Эпизод 17.

Эпизод 17. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( июнь 937 года от Рождества Христова)

Лето 937 года римский принцепс Альберих встречал в состоянии редкого умиротворения. Где-то далеко, на севере, вовсю полыхали страсти, брат предавал брата, а дочь отца, но здесь в Риме с прошлого года царил полный штиль. Все люди Рима, от пафосного патриция до последнего плебея, знали, что мир в их домах стал возможен благодаря искусной дипломатии их принцепса, отвадившего врага от соблазна испытать на прочность древние стены города. Уход чужеземных войск без попытки штурма поднял авторитет молодого принцепса выше ледников Монблана, много выше того, если бы Альберих добыл бы счастье и почет Риму путем смерти нескольких сотен его подданных на поле боя. Нельзя сказать, что сын Мароции упивался своей славой, но совершенно точно наслаждался.

Порой он даже сам удивлялся, как ловко ему удалось подчинить своей воле огромный старый город. Будучи вознесен волной римского гнева на самую вершину власти, он сумел удержаться на ней и закрепить достигнутый успех. Еще в юности, наблюдая за матерью, за тем, как она ведет дела города и строит политику Рима в отношении соседей, Альберих пришел к выводу, что жесткость, строгость и трезвый расчет приносят здесь гораздо большую пользу, чем сентиментальность и сострадание. Сострадание, увидел он, позволительно делать выборочным и так, чтобы это мгновенно получало бы широкую огласку, но жесткость и холодность должны окружать фигуру правителя всегда. Толпа всегда воспринимает жесткость за силу власти, жестокость за торжество закона, а ее память имеет примечательное свойство крепко-накрепко запоминать редкие популистские действия своего властелина. Пройдут годы и одна-единственная милостыня принцепса, брошенная нищему на улицах Рима, всегда будет приводиться неубиваемым аргументом тем, кто поспешит обвинить бывшего правителя в масштабной тирании.

Тисками своей власти Альберих намертво сдавил и Святой престол. Конечно, папа Лев Седьмой не подвергался тотальной и унизительной слежке, как его предшественник. Однако, люди принцепса были расставлены на самых ответственных постах в канцелярии понтифика и в его прислуге. Сам папа Лев за время своего правления не подписал ни одной, даже самой ничтожной бумаги, не показав ее предварительно принцепсу. В память о его правлении нам остались лишь только льстивые слова марионетки в адрес своего кукловода, которого папа величал не иначе как «возлюбленным духовным сыном своим». Далеко в тумане прошлых лет остались те времена, когда папы наподобие Иоанна Тоссиньяно или Формоза переворачивали вверх дном политические расклады в Европе. Где вы теперь папы-хозяйственники навроде Сергия Третьего, которые к исходу своего понтификата делали Святой престол самым могущественным финансовым магнатом Италии? Безликость — именно так, одним словом, можно точно и емко характеризовать всех пап, носивших перстень Рыбака после Иоанна Тоссиньяно и до наступления последнего понтификата периода порнократии.

Единственным примечательным деянием папы Льва Седьмого стала его обширная переписка с отцом Фридрихом из Майнца, с которым Лев подружился во время своей посольской миссии ко двору Генриха Птицелова. 31 мая 937 года скончался епископ Майнца Хильберт, духовный отец и покровитель Фридриха, и нет ничего удивительного, что последний вскорости примерил на себе далматику самого влиятельного иерарха германской церкви. Семена переписки, затеянной между епископами Рима и Майнца, в свое время дадут благодатные и неожиданные всходы, ну а пока папа любезно дал согласие на просьбу Фридриха изгнать из Восточно-Франкского королевства всех иудеев. Истории неизвестно, какая душевная или бытовая травма, а может быть труды Иоанна Златоуста[1] сподобили на такой поступок благонравного отца Фридриха, ведь до эры крестовых походов случаи антисемитизма были чрезвычайно редки, а в самом Риме были целые кварталы, где потомки Давида ни в чем в своих правах не ущемлялись.

Со смешанным чувствами следил Альберих за новостями, поступающими из германских земель. С одной стороны его радовало, что ставка на молодого короля Оттона себя оправдала, второй сын Птицелова быстро расправился со своими недругами. С другой стороны, оставалось место для неизбывной тревоги, Альберих понимал, что сильный государь Германии всегда будет проблемой для итальянских городов. Пройдет совсем немного времени прежде чем эта мысль принцепса Рима превратится в историческую аксиому.

Что же касается новостей из Ивреи и Бургундии, то они почти всегда вызывали у Альбериха презрительную улыбку. Да, его, скользкий как уж, отчим и в этот раз успешно выбрался из всех капканов, но какой невероятно высокой ценой ему это далось! И ради чего? Альберих, наблюдая за потугами итальянского короля, все чаще приходил к выводу, что Гуго более не страшен Риму.

Ну а раз так, раз старые враги посрамлены, а у новых клыки еще не успели до конца прорезаться, можно воздать благодарение Господу за мирные, теплые денечки на берегу говорливого Тибра. Вот и сегодняшний день, уже начавший клониться к закату, умилял своей безмятежностью, лучи, падавшие с ватиканского холма, золотым светом подсвечивали город, а мерное жужжанье торгового и любопытствующего люда за пределами стен Леонины усыпляло не хуже колыбельной песни матери. Все мы люди, все мы слабы, вот и железный принцепс, сидя на подоконнике своего кабинета, не заметил как под воркование Рима его голова бессильно упала на грудь.

Стук в дверь испортил Альбериху сразу и сон, и настроение. В дверях появился его брат Константин, препозит дворца. Альберих все никак не решался сделать брата главой городской милиции, поскольку против этого категорически выступал Кресченций. Самого же Константина такая проволочка тоже обижала, он рассчитывал, что после его славной ночной атаки на королевский лагерь, сводный брат даст ему пост попышнее и поответственней.

— Вашего внимания, принцепс, просит римский квирит по имени Аркан.

— Кто он? И с чего он решил, что он достоин внимания?

— Точно сказать не могу, но я видел его несколько раз на городских собраниях, причем он беседовал порой со знатными людьми и вел себя с ними, как им равный. Имя у него странное, не уверен, что настоящее. Аркан! Так станешь называть себя, только если пытаешься остаться невидимкой[2].

— Тем более такой человек внушает подозрение.

— И я никогда не решился бы представить его вам, принцепс, если бы он не заявил, что пять лет назад получил от нашей с вами матушки, да приголубят ее ангелы небесные, некий заказ, который исполнил и хочет передать его вам, как наследнику.

— Ага! Стало быть, он пришел за деньгами.

— Вероятно, но я обратил внимание, что руки его ничем не обременены. Я к тому, что либо этот заказ сейчас не при нем, либо он передается устно.

— Обыщи его хорошенько и, чтобы ни нашел, обязательно отбери. Не согласится — немедленно под стражу и в квиринальскую тюрьму. Если все будет в порядке, впусти его ко мне.

Спустя несколько минут перед Альберихом предстал пожилой мужчина шестидесяти лет, очень высокого роста и с длинными седыми волосами, развевающимися при каждом легком ветерке. Он вошел в кабинет Альбериха уверенной поступью свободного человека и в его поклоне доля холопского подобострастия была ничтожно мала.

— Приветствую вас, могущественный правитель священного Рима, и падаю ниц перед вашим величием и мудростью! Отрадно видеть, что недавний сон вдохнул в вас новые силы и прояснил ваш взор, перед которым трепещут все враги нашего древнего города.

«Наблюдательный малый», — подумал Альберих.

— Ваши речи удивительны, квирит Аркан. Как удивительно и имя ваше.

— Потому что оно мне не принадлежит, мудрый принцепс. Своему господину, единственному господину в мире сем, я признаюсь, что этим именем я пользуюсь лишь для притворства.

— Как интересно! Вы откроете мне настоящее имя?

— Я его не имею, принцепс.

— Еще интереснее! Но как вас зовут близкие вам?

— Авгур.

Альберих поднялся со своего места и кругом обошел своего визитера, не спуская с него удивленных глаз.

— Такие как вы еще существуют? И моя мать общалась с вами?

— На оба ваши вопроса я отвечаю утвердительно, принцепс. И спешу передать вам, что в вашем лице мы видим достойного продолжателя дела сенатрисы Мароции.

— Какого дела?

— Возвращения Риму утраченного статуса центра мироздания, принцепс. Утраченного по причине принятия чуждой ему Веры, которая, как болезнь, разъела его тело изнутри.

— То есть вы хотите сказать, что моя матушка, чей старший сын и мой брат являлся главой христианского мира, общалась с язычниками и исповедовала волю их?

— Я был бы счастлив и на сей вопрос ответить утвердительно, принцепс. Но это не так, увы. Но мы, я и мои люди, судим прочих по делам их, а не по тому, что висит у них на шее и в храмы каких богов они приносят свои жертвы. Мы не требовали от нее каких-то громких ритуальных действий, все это не более чем дорожная пыль, но мы горячо одобряли все ее свершения. Как сейчас одобряем ваши.

— Что более прочего заслуживает одобрения с вашей стороны?

— Вашими усилиями обуздана алчность и властолюбие местного епископа, его стремление подчинить своей воли сознание римлян. Вы сохранили за Римом его древние земли от поползновений лицемерных врагов. Вы поощряете развитие торговли и наук — и то, и другое приносит Риму материальное и духовное богатство. Даже несмотря на то, что науки преподаются в христианских монастырях, ведь я уже говорил, что мы отдаем приоритет содержанию перед его формой.

— И ваше общество тайно существует в Риме уже несколько веков?

— Нет, принцепс. После того как погас огонь в храме Весты и мои братья были либо уничтожены, либо рассеяны по миру, прошло немало времени, прежде чем хранители традиций Великого Рима смогли организовать общество. Впоследствии оно не раз распадалось, ибо сильно и всепоглощающе было учение иудеев. Сейчас мы снова вместе и мы видим возможность для восстановления в городе своих позиций с тем, чтобы вскоре у римских квиритов была возможность выбора богов.

— Вы полагаете это осуществимо? Не получится ли так, что ваша Вера, получив господство над умами большинства, не потребует возмездия у христиан за годы проведенные в изгнании и унижении?

— Как показывает история, мудрый принцепс, так происходит всегда. Любая религия, дорвавшаяся до власти, требует впоследствии тотального подчинения себе и смертельного преследования проигравших инаковерующих. Но это свидетельство ее неуверенности и внутренней слабости, принцепс, стремление уничтожить еретиков всегда говорит о том, что господствующая религия не уверена в своих силах. Это, если хотите, болезнь роста.

— Вы не ответили на мой вопрос, авгур. Если вы — избави Бог! — вернете себе господство, что будет ждать несчастных христиан?

— Мирное соседство с нами и свободный выбор храма за каждым римским квиритом. Мы не стремимся стать господствующей религией Рима, мы лишь хотим избавить город от всепоглощающего влияния кафолической церкви, которая пагубно сказывается на состоянии дел и мысли в городе. И в этом плане мы приветствуем ваши деяния в сане принцепса, мы безмерно благодарны вам уже за одно возвращения этот титула в Рим.

— Не уверен, что ваши мечты осуществимы, авгур. Я с большим почтением отношусь к великой истории Рима и не скрою, что в свободное время даже изучаю книги тех лет. И, тем не менее, я не буду проводником ваших идей, ибо я полагаю себя рабом Господа нашего и в том при вас целую Крест Святой и Животворящий.

Альберих поцеловал свой нательный крестик. Авгур взирал на это с абсолютным спокойствием.

— Не смею вас ни упрекать, ни убеждать, ни ограничивать в вере вашей, принцепс. Вода точит камень, мы достаточно удовлетворяемся тем, что видим вокруг себя и благодаря вам. И в этот день я пришел к вам не за тем, чтобы поколебать вашу Веру.

— Ах да! Мой препозит сказал мне, что вы выполнили некий заказ, который получили от моей матери.

Авгур на секунду замер с насмешливой улыбкой. Затем, осмеясь, произнес:

— Христиане обычно при упоминании усопшего желают тому благ рая. Почему вы не последовали их традиции, принцепс?

Альберих вспыхнул.

— Кто вы такой, чтобы я вам отдавал отчет в собственных словах?

— Не сердитесь, принцепс, и великодушно простите меня. Ваша матушка пять лет назад попросила с помощью старых римских знаний оракулов и гаруспиков, а также прибегнув к помощи мудрецов далеких земель, приоткрыть завесу тайны над будущим своих потомков.

— Я не разделяю подобных интересов моей покойной матушки. Еще менее их разделяет папа Лев.

— О! Его яростные проповеди против волхвов и гадалок известны всему Риму. Итак, вы не хотите услышать результаты моих трудов?

Да уж, найдите, если сумеете, такого человека, который, вне зависимости от вида, характера и собственного отношения к вероисповеданию, отказался бы хотя бы одним глазком заглянуть в свое собственное будущее. Альберих к таковым, конечно же, не принадлежал, хотя и постарался придать своему лицу максимально безучастное выражение. Авгур на это только еле заметно усмехнулся.

— Величие вашего рода простирается на все подвластное обзору время. Ваши потомки будут править в Риме веками, то теряя власть, то вновь возвращая ее себе. Символом успеха вашего рода станет колонна великого августа Траяна. Усилиями вашего рода Рим станет тем, к чему мы все стремимся, он вновь станет центром Вселенной.

— И Вера Христова падет?

Авгур вздохнул с отчетливой печалью.

— Нет, принцепс, все ваши царственные потомки носят корону викария вашего Господа. И корона эта будет только прирастать.

Альберих хотел съязвить на эту тему, но воздержался.

— И, тем не менее, мне отрадно видеть пророчества сии, ибо они обещают возрождение нашего города, а это уже само по себе немало. У вашего рода будет множество врагов, …

— Ну в этом сложно усомниться.

— … но более прочих вам будут противостоять два рода. Один грозен и далек, другой не менее опасен и много ближе, чем вы думаете.

— Более подробных сведений о них нет? Я не говорю про имена, но хотя бы название земель, откуда они родом.

— Я свел воедино все пророчества и сообщаю вам только то, в чем они едины. Дополнительные знания только собьют вас с толка.

— Но эти сведения слишком общие и цена им невысока.

— А я и не прошу у вас награды, принцепс. И вообще я пришел не за этим.

Альберих изумился.

— Вот как! Что ж, чужое имя, взятое вами, однако подходит вам как родное. Продолжайте удивлять нас.

— У вас скоро родится ребенок, принцепс.

Альберих вновь вскочил со своего места. Ведь он так старался сохранить до последнего в тайне роды Отсанды, ведь он окружил ее исключительно проверенными слугами! Почти столь же тщательно отобранными, как слуги графа Амальфи на острове Искья. Принцепс подошел вплотную к авгуру и зашипел ему в лицо, как разъяренный кот.

— Кто вам это сказал? Кто вам это сказал?

Авгур стоически пережил атаку Альбериха и продолжил как ни в чем не бывало.

— Родится мальчик. На все воля ваша, но я прошу вас об одном. Дайте ему имя достойное священного Рима!

— И вы знаете какое?

— Вы принцепс Рима, Альберих. Повторю, что с огромной радостью мои братья восприняли возвращение этого титула в Рим. Если вы хотите, чтобы ваш сын достойно принял и продолжил ваши деяния, его должно звать Октавианом.

Альберих хмыкнул. Авгур с сожалением взглянул на него.

— Вы придаете столь большое значение имени?

— Безусловно, принцепс. Имя есть печать судьбы, которую мы накладываем при рождении. Я не преувеличиваю значение имени, но не могу не отметить, что давая его, мы уже направляем судьбу своего дитя по определенному набору путей и наделяем своего ребенка определенным набором качеств.

— Хм, — Альберих попытался перевести все в шутку, — вот у короля Гуго есть племянник Манассия[3]. Похоже, его родители особо не задумывались, выбирая тому имя. Однако, он до сих пор является верным слугой своему дяде.

— Это не обещает сохранения верности в дальнейшем, принцепс. Всему свое время.

— Я могу вам привести и другие примеры.

— Частности не отменяют общего. Запомните мои слова, принцепс. На этом не смею более отнимать у вас время. Скажу только, что Октавиан получит власть над Римом не ранее, чем получит благословение от вашей матери и своей бабки.

— То есть как?

— Я все сказал, принцепс. Прощайте.

Авгур развернулся к выходу, но Альберих догнал его и развернул к себе.

— Нет, ты не уйдешь, пока не объяснишь слова свои!

— Вы все поняли, принцепс. В моих словах нет укора вам. В вашей воле жизнь моя, но помните все мной сегодня сказанное.

И авгур, решительно отстранившись и сняв руку Альбериха со своего плеча, исчез в проеме двери. Оттуда выглянул встревоженный Константин.

— Все в порядке, брат мой, все в полном порядке, — успокоил его Альберих и сам закрыл двери в кабинет.

Оставшись один, он мысленно прокручивал разговор с авгуром. Что это было, откуда взялся этот человек и откуда он знает его самые сокровенные мысли и тайны? С особым удовольствием мозг принцепса возвращался к пророчествам авгура. Можно сколь угодно не верить в подобные прорицания, но сложно отказать себе в соблазне посмаковать исключительно приятные и компиментарные для слуха обещания грандиозного будущего. Дойдя до слов авгура о врагах семейства Теофилактов, будущих графов Тускуланских, принцепс перешел к построению всевозможных версий.

«Один враг грозен и далек … Гуго? Но я не далее как сегодня пришел к выводу, что бургундец, закопавшись в паутине собственных интриг, навряд ли теперь опасен Риму. Конечно, у него есть крысиное умение выживать даже в самой трудной ситуации, но с каждым разом это дается ему все большей ценой. Беренгарий? Тот потихоньку набирает силу, вот уже, к примеру, его братец воцарился в моем Сполето. Но не слишком Беренгарий подходит для дальнего врага, напротив он теперь уже у меня под боком. Нет, скорее всего и самое печальное, что этот враг находится по другую сторону Альп. Кто же это, как не потомки Птицелова? Благодаря папе Формозу, тень германцев уже почти полвека простирается над Италией, и один Господь знает, сколь долго эта тень провиснет!

Враг ближний … Ближе, чем я полагаю. Такие враги бывают пострашнее дальних. Оружие дальних врагов — всем видимый меч, оружие ближних — измена и коварство. Ближе, чем я полагаю…… Поиском таких врагов надо заняться в первую очередь, пока они не нанесли мне опережающий удар в спину. Итак, кто бы это мог быть?»

— Сенатор Кресченций, принцепс, — раздался голос Константина и Альберих вздрогнул.

В кабинет шагнул Кресченций, сенатор Рима и закадычный друг Альбериха. Лицо сенатора излучало ослепительную радость полководца, одержавшего блистательную победу.

— Друг мой, поздравьте меня. У меня родился сын! Представь себе, у меня теперь целых два наследника!

Альберих нашел нужные слова для надлежащего поздравления, но его монолог получился достаточно скомканным. В мозгу продолжали колоколами звенеть и пророчества авгура, и страшное совпадение его мыслей с приветствием препозита, прозвучавшего как ответ.

— Как себя чувствует ваша супруга? — спросил Альберих.

— О, благодарю вас, мой друг, роды прошли спокойно. Мы с Теодорой решили назвать мальчика Иоанном и просим вас дать свое согласие на это славное имя.

— Отчего вы просите меня об этом? В ваше воле дать ему любое понравившееся вам имя.

— Потому, что вы наш кир и благодетель, принцепс. И мои потомки также будут рассчитывать на расположение к себе потомков ваших.

Слова Кресченция были совершенно искренни, но прозвучали в самый неподходящий момент. Опять это упоминание о потомках, какие-то фальшиво звучащие слова о верности, нелепая просьба дать согласие на имя… Имя! Не слишком ли часто за короткий промежуток времени он слышит о необходимости дать надлежащее имя?

С грехом пополам выслушав все оды радости Кресченция, Альберих с большим трудом, сославшись на дела, избавился от ошалелого друга и, выждав достаточно продолжительную паузу, направился к Замку Святого Ангела. Он пожелал, чтобы его никто не сопровождал.

В отличие от своей матери, Альберих никогда не любил этот замок, слишком тяжелые воспоминания навевали на него круглые стены его главной башни. Он старался никогда не подниматься на ее верхние этажи и смотровую площадку, с которой имела обыкновение любоваться городом его мать. Но в одной из комнат второго этажа с некоторых пор обосновалась Отсанда, Альберих уговорил ее переехать сюда, чтобы скрыть беременность наложницы от досужих сплетен.

Отсанда встретила его лежа в постели. Принцепс уговорил ее не вставать, роды у басконки должны были начаться через две-три недели. Отсанда была смущена своим видом, но принцепс, напротив, ласково попросил ее показать ему свой надувшийся, как перевернутая литавра, живот. Прижавшись к нему ухом, он явственно услышал биение новой жизни. В следующий момент ребенок лягнулся ножкой ровно в то место, куда прильнул принцепс. Альберих и его наложница дружно рассмеялись.

— Октавиан? — спросил Альберих Отсанду. Та не поняла вопроса, подернула плечами и на всякий случай послушно кивнула головой.

— Что ж! Если Рим от этого станет хоть на капельку сильнее, я не против.

[1] Иоанн Златоуст (ок. 347-407) — богослов, архиепископ Константинопольский (397-407), святой всех основных христианских церквей. Автор проповеди «Восемь слов против иудеев».

[2] Arcanum (лат.) — тайна

[3] После правления иудейского царя Манассии (7 век до н.э), ставшего идолопоклонником, его имя стало нарицательным, означающим «забывший Бога».