Начало

«Мой театр — мой каприз:

Здесь нет кулис,

И мой зрительный зал — это я сам….

И в моей труппе сотни лиц

И в каждом я узнаю себя….

При свете лунных брызг

Я играю в жизнь…

Мой театр — мой каприз,

И кто вошел сюда, тот уже артист.

Здесь тысячи фигур ведут игру:

Здесь кто-то виноват, кто-то прав,

Кто-то зол, кто-то счастлив, кто-то просто слаб….

Театр — мой мост,

Я слышу смех звёзд…».

К. Кинчев. — «Jazz».

…Когда слушаю «JAZZ» К. Кинчева, во мне поднимается волна щемящих воспоминаний…. Как у Франсуазы Саган — у каждых отношений есть своя песенка. Вот и у меня, у моей любви, есть своя особая, тайная, личная музыка. — Она играла, когда мы были вдвоем, только вдвоем.… И это был не Джо Дассен, и даже не Сэм Браун — «Стоп!», это были тексты, которые говорили за нас, пока мы молчали, прикрываясь каждый своей независимостью. Прекрасная музыка смягчала пронзительность, очевидность того, что между нами зарождалось — она отвлекала от тех неумолимых выводов, на которые мы бы наткнулись, задумайся мы чуть серьёзнее.… Думать.… В тот момент были только наши глаза и тихая молчаливая беседа.

Я не могу назвать то, что между нами происходило — «наши отношения», мы не были парой и никогда не считались ею, но тогда, между нами двоими творилось какое-то таинство, волшебство. …Он обожал читать мои рукописи. Он уже тогда видел во мне не маленькую девочку, а человека, который, появившись в его судьбе «враз», «из ниоткуда», принимает его полностью, безусловно, и при этом видит его насквозь. Если бы между нами царил только чувственный интим, секс, то для меня, в первую очередь, все было бы намного проще. А то — нет.… Это было даже что-то большее, чем кровное родство. Просто с некоторых пор моя жизнь стала делиться только на два состояния — с ним, и — без него. Просто с ним я обретала самое себя, а иногда и знакомилась с собой истинной. Возможно, меня любили любовью эстета, но что любили — это точно. Наши встречи создавали особую реальность, измерение, которому в быту каждого из нас не было места.Хотя именно в тот момент наших встреч к его услугам была даже моя жизнь. Только так я это и чувствовала.

…

…Мы оба были тем сочетанием, которое, молча, не одобряет общество — холодность и безумство, авантюризм и расчет, безупречная вежливость и наплевательство на нормы. Убийственный сарказм и холеные манеры. Красота, «помноженная на два» и наш нарциссизм. Хладнокровность и ровная улыбка. — Два высокомерных денди, шествующих по жизни с тросточкой, в черных фраках и белоснежных перчатках. Монокль, крахмальные манжеты и бриллиантовые булавки. Взгляд свысока и выверенные жесты, — такими нас видели и знали люди. Наедине, когда наша любимая забава и острая потребность — шокировать одним собой отпадала, мы превращались во Христа и Магдалину. …Самым большим счастьем было обнимать его колени, и сидя у его ног, внимать его словам как святыне. Он тихо и нежно гладил мои волосы, и смотрел на меня так, словно старался запомнить на всю жизнь. Он покрывал меня поцелуями, а я готова была взорваться миллиардами звёзд.

Признаюсь, мы оба играли. Играли друг для друга. Такими, в таких ролях, нас не видел и не знал никто. Как только за нами закрывалась дверь, и мы теряли друг друга из виду, мы сразу же выпадали из роли и становились совсем другими. Мы снова выбирали роль — по обстановке, обстоятельствам и по желанию. …Были ли мы когда-нибудь собой? На пути к истинным себе, мы походили на пешего странника, который по дороге домой находит тысячу мест, где остановиться. Да, когда мы возвращались к истинным себе, когда выходили из собой же созданного театра и выпадали из всей бесчисленности своих ролей — это было похоже на остановку в бешеном танце, как будто ушел с карнавала и стираешь белила в гримерке…

…

Тонкий эстет, нарцисс, очертивший четкие границы своего личного пространства, и никого не запускающий за пределы его. Искренне любящий созерцание женской красоты, но если эта красота грозила несвободой, он мягко исчезал, тихо отходил в сторону… Душу свою он потемками не считал, в крайнем случае — мягкими сумерками. Но лучше всего он знал свое одиночество. Не о нем, а именно его. — Как хорошо знакомого, давно изученного, рассмотренного человека, на котором он знает каждую пуговицу, любой страх его души, любое шевеление мысли. Его одиночество — осознанное, любимое, лелеемое и охраняемое от посягательств. — Красивое, как он сам. Окропленное дождями, овеянное непрестанной грустью, которая так ему шла, и подтвердившее свое право на существование в его душе тем, что оно — самый некритичный друг, союзник и брат. И это все оно — обставленное таинственными символами и словами, родное, украшаемое иллюзией обреченности, одиночество.

Одиночество.… Как женщина набрасывает на плечи шаль (легко и непринужденно), так и он набросил на себя эту форму жизни. Он видел в ней свое обаяние, это было его золотой волшебной сетью, приманкой, уловкой, всем чем угодно, но только не самообманом. Он слишком хорошо знал себя. Он видел себя меж трех ролей — лириком, циником, трагиком. Он обладал обаянием, которое опускалось на собеседника как английский туман, и не видно уже ни зги — ни истинного лица, ни истинной души. Он дарил себя людям такого, каким он хотел себя видеть и мечтал быть — исключительным, ярким, незабываемым.

Я точно знаю, что все что я здесь напишу, прочтет моя дочь (не сейчас, так позже), и поэтому я скажу так: «Моё дитя, это был роковой человек, легким взмахом век, ломающий чужие судьбы. Коверкающий в металлолом всё, что было до него. Но «после» него оставалась всё та же пустота, потому что он ничего не отдавал взамен уничтоженного прошлого. Он оставлял людям глаза, переполненные своим обликом. Кроме этого у него ничего не было, а если и было, то нежелание делиться своей жизнью было слишком очевидно. Но, счастье моё, он вселил в мое сердце любовь, он наполнил мою жизнь вопросами, ответы на которые, найдя через много лет, составляют мой самый дорогой, драгоценный, опыт».

…

Высшая точка доверия.… Это когда любимому, любовнику, другу говоришь именно то, о чем думаешь, а не то, что из твоей мысли для него более всего приемлемо.

… Сидя друг напротив друга каждый из нас напряженно вглядывался, как будто новоприобретенные черточки на наших лицах могли рассказать что-нибудь о судьбе, черканувшей их без нашего на то участия. В этот вечер мы ни слова не произнесли в прошедшем времени, потому что ещё не все было потеряно, хотя и облечено в неизвестность. Не говорили о будущем — у каждого оно слишком зыбко, не говорили и о настоящем — нашего настоящего у нас пока нет, а абстрактно, по эстетски беседовали о Ремарке, его Триумфальной Арке, о характере Равика. И когда Одиссей сказал, что после летнего запоя и образовавшейся разрухи в его личной и профессиональной жизни он перечел Триумфальную Арку, то лишний раз убедился в том, что Ремарковский хирург — это почти он, мне открылась бездна того, о чем не говорят вслух, потому что оголять словами это было бы пошло, лишне и глупо. Одиссей прекрасно понимал, что я бы взорвалась в случае каких-то объяснений, пояснений, оправдательств: зачем гранить пережитое теми словами, что заведомо не верны? Но пальцы мои дрожали, я была очень взволнована. Одиссей сидел рядом, задумавшись. Это был уже не денди, модный и холёный, свысока, равнодушно взирающий на всё и вся, а подстриженный жизнью лев. Он запутался, сбился с пути, по которому шел одиннадцать лет — благополучные друзья, деньги, работа, сын, жена, периодические любовницы и собственное, с годами устоявшееся от полного контроля над своей судьбой, спокойствие. Теперь же я вижу дыру на джинсах и слышу, что жена устав от Антарктиды их супружеский отношений, забрала сына, уехала и занялась политикой. Что отвернулись правильные друзья, в течение своей жизни вероятно не видевшие, что рельсы жизни заносит вкось. Что он ушел с высокооплачиваемой работы, которая для него всегда немало значила — большей частью из за впечатлений, ситуаций, людей, которых она ему дарила. Что продал квартиру, теперь пустую и смеющуюся над всем, что в ней было, и в данное время он живет в гостинице, инвестирует средства в какое-то предприятие, строит планы, общается с другими, новыми друзьями. Услышав слова о друзьях, мне вспомнились любимые строчки из Северянина — «Все мои товарищи, как зовешь нечаянно ты моих поклонников и незлых врагов…». Пока он говорил, я думала о счастливых моментах наших всегда неожиданных встреч, когда они брызгали, словно апельсиновый сок на солнце. Глядела в глаза, в которых под напускной отрешенностью от собственных проблем, светилась просьба о поддержке и мольба о том, чтобы я не задавала лишних вопросов (не хотел он искать ответы на них), но «лишние» вопросы исключались изначально, потому что слишком уж ценным подарком для меня были его откровения и доверие само по себе. Я улыбалась и внимательно слушала — маска его непричастности стала таять, стали видны радость, испуг, волнение и даже недоумение. Тень отчаяния, лежавшую на веках тщательно скрываемым грузом, Одиссей маскировал жизнерадостным тоном общепринятых, оптимистичных фраз. Я наблюдала за игрой, которая игрой не являлась.