Шорох, раздавшийся в коридоре, ведущем к покоям папы и Альбериха, заставил молодых людей прекратить едва начавшуюся игру. Подозрительные звуки не замолкали, до встревоженного уха Альбериха донеслись шаги нескольких людей и приглушенные голоса. Печальный жизненный опыт научил его всегда опасаться подобных звуков посреди ночи. Накинув на себя простыню и взяв в руки гладиус, он вышел в прокойтон[5] своей спальни, за ним тенью последовала Отсанда, ее кисть крепко сжимала маленький кинжал, а сама она в этот момент напоминала вышедшую на охоту пантеру.

В сенях бодрствовали пятеро добросовестных слуг. Свита Альбериха почтительно склонилась перед господином.

— Что там за шум? — спросил Альберих.

— Слуги идут к Его Святейшеству, мой кир, — ответствовал старший охраны.

Альберих выглянул в коридор. Действительно, там царило совсем неуместное для глубокой ночи оживление, слуги спешили, кто к покоям папы, кто прочь от них. Из дверей папских покоев показался Феликс, общий лекарь братьев Теофилакт.

— Не беспокойтесь, принцепс. Его Святейшество страдает после обильного ужина перед сном. Я дал ему все необходимое для очищения, скоро ему станет лучше, — предупреждая вопрос Альбериха, сказал Феликс.

«Опять объелся, совсем перестал знать меру», — с досадой подумал Альберих и вернулся в спальню. Какая, однако, сегодня беспокойная ночь!

Отсанда вновь принялась за дело, Альберих охотно уступил ей инициативу в любовных играх. Каждый день он только и занимался тем, что навязывал свою волю другим, так пусть в этом мире будет хоть кто-то, кому и он подчинится с готовностью.

Пик наслаждения был уже пройден и утомленный принцепс начал проваливаться в долгожданный сон как вдруг пронзительный, животный, до мурашек пробирающий крик, сотряс стены папского дворца. Альберих вскочил и кинулся к дверям, в коридоре уже снова раздавался топот бегущих ног. Он открыл дверь, люди бежали к покоям папы.

— Нет, не дадут мне сегодня заснуть, — пожаловался вслух самому себе Альберих и готов был уже вернуться в спальню когда новый крик Иоанна, такой же леденящий сердце, что и в первый раз, заставил его пойти навестить брата.

В покоях Иоанна уже царила суета, подогреваемая большим количеством людей, которым там в принципе нечего было делать. Помимо охраны, слуг и врачей в покои набились дьяконы и монахи, пытавшиеся организовать слаженную совместную молитву об исцелении своего владыки от внезапного недуга. Появление Альбериха внесло дополнительную сумятицу, большинство слуг не знали, чем им в первую очередь следует заняться, уходом ли за больным понтификом или проявлением своей почтительности к настоящему хозяину Рима.

Сам папа лежал на своей постели, слуги полностью сняли с него одежды и, повинуясь совету одного из ученых лекарей, положили ему на шею папирус с магическим заклинанием от всех болезней «sator arepo tenet opera rotas»[6]. Подойдя к брату, Альберих с брезгливостью разглядел непомерно и непропорционально распухший живот Иоанна. Вокруг папы колдовал Феликс, он осторожно мял тому живот и принюхивался к дыханию Иоанна.

— Что? Вы полагаете отравление? — встревоженно спросил Альберих. При его словах Иоанн отчаянно завопил:

— Господи! Да за что мне такие муки?

Феликс, не прекращая массировать живот понтифика, покачал головой.

— Вы же принимаете пищу с одного стола, мой кир, — ответил он и Альберих согласно кивнул.

Иоанн снова издал невероятный крик. Альберих вздрогнул. Все присутствующие испуганно закрестились, молитва монахов потеряла стройность, и потребовалось несколько мгновений, чтобы божьи слуги вновь забормотали в унисон.

— Мама! Матушка! Спаси меня! — вдруг закричал несчастный Иоанн.

Его стон заставил принцепса задрожать как атакованный ветром парус. Крик Иоанна вылетел за пределы ватиканского дворца, прошил насквозь стены Рима и черной птицей полетел на юг, чтобы пересечь море и страшным вестником ворваться в пределы печальной темницы посреди моря. Неизвестная сила подняла в этот момент с постели его мать, с трепещущим от предчувствия горя сердцем она бросилась к окну своей тюрьмы, но увидела внизу лишь все то же равнодушное ко всему море. Ее сердце, сердце матери, кричало ей, что произошло нечто непоправимое. Пройдет, однако, еще не менее двух недель, прежде чем ей сообщат о событиях в Риме, и она кинется грызть решетки своей темницы, задыхаясь от постигшего ее горя.

Но может еще все обойдется к лучшему? Иоанн, справившись с приступом боли, открыл глаза и сообщил Феликсу, что ему стало лучше. Услышавшие это монахи со всех сторон заголосили осанну. Иоанн приподнялся с постели и даже попросил вина. Феликс разрешил поднести папе кубок, но сам продолжал исследовать живот понтифика, заставляя того морщиться. Наблюдательный глаз Альбериха подметил, что даже сам живот папы вроде бы перестал быть таким чудовищно раздутым.

Снова успокоившись и мысленно наградив Иоанна парой нелестных эпитетов, Альберих направился к своим покоям. Слуги расступались перед ним, не забывая отдавать поклон. Уже в коридоре принцепса догнал Феликс. Его лицо было бледно, на лбу густо выступила испарина.

— Мой кир, нам следует вызвать епископа Остии.

— Для чего?

— Для исполнения обязанностей, предусмотренных правилами Церкви, возлагаемых на епископа Остийской епархии.

— В чем дело? По-моему, Его Святейшеству стало заметно лучше.

— Это краткое облегчение. Его Святейшеству теперь может помочь только Господь и, скорее всего, только тем, если смилуется и сократит время его мучений. Ему осталось жить не более трех дней. У папы разрыв кишки и скоро начнется заражение.

Альберих оторопел и не нашелся что сказать.

— Поспешите же вызвать епископа Остии, — взмолился верный врач.

Альберих, приказав направить гонцов к епископу Гвидону Остийскому и сенатору Кресченцию, пробыл в покоях папы до самого утра. Страдания Иоанна возобновились на рассвете. Он периодически извивался от острой боли в кишечнике, после чего наступали долгие приступы тошноты. Работы слугам находилось предостаточно, а всех монахов Альберих поспешил выставить за дверь. Никогда не любивший и откровенно презиравший своего брата Альберих, теперь, глядя на умирающего от перитонита Иоанна, едва справлялся с рыданиями, удушающими волнами подкатывающими к горлу. Он пытался взять руку понтифика, но всякий раз Иоанн с гневом отдергивал ее.

— Мама! Матушка! — время от времени стонал папа римский, и от этого крика не по себе становилось всем, кто его в это время слышал, но более прочих сенатору и принцепсу всех римлян.

Престарелый кардинал-епископ Гвидон прибыл к концу дня, и его появление вдохнуло новую жизнь в парализованный ужасом и бездействием римский клир. Чего нельзя было сказать о бедном Иоанне, к этому моменту понтифика уже колотила лихорадка и начали один за другим сдаваться пораженные инфекцией органы. Его высокопреподобие в итоге совершал виатикум над уже бессознательным и начинающим заживо гнить телом. В течение всех последних минут Иоанна в этом мире подле него находился его младший брат, великий принцепс тряс его за руку и тщетно пытался добиться для себя прощения.

[1] Скабины (шеффены) — судебные заседатели в средневековой Европе, определявшие вместе с судьей степень наказания.

[2] Имеются в виду папесса Иоанна, папа Бенедикт Девятый (1012-1055) и антипапа Иоанн Двадцать Третий (Бальтазар Косса) (1370-1419)

[3] Отсанда — волчица (баск.)

[4] Эускара — язык басков, сохранившийся до сих пор.

[5] Прокойтон ( лат. Procoeton) — преддверие, сени, передняя

[6] «sator arepo tenet opera rotas» — совершенный палиндром, известный еще со времен античного Рима, но неразгаданный до сих пор. Применялся как заклинание от болезней. В дословном переводе «сеятель Арепо управляет плугом».