Эпизод 44.

Эпизод 44. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(28 июня 941 года от Рождества Христова)

Прибитая жарой к самой земле изможденная трава, густой тучей поднимающаяся под лошадиной рысью пыль и взобравшееся на свой небесный пьедестал жестокое светило — нет, решительно ничего не изменилось за те восемь дней, что минули со дня предыдущей встречи римского принцепса Альбериха и итальянского короля Гуго. Не стали изменять себе и два земных властелина, разве что одежды Гуго стали еще наряднее, а число перстней на руках заметно больше. Что до Альбериха, то он вновь бросил вызов одуряющей жаре и, рискуя получить тепловой удар, явился на встречу в полном боевом облачении.

Под стать одеяниям было и настроение участников предстоящего рандеву. Победа над заговорщиками не принесла полного удовлетворения Альбериху, когда он понял, что все случившиеся в Риме события были срежиссированы и спродюсированы его оппонентом, который в оскорбительное утешение отдал ему на расправу малозначимые фигуры в своей шахматной партии, где даже сам папа римский оказался не ценнее ладьи. Ну а Гуго Арльский светился в этот день ярче солнца, король первым соскочил с коня и даже первым отвесил принцепсу приветственный поклон.

— Спешу засвидетельствовать свою радость, великий принцепс, радость видеть вас в здравии и наблюдать вашу бодрость. Это означает, что вы взяли верх над врагами и ваша власть в Риме все так же непоколебима, как стены Колизея.

— Увы, круг моих врагов не ограничен одними лишь римскими стенами, — хмуро ответил Альберих.

Гуго сделал вид, что не понял весьма прозрачного намека.

— Как здоровье Его Святейшества?

— Его Святейшество приходит в себя после непросто пережитой им ночи.

— Я тешил себя надеждой, что папа Стефан даст мне апостольское напутствие в дорогу и на будущие дни. Быть может, мое зрение изменяет мне, но в вашем лагере я не вижу папских слуг.

Альберих машинально оглянулся в направлении взгляда короля. За спиной принцепса, возле Фламиниевых ворот, с самого утра бурлила жизнь, умело управляемая сенатором Кресченцием. Вот только лагерем создаваемые горожанами сооружения назвать было сложно, скорее Рим готовился к активной обороне, что особо подчеркивали две воинственные катапульты, вывезенные за крепостные стены. Навряд ли в их корзинах хозяева сегодня разместили снедь и мешки, полные золотых монет.

— Какие значительные и напрасные хлопоты, — иронически прокомментировал Гуго.

За спиной Гуго также наблюдалось заметное оживление. Королевская дружина сворачивала лагерь: лошади и скот были собраны, воины спешно строились возле шатров сеньоров, всюду тушились костры, попеременно звучали горны, подгоняя нерадивых и напоминая об их долге опаздывающим. На переднем плане, заметно отделившись от лагеря, стояли трое носилок с зашторенными окнами, каждая в сопровождении дюжины слуг.

— Его Святейшество, будучи потрясенным всей глубиной падения мира, этой ночью принял нелегкий обет отказаться впредь от участия в делах света, где столь велики искушения, где так нелегко спастись смиренной христианской душе. Отныне — и так решил он сам, преемник апостола — понтифик ограничит общение с миром службой в соборе Святого Петра, только там любой земной грешник сможет услышать от него спасительное слово.

— А как же дела Церкви?

Король еще не был посвящен в новые зигзаги судьбы папы Стефана, а потому в душе Гуго зародились опасения относительно здоровья верховного иерарха.

— Церковь не может обойтись без своего пастыря. Разумеется, понтифик будет принимать в делах Церкви самое деятельное участие, и его слово будет законом для всех смертных. Но ведь, согласитесь, для этого совсем не обязательно скликать в Рим епископов со всех концов мира, превращая священные синоды в богопротивные пиршества, которыми, что греха таить, порой злоупотребляли его предшественники.

Слова Альбериха раздразнили любопытство Гуго. Король понял, что эта ночь не прошла для Стефана даром, и принцепс теперь в своих отношениях со Святым престолом будет вести себя примерно так же, как ревнивый муж-рогоносец, убедившийся в грехопадении ветреной, но любимой супруги.

Новые попытки Гуго узнать подробности потерялись в закоулках дипломатического лабиринта, тут же выстроенного Альберихом. Принцепс понемногу начал раздражаться, тем более что на его кольчуге уже при желании можно было запросто зажарить яичницу.

Очень кстати Гуго заметил состояние принцепса и, усмехнувшись себе в усы, отвязал от седла глиняный кувшин.

— Я приготовил для вас подарок, зять мой. Думаю, что на такой жаре вы не сможете не оценить его. Признаться, я ранее думал, что нигде не делают более совершенных вин, чем в моей Бургундии. Но все это было только до той поры, пока Господь не привел меня на холмы Тосканы… Как? Вы не хотите вина?

Альберих и в самом деле не принял кувшин.

— Вы достаточно выиграли прошлой ночью, Гуго. Пусть вам хоть что-то не удастся.

— Да Бог с вами, Альберих, — удивился Гуго, внутренне потешаясь над страхами принцепса, — неужели вы думаете, что я решил отравить собственного зятя? Но если вы уж так боитесь, — добавил он, вновь возвращаясь к своей лошади, — вот еще один кувшин. Выбирайте себе любой, а я выпью из оставшегося и ранее вас. Если один из кувшинов отравлен, у вас будет ровно половина шансов отыграться за эту ночь, хотя, по моему мнению, вы вообще не должны чувствовать себя проигравшим. Ну же, принцепс, ведь такая жара!

— С водой жизнь, с вином смерть, — вдруг вспомнил Альберих. — Однажды ваш брат Гвидо тоже пил вино из кубка другого вашего брата, Бозона. Я также видел, как умирал папа Лев, и с тех пор знаю, что яд в вине может быть столь же коварным, как яд в мыслях.

Гуго презрительно фыркнул и, запрокинув голову, вылил себе в глотку изрядное количество содержимого кувшина, не слишком заботясь о том, что достаточное количество рубиновой жидкости пролилось ему на белоснежную рубаху. Альберих смотрел на короля с желчью и… завистью.

— Ну что же, мир теперь стал гораздо лучше, — заговорил король, утолив жажду и небрежно швырнув недопитый кувшин в траву. — Нам надлежит вернуть себе наших родственников, находившихся у каждого в залоге. Уверен, вам не терпится обнять своего сына.

Король привязал к копью кусок белого холста и этим импровизированным флагом подал сигнал своим людям. В следующее мгновение одни носилки отделились от прочих и направились к ним. Альберих в свою очередь протрубил в рог, и уже другие носилки стали приближаться к ним со стороны городских стен.

Паланкин из королевского лагеря пришел раньше, остановившись и немного не дойдя до них. Слуги открыли дверь, и из носилок тут же выскочил белокурый румяный мальчуган, заголосивший радостно и немножко визгливо:

— Падре! Падре!

Альберих с нежностью принял в объятия Иоанна. Очень часто дети, наши маленькие копии, своими поступками и манерами напоминают нам о нас самих, прошлых. Раскрывая свои объятия, принцепс вдруг ярко вспомнил, как однажды он в схожих обстоятельствах вот так же без оглядки бежал навстречу матери, и не было в этот момент во всем огромном мире никого счастливее его.

— А где наша мама?

Вот так же и сам Альберих первым делом тогда спросил о своем отце. Мать рассказала ему наспех скроенную сказку, нескладность которой он почувствовал сразу. Сегодня же настала его очередь выступить сказочником.

— Мама очень скоро вернется к нам. А сейчас беги вон к тем носилкам и поспеши вернуться в Рим. Там тебя встретит мессер Кресченций, он проводит тебя домой. Вечер же мы проведем вместе.

Издав еще один радостный крик, от которого у принцепса с королем заложило уши, Иоанн устремился к римским носилкам, из которых уже, пыхтя разбуженным Везувием, вылезал епископ Манассия.

— Вы не спросите меня о судьбе его матери?

— Не спрошу, — отрезал Альберих.

— Ваша воля. Я только замечу, что с ней не случилось ничего дурного, но ваша встреча с ней в будущем исключена.

— Этих слов мне вполне достаточно. Благодарю вас.

Манассия присоединился к их компании.

— Мой дорогой племянник! Как же мне не хватало тебя все эти дни! — искренне воскликнул Гуго, но тем не менее побрезговал обниматься с епископом, плавившимся на жаре как масло на сковородке, но с гораздо менее приятным ароматом.

— Мой кир, мой государь! Хвала Господу, вы во здравии и во славе!

— Тот редкий случай, когда я подтверждаю: да, я во славе!

— Воздадим же должное, мой государь, вашему зятю, великому принцепсу Священного Рима. Я имел счастье видеть и восхищаться его мудростью, его смелостью и его благородством. Благословен Рим, получивший такого владыку. Хвала и вам, государь, в свое время вы проявили величайшую мудрость, решив заключить мирный союз с мессером Альберихом, перед которым я никогда не устану совершать поклоны.

— Благодарю вас, ваше высокопреподобие, — коротко ответил Альберих на мощные потоки славословия епископа.

— Поспешите в мой лагерь, племянник. Сегодня же мы покидаем Рим. С этого момента и до остановки в Терни я буду торопить время, ибо мне не терпится узнать обо всем, что накануне случилось в Риме. Можете еще раз поблагодарить мессера Альбериха, он посчитал, что вы расскажете мне намного красочнее, чем если бы он сделал это сам.

Манассия неловко пробормотал нечто похожее на благодарность, после чего заторопился к королевским носилкам.

— Теперь я хотел бы увидеть на прощание свою дочь, — заявил король Альбериху.

— А я своих сестер.

— Сестер? Каких сестер?

— Не утомляйте меня понапрасну, Гуго. Я хочу увидеть своих сестер.

Король пожал плечами, достал из сумки холст красного цвета и, заменив им на копье белый, вновь помахал своей свите. Альбериху же пришлось догонять носилки Иоанна, чтобы передать Кресченцию требование короля.

Погоня окончательно добила принцепса. Он вернулся к Гуго, не говоря ни слова взял второй кувшин и, махнув на все рукой, сделал несколько судорожных глотков. Король добродушно рассмеялся.

— Давно бы так.

Первыми к ним вновь прибыли носилки из королевского лагеря. Слуги открыли дверцу и вывели оттуда старшую Берту. Альберих тяжело вздохнул, он уже было поверил, что Гуго, раздобрившись, отпустит обеих.

— Где младшая, Гуго?

— Терпение, Альберих. Я тебе возвращаю уже больше, чем должен. Моя Хильда ведь останется с тобой, а более у тебя моих заложников нет. Все честно, — захихикал король.

Берта шла к ним, словно сомнамбула, не видя ничего перед глазами, кроме дна страшной бездны греха, в которую она угодила этой ночью. Очень быстро она наскучила ее возлюбленному, и тот, утолив аппетит, оставил ее одну в шатре захлебываться слезами и рвать в отчаянии свои чудесные волосы. Утром слуги бросили ей, как собаке, миску каши, качеством ничуть не лучше монастырской, а ближе к полудню затолкали зачем-то в пыльные носилки. Она уже никому не сопротивлялась и только молила Бога, нет, не завершить, а напротив, продлить и усугубить ее страдания, ибо все, что с ней произошло за пределами монастыря, могло лишь в ничтожной мере возместить то злодеяние, в котором она сыграла одну из главных ролей.

Повинуясь чьему-то окрику, она остановилась и оглядела воспаленными глазами двух богатых сеньоров, с презрением разглядывающих ее. Она вздрогнула и попятилась назад. Никогда, решила Берта, она более не дотронется до мужчины, никогда более она не заговорит с ними.

— Иди сюда, — раздался сердитый голос.

Сквозь пелену непросыхающих слез она узнала своего брата. Она подошла к сеньорам, опустилась на колени и протянула им кошель.

— Что это? — спросил один из сеньоров, тот, что звался ее братом. Ему ответил другой сеньор:

— Здесь сто солидов, Альберих. Пусть эти деньги пойдут в дар аббатству Святой Марии и послужат… э-э-э, возмещением за ущерб.

— Ущербом вы называете убийство настоятельницы?

— Расспросите вашу сестру, она скажет, что это вышло случайно. Никто никого не хотел убивать. Тот, кто это сделал, понесет наказание, уж поверьте. Считайте, что он уже принял постриг и до конца своих дней будет замаливать этот грех.

— А кто ответит за гибель стражи Порта Пинчио?

— Какой стражи? Я ничего не знаю об этом. Мне сказали, что все прошло мирно, стража открыла ворота, считая, что едет сенатор Кресченций.

— Стражники были перебиты все до единого, и вам открывали ворота уже ваши люди.

— Клянусь вам, Альберих, клянусь дочерью моей, приближающейся сейчас ко мне, что мне об этом ничего не известно. Все это дело провернул мой паж, Ланфранк, с этого дня, кстати, граф Бергамо, но уверяю вас, что он не стал бы от меня ничего скрывать.

На сей раз действительно никто не лукавил. Альберих говорил сущую правду, уже к моменту проезда Ланфранка неизвестные люди ликвидировали всю стражу Пинчианских ворот. И король на самом деле ничегошеньки об этом не знал. Однако все тайное становится явным. Со временем. И, может быть, не для всех.

— Иди прочь, — сказал Альберих застывшей на коленях Берте, — возвращайся в монастырь и жди меня. Я решу, как с тобой поступить.

Король с принцепсом недолго были в одиночестве. На смену раздавленной и униженной Берте уже взволнованно спешила принцесса Хильда, являя собой резкий контраст со своей ровесницей в восприятии красок сегодняшнего дня. Девушки разминулись, успев обменяться взглядами, в которых были, с одной стороны, наслаждение жизнью и печаль всего мира — с другой. Встречая Хильду, оба, король и принцепс, впервые за сегодняшний день не смогли удержать одновременно просиявших на их лицах улыбок.

— Один Создатель знает, как скоро я увижу тебя вновь, дочь моя, и увижу ли вообще.

— Отец, что вы! — запротестовала Хильда.

— Все в руках Божьих, Хильда, Ему одному ведомы судьбы наши. Но мне почему-то кажется, что за твою судьбу я должен быть спокоен. Я оставляю тебя в надежных руках, быть может, в самых сейчас надежных руках этого мира.

— Очень много славословия, Гуго, — вновь нахмурился Альберих.

— Нет, принцепс, уверяю вас, что я действительно таковым вас считаю. Вслед за моим племянником я повторю, что мы не ошиблись, изменив свою политику в отношении к Риму. Я больше не увижу Рим, будьте спокойны, как спокоен теперь я за южные границы своего королевства. Отныне я буду тосковать лишь по твоему смеху, Хильда.

У юной принцессы от таких слов испортилось настроение. Она уткнулась лицом в грудь Гуго и зашмыгала носом.

— Ну вот еще новости, — насмешливо укорил Хильду Гуго, — ты решила наказать меня сразу? Я больше не услышу, как ты смеешься? Ну же, порадуй меня еще разок!

Девушка невесело и кривовато улыбнулась.

— Нет, так не годится. Послушай, а может, тебе нерадостно в твоем новом римском доме? Твой супруг не уделяет тебе должного внимания?

— Нет-нет, — испуганно залепетала Хильда, косясь на Альбериха.

— А поет ли тебе твой муж песни? Мессер принцепс, умеете ли вы петь?.. Я так и знал. Позвольте же, я развеселю вас старым куплетом:

…К мужу достойному в дом ты вошла! А нас презираешь,

И ненавистны тебе моя дудка и козы; противно,

Что борода у меня неподстрижена, брови косматы.

Значит, смертных дела, полагаешь, богам безразличны?

Ряд меналийских стихов начинай, моя флейта, со мною!

Маленькой в нашем саду тебя я впервые увидел,

С матушкой рвать ты зашла росистые яблоки, — я же

Вас провожал, мне двенадцатый год пошел в это лето,

И уж до ломких ветвей я мог с земли дотянуться.

Лишь увидал — и погиб! Каким был охвачен безумьем!

Ряд меналийских стихов начинай, моя флейта, со мною!»[1]

Альберих на протяжении всей песни с нескрываемым удивлением смотрел на Гуго, тот открывался с совершенно неизвестной стороны. Когда король закончил, принцепс подарил ему вполне искренний поклон, а Хильда зашлась задорным смехом.

— Я все-таки добился от тебя улыбки, мой ангел! Прощай, дитя мое, да хранит тебя Господь наш Всемилостивый, да защитит Он тебя от всех невзгод и оградит от искушений. Аминь!

Король простился с дочерью и вернулся к вновь помрачневшему Альбериху.

— Судя по вашему лицу, принцепс, вы готовитесь задать мне вопрос относительно вашей младшей сестры. И… моей дочери. О, не торопитесь возражать, на такой жаре лишние слова утомляют не меньше, чем неуместная кольчуга. Прежде всего, вы, наверное, заметили, сколь ласков я был с вашей супругой, с моей старшей дочерью Хильдой? Представьте себе, что и младшую дочь я окружу не меньшей заботой и устрою ей партию, какую не смогли устроить ей вы. Да-да, вы догадливы, Альберих. Разве после этого вы упрекнете меня в том, что я плохой отец?

— Ее будущей родне станет известно ее происхождение?

— Ее родне будет достаточно знать, что она моя дочь. А уж от конкубины или сенатрисы, им — хвала Небесам! — не столь важно. В отличие от франков или даже бургундцев они не столь чопорны. И после всего этого вы скажете, что могли бы устроить ее судьбу лучше?

— Наверное, нет. Но отчего вы решили действовать втайне от меня и добились своей дочери силой?

— Не думаю, что вам здесь может быть что-то непонятно. Я не только любящий отец, но и повелитель доброй половины Апеннин. И Хильда, и Берта, всяк по-своему, отныне мои гаранты в том, что вы, дорогой мой зять, будете ценить и беречь наш союз. Берта — живой свидетель того, что Римом правит узурпатор. Малейшая измена мне, мой милый зять, — и то, что Берта дочь Мароции, немедленно станет известно Риму.

От былого легковесного благодушия короля не осталось и следа. Холодно и презрительно, как умел только Гуго, он глядел на своего старого врага, которому объявлял вынужденный мир, но не строил лишних иллюзий. А ведь еще несколько минут назад казалось, что тесть с зятем, объединенные любовью к Хильде, умиленно протянут друг другу руки.

— Что же вам мешает это сделать прямо сейчас?

— Вы меня плохо слушали, Альберих. Я не ради пустого слова говорил, что отныне спокоен за свои южные границы. Я на самом деле оставляю вас и Рим в покое и буду хранить наш союз, покуда его храните вы.

— Король захотел покоя?

— Король хочет покоя, но ему его не добыть, пока на севере одна известная нам обоим особа — ваш, между прочим, союзник — портит мне кровь. Пока существует он, я не могу с полным правом называть себя повелителем Италии и Бургундии.

— Вы говорите о Беренгарии?

— Да, я собираюсь вырезать этот гнойник под корень. И после всего сказанного рассчитываю, что Рим мне не будет мешать и откажется от помощи моему врагу. Мои девочки, Хильда и Берта, особенно Берта, будут держать вас в узде. Извините за сравнение, недостойное великого принцепса.

Извинения не подействовали. Альберих оскорбился и тяжело задышал.

— Послушайте, Гуго, а кто вам поверит, что Берта моя сестра, рожденная моей матерью от вас? Вы, конечно, очень здорово все рассчитали, но мне кажется, в вашей славной паутине существует дыра. Одна такая, здоровая и все меняющая дыра. Кто поверит вам?

Гуго бросил на Альбериха взгляд, какой последний раз в истории бросал разве что великий Карл на поверженного лангобарда Дезидерия.

— Ваши слова, зять мой, говорят лишь о том, что вы знаете далеко не обо всех событиях предшествующего дня.

С этими словами Гуго вновь поменял холст на своем копье, выбрав на сей раз синий цвет. Тотчас третьи носилки, остававшиеся в королевском лагере, начали спускаться к ним.

— Идите и убедитесь сами, великий принцепс! Загляните внутрь, и вы поймете, что обвинение вам, если таковое появится на свет, в глазах Рима не будет выглядеть досужими бабьими сплетнями. В моем распоряжении, пока живы мы оба, останется свидетель, которому поверит Рим.

Альберих подошел к носилкам, по ходу обратив внимание, что их сопровождение на сей раз полностью состоит из вооруженных людей. Тем не менее слуги послушно расступились перед ним, и принцепс откинул штору.

В носилках сидела его тетушка, римская сенатриса Теодора Теофилакт, супруга его друга. Руки и ноги ее были связаны, одна из веревок туго перетягивала ей рот. При виде племянника Теодора жалобно замычала, вытягивая шею из плена своих мясистых плеч. С минуту Альберих глядел на нее, раздумывая, как поступить. Не видя за собой достаточных козырей, он сдался и задвинул штору обратно. Мычание повторилось с удвоенной силой, но принцепс уже спешил прочь от носилок. Поймав своего коня и не говоря ни слова Гуго, он пришпорил лошадь в направлении Фламиниевых ворот.

— Мой привет мессеру Кресченцию! — услышал за своей спиной Альберих, но даже и не подумал отвечать. Мудрый правитель Рима, один из достойнейших его сынов, чье имя ныне незаслуженно забыто легкомысленными потомками, он, безусловно, сделает впоследствии все необходимые и правильные выводы по итогам событий лета 941 года, и все без исключения будут считать его триумфатором. Все, кроме него самого.

[1] Вергилий «Буколики».