Эпизод 27.

Эпизод 27. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 940 года от Рождества Христова)

Рыжебородый крепыш Сарлион, граф дворца его королевского высочества, сделал знак препозиту, и тот уже было раскрыл рот для представления нового гостя, как вдруг король, презрев этикет, вскочил с кресла и простер свои объятия вплывающему в приемную залу епископу.

— К дьяволу все ваши условности, милейший Сарлион! Приберегите все свое велеречие для греческих послов. Какие тут могут быть правила и традиции, когда ко мне наконец-то возвращается мой любимый племянник, мой мудрый племянник, мой верный Манассия!

Король постарался схватить в охапку его высокопреподобие, получилось не более чем наполовину. Со стороны могло показаться, что ловкий кот поймал катящийся клубок шерсти.

— Мой язык не может описать тебе всю радость, переполняющую меня от счастья видеть тебя! — Даже во время любовного флирта от короля не часто можно было услышать столь цветистые комплименты. — Сколь же времени я тебя не видел?

— Три года с лишним, мой кир, — пролепетал Манассия, заметно смущенный таким приемом. Зная короля лучше прочих и сожалея о судьбе своего другого дяди, которого уважал не менее короля, Манассия даже слегка испугался, не разыгрывает ли король перед ним одну из своих коварных театральных сцен? Но Гуго как никогда был в этот момент искренен.

— Три года! Силы небесные, три года! — Гуго на мгновение отпустил свою жертву, чтобы патетически всплеснуть руками. — Ну нет, больше на такой срок я тебя ни за что не отпущу.

— Я выполнял ваше поручение, мой кир, и представлял в далеких землях вашу особу, стремясь донести до тамошних властителей все христианские добродетели ваши.

— Не смей оправдываться передо мной, племянник! Кому, как не мне, ведомы твои славные дела в тевтонских землях.

— Мой кир, новости таковы, что…

— Понял, понял тебя! Мессер Сарлион, потрудитесь продолжить прием моих гостей, нам с моим верным племянником необходимо переговорить с глазу на глаз.

Сарлион торжественно поклонился, он обожал такие моменты, сердце его сейчас млело от признательности за королевское доверие. Король же потащил Манассию в свой таблинум, потеряв всякий интерес к тому, что продолжалось в приемной его дворца. На протяжении всего пути в кабинет Гуго продолжал тискать своего пухлого родственника, испытывая, по всей видимости, при этом то же удовольствие, которое испытывает кот, переминая мягкую подушку.

В королевском таблинуме, положив ноги на стол, на котором ворохом громоздились какие-то манускрипты, хозяином расположился Ланфранк. При виде вошедших он стремительно спрыгнул на пол, но бдительный Манассия успел заметить, что невинный отрок до их прихода упражнялся в письме на одном из пергаментов. Ко всеобщему ужасу, епископ поинтересовался творчеством пажа и обнаружил, что тот дополнял своими собственными иллюстрациями страницы Священного Писания. Епископ немедленно наградил дерзкого подростка звонкой затрещиной, однако король здесь выступил адвокатом и, пообещав Манассии примерно наказать сорванца, в заключение попросил Ланфранка обеспечить им с епископом покой и конфиденциальность предстоящего разговора. Служка, почесывая горящий затылок, повиновался.

— Каков нахал! — продолжал кипятиться Манассия, однако Гуго снисходительно фыркнул:

— Да полно вам, племянник. Он, конечно, тот еще проныра, но это мой проныра, один из немногих, которые служат мне не только за деньги. В конце концов, это всего лишь кусок пергамента. Давайте лучше перейдем к делу. Итак, как там поживает наш славный саксонец?

— Чтобы не утомлять вас ожиданием, мой кир, ибо рассказ мне предстоит длинный, скажу сразу, что потомок Карла Великого в ближайшее время может не бояться препон со стороны потомка Видукинда[1].

Гуго с восторгом хлопнул себя по ляжке и весело рассмеялся.

— Такое ощущение, племянничек, что ты только что прибыл из Константинополя. Неужели при дворе потомка Видукинда также научились говорить столь витиевато, как во дворце базилевса?

— Нет, мой кир. Там принято говорить коротко и ясно. Их язык не столь изощрен, как греческий, но их разум так же подвержен искушениям и склонен к коварству.

— Ну, я не думаю, что в последнем ты им уступаешь. Твои вести достойны благодарственного молебна в базилике Чель Доро[2]. Горю и весь чешусь от нетерпения узнать подробности.

— В своем последнем отчете, мой кир, я говорил вам, что король саксов и тевтонов благополучно справился с мятежом обоих Эберхардов. Их ставленник Танкмар был злодейски убит в стенах святой церкви, однако тевтонец, на словах пожурив его убийцу, на деле наградил того, став тем самым братоубийцей…

Гуго при этих словах нахмурился, ибо аналогии напрашивались.

— Затем пришел черед Эберхарда Баварского. Оттон сместил его и заключил в монастырь, а герцогом Баварии сделал дядю Эберхарда, Бертольда Каринтийского, но с условием, что за саксонцем останется право назначения комитов и епископов. Другой же Эберхард, правитель франконский, как вы знаете, еще до этих событий сумел захватить в плен брата короля и с тех пор прикрывался им как щитом, зная, как горячо любит саксонец своего Генриха.

Гуго насупился еще более.

— Даже не представляю, ваше преподобие, как подобный поток вестей, может послужить мне на обещанное вами благо.

— Терпение, мой кир. Ad primos ictus non corruit ardua quercus[3]. Поскольку король желал уладить дело миром, он отправил к Эберхарду епископа Фридриха, но бунтовщик, посчитав миролюбие короля за слабость, выдвинул совершенно неприемлемые условия, и в частности, требование вернуть Баварию другому Эберхарду. Однако король заподозрил, что епископ Майеннский[4] намеренно провалил переговоры с мятежниками. Епископ при всем дворе был подвергнут немыслимым оскорблениям, и, если бы не мои утешения, был близок к тому, чтобы постричься в монахи.

— Так, так, — радостно захихикал Гуго, потирая руки. Манассия сдержанно улыбнулся и продолжил.

— Фридрих вновь поехал к мятежному Эберхарду, где при встрече излил тому всю накопленную им обиду на короля и предложил свои услуги. Вместе герцог и епископ сумели привлечь на свою сторону плененного ими брата короля…

— Будь я проклят, если не вы подсказали им это!

— Вы не будете прокляты, мой кир, но я всего лишь напомнил его высокопреподобию, что Оттон увидел свет за седмицу до того, как его отец Птицелов стал герцогом Саксонии, тогда как Генрих был рожден уже в королевской колыбели, и стало быть, его рождение освящено благостью мира, а значит…

— Он имеет больше прав на корону.

— Именно. Но все эти слова предназначались, конечно, для ушей самого Генриха. Я нисколько не сомневаюсь, что Эберхард Франконский, брат предшественника Птицелова, не кого иного, как себя, видел в той самой короне.

— Вне всяких сомнений.

— Генрих славный малый, но, как известно, nemo sine vitiis est[5]. Его преподобие всегда умел подобрать нужные слова, а его милость мессер Эберхард умел изобразить преданность. Колебания совести были Генрихом успешно преодолены в тот день, когда к мятежникам прибыл Гизельберт, герцог Лотарингии, чей род уже давно лавирует между правителями франков и тевтонов, как лодка Одиссея между Сциллой и Харибдой[6].

— Понятия не имею о том, с чем вы сравниваете, ваше преподобие, но звучит красиво, — прокомментировал Гуго слова своего ученого племянника. Тот учтиво поклонился, но Гуго нетерпеливо замахал на него руками, требуя продолжения.

— В один несчастный для себя день король Оттон вдруг обнаружил, что против него поднялось сильное войско, что его вассалы и священники бегут к принцу Генриху. Ситуация не изменилась, даже когда при Биртене король разбил мятежников, ибо многие видели в этом не правду короля, но силу всепобеждающего священного копья, уж слишком чудесна была та победа, в которой Оттон не потерял ни одного из своего войска. Напротив, стараниями его преподобия Фридриха вскоре подле короля осталась лишь малая часть двора, из сильных властителей его руку поддержал только Герман Швабский[7].

— Не удивлен. Ведь он отчим моей обворожительной жены Берты, да не стошнит меня при воспоминании о ее прелестях.

— В то же время он приходился кузеном франконскому Эберхарду и, оказавшись перед непростым выбором, тем не менее сохранил верность королю. Герман направил свою дружину на соединение с королевским войском, которое осаждало замок Брейзах в Эльзасе. По пути, переправляясь через Рейн возле Антуннакума[8], 2 сентября прошлого года Герман и его люди случайно наткнулись на лагерь мятежников. Те пребывали в полном бездействии и праздности, не ожидая нападения. Несмотря на то что дружина Германа была раза в три меньше числом, чем мятежники, швабы решились на смелую атаку. Зов рога застал Эберхарда и Гизельберта за игрой в дьявольские кости…

— Интересно, кто выиграл? — брякнул Гуго.

— Выиграли Герман и Оттон, мой кир. Мятежники вновь бежали, опережая собственные тени. Старый Эберхард встретил свою смерть в лесу, Гизельберт же не смог выпить всю воду из Рейна.

— Так, стало быть, мятеж подавлен?

— Отнюдь, мой кир. На свободе и в силе остается принц Генрих, а с ним вместе и епископ Фридрих. Пусть от их прежней смелости не осталось и следа, страх перед наказанием не дает им духу прийти к королю с повинной. Предстоит решающая схватка, обе стороны копят силы, и саксонцу в связи с этим нет никакого дела до наших итальянских интриг.

— Вот и славно! Пожелаем же королевскому братцу сил и мужества держаться подольше.

— Сами понимаете, мой кир, что исход битвы за тевтонский трон я предпочел наблюдать со стороны, оставаться в Магдебурге уже было просто опасно.

— Вне всяких сомнений это было разумно и дальновидно с вашей стороны, Манассия. Я вас нисколько не виню, ваша миссия заслуживает щедрой награды.

— Что может быть лучшей наградой, чем доброе слово моего покровителя? — лицемерно вздохнул епископ.

— Ну, разве что какая-нибудь милая бесхозная епархия, — рассмеялся Гуго.

— Разве таковая имеется?

Лицо Гуго сделалось серьезным.

— Поверьте, возлюбленный племянник мой, я не задумываясь рекомендовал бы вас Риму кандидатом на Святой престол. Я просто убежден, что мир получил бы тогда самого достойного пастора, каковой только может быть в наше суетное время. Но что поделать, я лишен такой власти, пока в Риме сидит этот змееныш Альберих.

— Самое время перейти к делам вашего королевства, мой кир, — сказа Манассия и тут же мысленно сам себя отругал, поскольку привлекательная, но недосказанная тема «милой бесхозной епархии» невольно уплыла из повестки дня.

— Да, и в этом плане вы, дорогой мой, прибыли исключительно вовремя. Через два-три дня я жду возвращения своего апокрисиария Лиутфрида из Константинополя, мне уже доложили, что он достиг Вероны. Я надеюсь, он также привезет мне благую весть.

— О чем, мой кир?

Гуго шутливо погрозил епископу пальцем.

— Не торопите события, племянник. Я страсть как люблю устраивать всем сюрпризы.

Спустя три дня король со своим племянником все в той же приемной зале павийского дворца с почетом встречали почтенного посла Лиутфрида, уже далеко не в первый раз возвращавшегося с берегов Босфора. Надо сказать, что уровень деловых отношений между Павией и Константинополем в то время по степени интенсивности сравнялся с перепиской между папой и патриархом, а по уровню доверия между сторонами и фактическому влиянию на ход политических событий намного превысил ее. Византия, по сути, уже несколько лет была единственным мощным союзником Гуго, и последний всерьез считал, что поддержка греков стоит много больше, чем добрые отношения со своими непосредственными соседями.

За пятидесятилетним Лиутфридом, седовласым мужчиной со спокойным вдумчивым взглядом, следовал его семнадцатилетний пасынок Лиутпранд, ни на секунду не расстававшийся с кипой пергаментов под мышкой и предусмотрительно держа за обоими ушами по стилусу. После представления своей особы препозитом дворца Лиутфрид совершил пол-оборота к своему пасынку, и тот услужливо подсунул ему необходимый документ. Развернув пергамент, Лиутфрид принялся за чтение письма базилевса. Король при первых фразах вздохнул и откинулся на спинку кресла, всем своим видом демонстрируя мужественную готовность пройти через неизбежное, но малополезное испытание византийской словесностью:

— «…Владыка Господи Иисусе Христе, светоначальная Премудрость безначального Отца, Свет Живой неприступный, сказавший из тьмы воссиять свету, сказавший: «Да будет свет», и стал свет! Господи, Податель света, изведший нас из тьмы заблуждения и введший в дивный свет Твоего познания! Благодарим Тебя, потому что благочестивою верою Ты привел нас от тьмы к свету, и мы стали чадами света через святое крещение, узрев славу Твою, которая исполнена благодати и истины. Но Господи, подающий свет! Ты, Который есть Свет великий, сказавший: «Народ, сидящий во тьме»! Владыка Господи, Свет истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мир! Единый Свет мира и Свет жизни человеческой, Чьей славы исполнено все, ибо Ты, Свет, пришел в мир через пришествие Твое во плоти, хотя и возлюбили люди больше тьму, нежели свет!..»

— Я нахожу, что базилевс Роман по-прежнему полон сил и годы над ним не властны, — прокомментировал Гуго пролог письма базилевса. Манассия поспешил спрятать улыбку, опустив вниз голову.

— «…А потому празднуя с радостным сердцем и духовным весельем в сию преблагословенную субботу спасительные Твои таинства, боголепно совершенные Тобою на земли и под землею, и воспоминая Тебя, истинно радостного и желанного Света, Который божественно озарил преисподнюю и боголепно воссиял из гроба, — мы совершаем светоявление, изображая этим Твое милостивое к нам богоявление…[9]»

— Что за люди! — тихо проворчал Гуго и заерзал в кресле, мобилизуя остаток сил.

Развязка наступила внезапно и оказалась на редкость скоротечной. Многостраничное послание базилевса несло в себе смысл в пожелании королю итальянскому доброго здравия и благости во Христе. Побагровевший от натуги мессер Лиутфрид повернулся к пасынку и потребовал другой документ. Король, увидев это, издал страдальческий стон, однако базилевс оказался милостив, и во втором документе лишь перечислялись дары, которые тот направил своему брату-королю. Первым по списку значились труды Софрония Палестинского[10], его учителя Иоанна Мосха[11] и в том числе знаменитый «Луг духовный»[12].

— Отец Софроний был патриархом Иерусалима и почитаем церковью Аргоса за его усилия по преодолению ереси монофелитства, — Манассия пояснил королю ценность приобретаемой реликвии. Тот в ответ лишь пожал плечами.

— Монофелиты, монофизиты[13]… Если бы десятую часть той энергии, которую восточные отцы церкви тратят на богословские споры, передать их воинам, святой град Иерусалим вновь бы стал христианским.

За древними рукописями последовали церковная утварь, а далее совсем уже мирские вещи наподобие ковров, шелков и благовоний. Венчали список три сифона и две дюжины бочонков греческого огня.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнул король, хотя подаренного арсенала достаточно было лишь для однократного устрашения своего вероятного противника. Когда на смену восторгу пришло разочарование, посол Лиутфрид невозмутимо ответствовал:

— Базилевс сожалеет, что не может передать вашему высочеству больше огня Каллиника, поскольку империи предстоит серьезная война против арабов, а на границах государства замечены дружины русов. В то же время, в дополнение к самому оружию, к вам на службу поступает греческая декархия, специально обученная им управлять.

На том торжественный прием посла и завершился. Оповестив двор о предстоящем ужине в честь мессера Лиутфрида, король с послом и епископом Манассией уединились в королевском таблинуме. Ланфранк, как и в прошлый раз, остался подле дверей следить, чтобы предстоящий разговор не стал достоянием посторонних ушей.

— Ваше высочество, могущественный базилевс сообщает вам, что ваше предложение им с радостью принимается, — первым делом сообщил Лиутфрид, как только закрылись двери королевского кабинета.

— Аллилуйя! — воскликнул король и тут же добавил несовместимое с ранее сказанным: — Я слышу, как колесо Фортуны вновь оборачивается к нам!

Манассия от таких слов ханжески поморщился. Лиутфрид взглянул на епископа, а затем на короля, молчаливо спрашивая у того разрешения продолжить. История с графом Бозоном заставляла всех в окружении короля предпринимать теперь особую деликатность.

— От его высокопреподобия у меня нет секретов, — сердито заявил король, — прошу вас, мессер Лиутфрид, разъяснить суть моего предложения, не скрывая имен.

— Решением базилевса Романа его внук, носящий с ним одно имя, сын дочери базилевса Елены и симбазилевса Констанина Порфирородного, примет в супруги девицу Берту. С решением Романа согласен и его зять, вышеозначенный Константин.

Манассия с изумлением воззрился на короля. Тот, довольный произведенным эффектом, тихо рассмеялся.

— Это прекрасный ход, мой кир. Хорошо, что греки нетребовательны в вопросах происхождения своих жен, тогда бы мир никогда не узнал ни Феодору, ни Ирину.

— Так было когда-то, ваше преподобие. Сейчас грекам так же сложно угодить, как и франкским королям. Неслучайно все усилия нашего друга Альбериха выдать замуж свою сестру не увенчались успехом. Но теперь мы поможем ему. И ей.

— То есть как? Ничего не понимаю… Берте, дочери Гвидо Тосканского? Вы решили таким способом искать дружбы с принцепсом? Ловко!

— Пусть бесы с ним ищут дружбу. Мы поможем сестре Альбериха. Но другой.

Даже такой незаурядный мозг, как у Манассии, впал в ступор от таких слов. Видя полное замешательство своего племянника, король громко расхохотался.

— Да, сестре Альбериха. Да, Берте. Но другой. Моей дочери.

Глаза Манассии округлились.

— Представьте себе, мой дорогой племянник, что у меня есть дочь. Я сам узнал об этом не очень давно. Наш с вами общий родственник, Бозон, очень долго прятал эту тайну от меня, а ему самому она досталась от его пронырливой жены. С тех пор я проверил этот слух не единожды. Это действительно моя дочь от Мароции.

— Вот оно что! Стало быть, Мароция все еще жива.

— Да, черт побери, я об этом твердил налево и направо. А вы, значит, могли поверить в то, что я убил ее?

— Нет-нет, никогда, мой кир, — испуганно забормотал Манассия, ранее, наедине с собой, допускавший вероятность любых версий относительно тогдашних событий в Риме. Желая подольститься к королю и приятно тронуть его сердце, он спросил: — Пробовали ли вы, мой кир, узнать, где сейчас находится ваша супруга?

Ответ короля был холоден и циничен.

— Мне нет никакого дела до нее, Манассия.

Это было неправдой. Первым желанием Гуго, когда он узнал о своей дочери и о тех, кто охраняет ее тайну, было выведать, хотя бы у той же Теодоры, место заточения Мароции. В эти минуты он в мечтах своих мало чем отличался от рыцарей, воспетых в средневековых балладах и грезящих об освобождении плененной драконом принцессы. Но верно было и то, что циник в Гуго давно убил романтика. Он здраво посчитал, что вызволение из темницы Мароции и даже обнародование слухов, что она все еще жива, в первую очередь повредит самому Гуго. Хотя бы тем, что это сделает недействительным его брак с Бертой Швабской, и тогда прощайте навсегда бургундские земли! А ведь наш буриданов осел все еще на что-то надеялся…

— Все мои мысли теперь связаны исключительно с правами моей дочери. А ее, как мне удалось узнать, держат в монастыре под охраной слуг Альбериха, и дочь Гвидо является для нее главной тюремщицей. Альбериху невыгодно, чтобы слухи о Берте проникли в Рим. Город пережил несколько неурожайных лет, и плебс по-прежнему живет легендами о своей доброй правительнице Маручче.

— Как же вы намерены выдать свою дочь за внука базилевса?

— А вот в этом я полагаюсь на вас и вашу хитрость, Манассия. Мне надо будет попасть в город. Для этого я намереваюсь напомнить Альбериху о его помолвке с Хильдой.

— Все будет как в прошлый раз, мой кир. В лучшем случае Альберих согласится впустить вас в город в сопровождении крайне малочисленной стражи, и вы сами тогда станете заложником его помыслов и настроений.

— И все же это единственный шанс.

— Не забывайте, мой кир, и о других бедах, что постигли вас во время предыдущего похода. На сей раз с вами не будет такого храброго милеса, каковым был мой кузен Теобальд Сполетский, да пропоют ему осанну ангелы небесные, — зато за это время никуда не делся Беренгарий, и тень измены всегда будет висеть у вас за спиной. Да что там! Теперь дела обстоят много хуже, теперь во время похода на Рим вам каждое мгновение стоит опасаться неверных сполетцев, которые подвластны брату Беренгария. Они в любой момент могут ударить вам в тыл.

— Все это верно, мой племянник, все это правильно. Мессер Лиутфрид, — король повернулся к своему послу, который все это время оставался молчаливым, но внимательным свидетелем их диалога, — нужно ли напоминать вам, что все услышанное здесь должно остаться при вас?

— В том порукой слово мое и многие годы моей верной службы вам, — с поклоном ответил слуга.

— Расскажите, как себя чувствует базилевс Роман? Крепка ли его власть? Как он уживается со своим зятем, Порфирогенетом?

— Хвала Создателю, власть Романа в Аргосе не ослабевает. Во всяком случае, пока.

— Вот как! Существенная поправка! — Гуго внимательно посмотрел в глаза Лиутфриду, нетрудно было заметить, что тот держит при себе свои собственные наблюдения. — Поведайте же мне, мой верный Лиутфрид, о тех подводных камнях в Босфорском проливе, что видны лишь вашему опытному взору.

Лиутфрид был весьма польщен королевской похвалой.

— Осанна вашей наблюдательности, ваше высочество. В самом деле, есть моменты, которые тревожат прославленного августа. У Романа подросли сыновья, но они не радуют отца своей строптивостью, гордыней и склонностью к интригам. В минуту печали Роман даже поведал мне как-то, что добродетели Порфирогенета затмевают славу его сыновей и это не может не огорчать любящего отца. Его опасения не так давно привели к тому, что Роман издал специальный аргировул, в котором предал будущей анафеме всех тех, кто покусится на его власть.

Лиутфрид поднялся со своего места и зажмурил глаза, припоминая текст императорского указа:

— «Каждому, кто осмелится затевать заговор или бунт, провозглашаю анафему. Всякому, кто будет их помощниками и соучастниками в их отступничестве, — анафема. Всем, кто будет их советниками и возбудителем, — анафема. Всем, кто будет идти под их знаменами, — анафема. Священникам, если они примут кого-либо из таких на исповедь, не заставив их покаяться и отказаться от их отступничества, — тоже анафема[14]».

— Да, такое издашь, только если в самом деле серьезно переживаешь за будущее, — заметил Манассия.

— Наивно, племянничек, такие указы воздействуют лишь на плебс. Я могу завтра же издать такой же, но навряд ли он остановит в своих намерениях Беренгария или Оттона. Продолжайте, мессер Лиутфрид.

— Что же касается Константина Порфирогенета, то он вполне созрел для единоличного правления. Его мудрость поистине удивительна, его имя славят как в стенах древних церквей, так и на улицах городов. Он принял меня в отдельной торжественной зале, изобилующей разными чудесными механизмами, и вел себя словно великий Юстиниан.

— Да, впечатляет. Теперь понятно, почему Роман оказался вдруг столь покладист в вопросе брака его двухлетнего внука, это органично вошло в план по укреплению власти его рода. Кстати, мой племянник очень вовремя напомнил мне о попытках сватовства Альбериха к базилевсу Роману. Август тогда отверг все его мольбы, но сейчас переменился в своем решении. Было ли его прежнее поведение обусловлено личным неприятием Альбериха или есть иные мотивы?

— Полагаю, что да, ваше высочество. Константинополь и тогда, и сейчас весьма недоволен тем, что принцепс, внук бывших подданных Аргоса, во всех своих действиях исповедует собственную волю. Забыв свое происхождение, он до минимума сократил влияние греков в городе.

— Ну, зная его настоящее происхождение, как раз этому я не слишком удивлен. Но вы до сих пор не сказали, требует ли базилевс что-то от меня?

— И вновь вы правы, ваше высочество, базилевс всегда и во всем выдвигает встречные требования. Роман хочет восстановления греческого влияния в Риме, Роман хочет прежнего подчинения Аргосу княжеств Южной Италии. Наконец, он просит вашего участия в его грядущей кампании против арабов. Ему сильно досаждает Фраксинет. В случае вашего согласия он готов выполнить вашу вторую просьбу и выделить вам шесть сотен своих дорифоров для улаживания ваших проблем в Сполето.

— Ага! — Гуго победоносно оглядел вторично удивленного Манассию. — Не упрекайте же меня, мой милый племянник, что я слишком легкомысленно подхожу к новой кампании против Рима.

— Что вы, мой кир! — искренне восхитился Манассия. — Но ведь Беренгарий не оставит без помощи своего брата в случае вашей войны против Сполето.

— А кто вам сказал, мой милый племянник, что именно я собираюсь там воевать?

Манассия только развел руки в стороны. Со времени их предыдущей встречи король очевидно поднаторел в умении интриговать.

— Разве для того чтобы устранить неугодного, мы всегда достаем кинжал сами? Куда лучше, полезнее и добродетельнее в глазах общественного мнения оставаться якобы в неведении, а еще лучше вовремя присоединяться к гневному обличению всех тех, кто действует по вашему тайному приказу и за свою роль берет повышенную награду. Я буду даже очень обижен на Беренгария, если тот посмеет меня обвинить в грядущих бедах Сполетского герцогства.

— А для Альбериха будущую кампанию можно будет представить в качестве его вероятного приданого…

— Изумительно, Манассия! Что за ум у моего племянника! Вы прекрасно вошли в курс дела.

— Боюсь, что это не так, мой кир. Я до сих пор не понимаю, как вам сладить с принцепсом.

— Только потому, мой дорогой, что вы не знаете, какие влиятельные союзники у меня объявились в Риме.

[1] Видукинд Саксонский (ок. 755-807) — саксонский языческий вождь, побежденный Карлом Великим. По легенде, предок Оттона Великого.

[2] Basilica di San Pietro in Ciel d’Oro — базилика Святого Петра в Золотом Небе в г. Павия.

[3] Высокий дуб не падает от первого удара (лат.).

[4] Епископ Майнца.

[5] «Никто не лишен пороков» (лат.).

[6] Сцилла и Харибда — два чудища в древнегреческом эпосе Гомера «Одиссея», стоявшие по обеим сторонам узкого пролива.

[7] Герман Швабский (ок. 900-949) — герцог Швабии (926-949), получил герцогство после гибели в Италии Бурхарда Швабского, женившись на Регелинде, вдове герцога.

[8] Антуннакум — латинское название г. Андернах.

[9] Здесь и выше приведены фрагменты текста молитвы иерусалимского патриарха в Великую субботу у Гроба Господня.

[10] Софроний Палестинский (Иерусалимский (ок. 560-638) — патриарх Иерусалима, автор многих богословских трудов, святой православной церкви.

[11] Иоанн Мосх (ок. 550-619)— православный монах, автор многих богословских трудов. Учитель Софрония Палестинского.

[12] «Луг духовный» («Лимонарь») — книга о христианских подвижниках, написанная Мосхом и изданная Софронием.

[13] Монофелитство, монофизитство — христианские ереси середины 1-го тысячелетия н. э. Признавали за Христом, соответственно, только одну волю или только одно естество (природу) в противовес официально признанной доктрине о двойственности воли и естества.

[14] А. П. Лебедев «Очерки внутренней истории Византийско-восточной церкви».