Эпизод 42.

Эпизод 42. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(27 июня 941 года от Рождества Христова)

— Его милость magister militum Священного Рима, благородный мессер Константин, шлет вам, великий принцепс, привет во Христе и просит принять его особу.

Альберих сделал жест препозиту с просьбой минуту обождать. В кабинете принцепса, помимо него самого, находился священник Сергий, сводный брат властителя Рима. Молодой пастор по всем признакам провел накануне дурную ночь, сейчас же, при словах препозита, руки его затряслись, он вскочил с кресла, тут же сел обратно и задышал с лошадиным запалом.

— Возьмите себя в руки, брат. Если не справляетесь сами, прибегните к помощи вина. Даже если до сего момента я не был бы в курсе ваших намерений, то уже заподозрил бы дурное от одного только взгляда на вас.

Сергий поспешно кивнул, жадно выпил вина, но тремор рук до конца унять так и не смог.

Двери кабинета распахнулись, и вошел Константин. Альберих отметил его быстрый, энергичный шаг и, не в пример Сергию, твердую решимость в глазах.

«Да, этот уже сжег все мосты и решил для себя все», — подумал Альберих. Константин, подойдя к принцепсу, поклонился.

— Доброго дня, великий принцепс и брат мой!

— Доброго дня, брат.

— Если вас интересует все, что касается короля Гуго…

— Что за вздор? Конечно, интересует!

— Король Гуго, по сведениям, вышел из Рима через Остийские ворота в сопровождении мессера Кресченция. Они вошли в базилику Апостола Павла незадолго до оффиция девятого часа. Мне передали, что король намерен остаться в базилике до утра следующего дня.

— Видимо, наш друг Гуго особенно нагрешил за последнее время, раз прибег к этому, — пошутил Альберих скорее из желания разрядить обстановку, чем за глаза поддеть короля.

— Мессер Кресченций, полагаю, нам расскажет про все подвиги бургундца, ведь он останется подле него.

— Как? — Эта новость не могла не встревожить Альбериха.

«Что он задумал? Как же тогда он поможет мне? Что за дьявольская игра? Что, если он… с ними заодно? Не мог ли этот бургундский змей чем-нибудь соблазнить его? Невероятно, не верю. Но еще вчера невероятно было также думать, что твои братья умышляют против тебя».

— Ну а как иначе проследить за королем? Вы сами, принцепс, приказали Кресченцию стать цепным псом.

Дерзкий и неосторожный ответ. Альберих поднял глаза на Константина, но тот с честью вынес испытующий взгляд брата.

«Если Кресченций в союзе с ними, я пропал. Но в этом случае возникает вопрос: как заговорщики намерены делить власть? Они ненавидят друг друга более, чем меня. Во всяком случае, мне так казалось. А может, Кресченцию пришла в голову какая-то новая идея?»

— На этом новости не заканчиваются, принцепс. Главная новость впереди. Его Святейшество умоляет вас срочно прибыть к нему.

— Что случилось?

«Ну и что за причина мне будет сейчас объявлена? Прямо даже интересно, какой приманкой вы решили затащить меня в Леонину?»

— У Его Святейшества гостит епископ Манассия. Вам известно, сколь теплые отношения установились между этими достойными отцами Святой церкви.

«Да уж, самыми достойными!»

— Его преподобие поведал некие секреты Его Святейшеству относительно планов короля Гуго. Услышав это, папа решил, что вы незамедлительно должны быть поставлены в известность.

«Понятно. Хороший повод, не спорю».

— Как? — вслух изумился Альберих. — Верный племянник решил предать своего дядю-благодетеля?

Константин развел руки в стороны, дескать, таковы уж нравы в этой гнилой бургундской семье.

— Королю не привыкать. Совсем недавно он был предан своим родным братом Бозоном, а еще ранее он сам отступался от своей тосканской родни, лишь бы жениться на нашей матушке, стать августом и завладеть Тосканой.

— Как хорошо, что не всякая семья такая. Предать родную кровь, что может быть позорнее? — Альберих произнес это, едва подавив в себе желание поднять глаза на брата, дабы увидеть его реакцию. Однако принцепс удержал себя, безучастно смотря в сторону. Он побоялся выдать свои чувства.

Никто из присутствующих не ответил на слова принцепса. А тот на короткое время вернулся к размышлениям, донимавшим его еще с постели. Как так могло получиться, рассуждал он этим утром, чтобы его семья, целиком и полностью обязанная ему, вдруг могла восстать против него? Чего еще не хватало этим молодым людям, которые в короткой жизни своей имели пищу, кров и уважение близких только благодаря ему? Сколь порочна человеческая душа, сколь слабы совесть, понятие о чести, признательность по сравнению с завистью и жадностью! Перед этими людьми он открывал все двери мира, он исполнял любые их прихоти, но они предали его только потому, что кто-то пообещал им все и сразу. А заодно и посулил стать выше того, кто добывал им все жизненные блага. Не иначе как последний фактор и стал решающим.

— Новость, которую вы мне сообщили, брат, безусловно, заслуживает моего внимания, — сказал Альберих, — однако я не вижу оснований сломя голову срываться в Леонину.

— Но папа желал видеть вас как можно скорее!

— У папы начинаются вечерние службы. Кроме того, новость касается короля Гуго, а сам король, как вы сказали, до утра будет вне Рима. Что за спешка, брат?

Константин еще раз поклонился. Аргументов против у него не нашлось.

— Передайте Его Святейшеству, что я прибуду в Город Льва после вечерней мессы, — этими словами Альберих пресек все вероятные попытки с собой подискутировать.

— Прикажете сопроводить вас, принцепс?

— Не трудитесь, брат. Меня сопроводит отец Сергий. Я не хочу, чтобы вы отвлекались от дел Рима.

Константин покинул кабинет, и принцепс подсел к Сергию. Дрожь священника все не прекращалась и, помимо Альбериха, была также подмечена Константином, но тот объяснил это понятным волнением брата накануне предстоящих событий. Альберих же намеренно оставил Сергия при себе. Кто знает, как поведет себя трусливый и однажды уже предавший пастор в ближайшие часы? Не начнет ли искать прощения и у тех, и у этих?

— Повторяю, я не требую от вас ничего лишнего, святой отец. Вы должны только точно выполнить, что приказал вам Константин и папа Стефан. Не более. Надеюсь, что вы от меня ничего не утаили.

— Нет-нет, принцепс! По знаку нашего брата я должен был пойти в покои Его Святейшества якобы за документами, а там отворить дверь подземного хода из замка Ангела.

— Подземный ход… Его построила наша мать, чтобы он служил путем спасения для пап в минуты опасностей. Однако пока он служит лишь в угоду их страстям. Может, тогда стоит засыпать его?

За оставшееся до вечера время ничего примечательного не произошло. Альберих и Сергий покинули дом принцепса в тот час, когда жара в Риме наконец начала ослабевать. Въезжая в папский город через ворота, примыкающие к Замку Ангела, Альберих внимательно вгляделся в пузатую башню замка, будто пытаясь выведать у ее серых камней, на чьей стороне они собираются быть этим вечером. Охрана замка приветствовала принцепса ревом бюзин с парапета крепостных стен и зажжением сигнальных огней на всех вспомогательных башенках.

«Вот дьявол! Сколь четко ни разрабатывай план, что-нибудь да все равно упустишь! Надо было условиться с Кресченцием, чтобы тот оставил на стенах замка какой-нибудь знак, что все идет так, как задумывалось. Пойди теперь пойми, попал он уже в замок или еще не успел. А если не успел? А если он все-таки заодно с ними?»

Накручивая себя подобными мыслями, Альберих прибыл во дворец папы крайне раздраженным. У дверей уже маятником вышагивал Константин, также пребывавший в далеком от покоя состоянии.

— Его Святейшество ждет вас.

Вместе с Альберихом были еще десять китонитов с короткими мечами, его личная охрана. Однако всем им пришлось остаться у дверей папского триклиния. Далее Альбериха сопровождали только сводные братья, Сергий и Константин.

Папа Стефан поджидал светских правителей Рима, сидя за обеденным столом. На столе тесно была расставлена обычная трапезная пища, на стенах вечно сумрачного триклиния чадили порядка двух десятков факелов. Альберих обратил внимание, что ставни окон были плотно закрыты, секретность предстоящих переговоров превосходила потребность в свежем воздухе и созерцании красот вечернего Рима.

За столом сидели Его Святейшество, епископ Манассия и римский сенатор Бенедикт. Никого более, слуги закрыли за тремя братьями двери, едва те пересекли порог, а Константин вдобавок запер их изнутри, задвинув массивный засов.

— Похоже, разговор предстоит и в самом деле из ряда вон, — заметил Альберих, внешне храбрясь, а внутренне сжимаясь в змеиный клубок, готовясь атаковать при первом же подозрении на опасность.

Оба прелата поднялись навстречу гостям.

— Велик святой Рим и благословенен свыше, имея Господней милостью столь славных правителей своих!

— Велика и вечна Церковь Господа нашего, рожденная в городе сем и имеющая столь достославного пастора, который есть Князь князей и викарий самого Сына Создателя и Промыслителя вселенной!

За этими пафосными приветствиями последовали умильные целования лбов, а также распятия, любезно протянутого понтификом, после чего все шестеро присутствующих разместились за столом. Альберих еще на пути к Ватикану дал себе зарок этим вечером на всякий случай не притрагиваться к съестному. Приглашение к трапезе из уст папы вскоре последовало, но этому приглашению и помимо Альбериха мало кто внял. Разве что епископ Манассия, чей аппетит, судя по всему, имел власть над всеми прочими слабостями прелата и не пасовал ни перед какими обстоятельствами.

Беседа также никак не клеилась. Альбериху торопиться было ни к чему, каждая потраченная даром минута увеличивала шансы Кресченция успеть. Прочие же гости все никак не могли побороть в себе робость и лишь переглядывались между собой все более нервными взглядами.

— Сын мой возлюбленный, великий принцепс всех римлян, мы получили сегодня сведения, поразившие нас неописуемо, — начал Стефан.

«Ну наконец-то! А я уже думал, что вы сегодня так и не решитесь. Ах, папа Стефан, папа Стефан, кем бы ты был, если бы не я? Твердишь, что папу избирает Господь руками его правителей, церкви и народа? Вот за какие такие добродетели можно было выбрать тебя, если бы я для этого не постарался? Жалкий, завистливый, трусливый, малограмотный человечек, умеющий только сладко готовить еду. Твоим уделом была бы служба на кухне нотария, если бы не я. Твоей вершиной стала бы казула священника в базилике Сильвестра и Мартина, если бы не я. А скорее всего даже не казула, а далматика диакона, не более. Какие добродетели мог подметить у тебя Господь, что из твоих достоинств известны Риму, что он мог сделать тебя Князем князей?

— Нам стало известно, что сенатриса Рима, великая Мароция, которую мы все считали злодейски умерщвленной и за чью душу безутешно молились все эти годы, на самом деле жива и пребывает в заточении на острове посреди моря, — последние слова понтифик произнес почти скороговоркой, пытаясь поскорее миновать свой Рубикон.

— И что из того? — обескураживающее ответил Альберих. — Да, она жива. И кое-кто из присутствующих знал это давно. Что из того?

— В смерти вашей матери были клеветнически, как мы сейчас понимаем, обвинены невинные люди.

— Эти люди угрожали тогдашнему понтифику смертью и обложили Рим непомерной данью.

— Но убийства они не совершали. В чем заключалась причина… подлога, совершенного вами?

— Здесь есть недовольные своим сегодняшним положением? Может быть, таким недовольным являетесь вы, Ваше Святейшество?

— Вы приписываете себе деяние, совершенное не в силу вашей власти, а в силу милости Господней!

— Тогда именно милостью Господней стоит считать избавление Рима от развратницы, сделавшей Святой престол местом своих совокуплений с верховными иерархами.

— Это моя мать, мессер! — угрожающе вскричал Константин.

— То, что ваша мать жива, мессер, вы знали прежде прочих. До сего дня ее муки в заточении вас не трогали!

— Мессер принцепс, сын мой возлюбленный, какую угрозу для Рима нес итальянский король после того, как ваша матушка отвергла его требование о дани? Ведь это сделала она, а не вы.

— Эту угрозу вы видели трижды за последние десять лет. Осада, голод и смерть горожан для вас плохие доказательства?

— Не надо путать причину со следствием, сын мой. Этих осад не было бы, если бы вы не…

— Смелее, падре!

— Если бы вы не захватили в городе власть.

— И не вознес бы вас к вершинам этой власти следом за собой.

— Мы ценим эти дары, хотя, повторюсь, видим в них прежде милость Божью, сотворенную посредством ваших рук.

— Осмелюсь заметить, братец, что и вы заняли в Риме высокое положение только стараниями и авторитетом матери, которую вы своеобразно отблагодарили за труды, — ядовито заметил Константин.

Взгляд Альбериха стал страшным, но он не ответил на этот выпад.

— Давайте оставим ваши семейные споры вне сегодняшней темы. Что есть человек? Греховная, слабая, суетная плоть, стремящаяся к удовольствиям и праздному времяпрепровождению. И вечная душа, которой суждено отвечать за поступки, влекомые плотскими побуждениями. Страшен будет Суд Господень над такой душой, и только Святая церковь знает дорогу для спасения ее и только Церковь станет свидетелем раскаяния грешника в день, когда он явится перед лицом Создателя. Какие свидетельства Святая церковь предъявит в вашем случае, Альберих? Что сделали для церкви вы, чтобы она выступила вашим защитником и проводником вашим?

— Тщу себя надеждой, что Господь и Церковь Его учтут, что при моем правлении Святой престол перестали занимать люди, чьи интересы и действия были направлены на что угодно, но только не на защиту и распространение веры. Впрочем, в данном направлении мне еще не все удалось сделать.

Папа немного смутился, приняв намек Альбериха на свой счет.

— Вы упомянули о защите и распространении веры. Как все это согласуется с тем, что в годы вашего правления Святой престол утратил все земли, принадлежащие ему согласно Константинову дару?

— Каким образом земли, рабы, имущество относятся к вере? Ведь именно о защите и распространении веры шла речь?

Папа вновь смутился. На сей раз ему потребовалось вмешательство Константина.

— Его Святейшество саном своим стеснен в изложении практических истин. Я буду говорить проще и не от имени Святого престола, а от имени самого великого Рима.

— Даже так? Давно имеете на это право?

— С тех пор, как являюсь его magister militum, мой брат. Я не отделяю интересы Рима от интересов кафолической церкви. Богат и силен Рим — сильна и авторитетна его церковь. Слаб Рим — и церковью его и его епископом можно открыто пренебречь. Из-за вашей ссоры с королем, изгнания его из Рима и заточения нашей матери наш город потерял земли Равенны и Пентаполиса, тогда как мог фактически присоединить к себе Сполето.

Альберих фыркнул.

— Все мы надеялись, что ваше примирение с королем вернет Риму эти земли. В этом случае вас, братец, действительно не в чем было бы упрекнуть. Скажите, вошло ли в ваши договоренности с королем о мире и браке с его дочерью условие возвращения этих земель?.. Что ж, раз вы молчите, мы спросим у его высокопреподобия.

— Таких условий не предусматривалось, — ответил епископ Манассия, продолжавший методично уничтожать все съестное на трапезном столе.

— Тогда как расценивать все ваши деяния, сын мой? — папа собрался с силами ринуться в новую атаку.

— Вы забыли добавить «возлюбленный», — хмуро заметил Альберих.

— Ваше ерничанье, принцепс, в данном случае неуместно. В своих действиях вы во главу угла ставили исключительно личные интересы. В свое время вы толкнули Рим к бунту только потому, что боялись лишиться власти в городе, и потому, что вам нетерпеливо хотелось сполетского герцогства. Вы без сопротивления отдали римские древние земли, обрекая столицу мира на голод. Вы заставили его сынов умирать на крепостных стенах во время осад короля Гуго, который всего лишь хотел восстановить справедливость. Вы обманули Рим, заточив его правительницу, вашу собственную мать, в стенах островной тюрьмы, и клеветнически обвинили в ее смерти короля. Давайте назовем вещи своими именами: вы узурпировали власть в Риме, а Святой престол сделали своим слабым безвольным подголоском. Кто сейчас в Европе внимает речам епископа Рима, для кого слово его до сих пор является истинным словом Божьим?

— Надо иметь авторитет, чтобы требовать внимания к собственным словам!

— О каком авторитете может идти речь, если всему миру известно, каким образом и по каким критериям нынче выбирается преемник святого Петра?

— Вообще-то вы сейчас даете оценку самому себе.

— Оценки нам воздает Господь один, — папа явно поймал кураж, и от его былой нерешительности не осталось и следа, — я грешен, и грешен еще и потому, что в свое время согласился на ваши посулы. Да, я признаю, во всеуслышание признаю, что недостоин носить папскую тиару. Так же как вы недостойны более править Римом. И искуплением малой доли грехов своих я вижу отстранение вас от занимаемого сана.

— Наконец-то все сказано.

— Да. Властью, данной мне Богом, Его Церковью и святым Римом, я объявляю конец вашей власти.

Альберих неторопливо оглядел присутствующих. Его брат Сергий старательно прятал от всех глаза, опустив голову вниз, и шептал молитвы. Его второй брат Константин впервые в жизни ответил ему взглядом, полным яростной ненависти. Папа Стефан, тяжело дыша, откинулся на свои подушки. Обвинение прозвучало, его роль исполнена, в последующих актах драмы будут солировать другие участники. К примеру, сенатор Бенедикт, который положил на стол свой меч и воинственно поглядывал то на него, то на принцепса. Довершал картину его преподобие епископ Манассия, который наконец смог одолеть утку и теперь смачно облизывал короткие, лоснящиеся жиром пальцы.

— Кому же вы намерены передать власть?

— Тому, у кого вы ее незаконно отобрали, — ответил Константин. Папа в подтверждение кивнул.

— Можно подумать, что когда-то и кем-то власть отбиралась законно. Закон лишь свод документов, защищающий власть в ее текущем моменте. Новую власть, заступающую на трон, менее всего заботят нелепые бумажки, которые наплодил ее предшественник.

— На ваши выспренние слова, Альберих, есть вполне простой ответ. Давайте завтра на улицах Рима объявим, что ваша мать жива и свергнута вами насильно. Вы очень быстро и достоверно узнаете, что стоите в этом городе, сын Мароции.

Эти слова папы ударили Альбериха, пожалуй, сильнее всех прочих. Он вновь не нашелся что ответить. Сильный и гордый правитель, один из немногих, кем Рим в действительности может и по сей день гордиться, единственный, кого боялась поднимающаяся исполином германская империя, сегодня переживал жесточайший кризис своей власти и терпел сокрушительное поражение. Уже вне зависимости от того, чем закончится этот день.

— Вами, конечно, уже заготовлены все необходимые указы?

— Разумеется, мы не разойдемся ранее, чем вы подпишете их. Сын мой, — медовым голосом обратился к Сергию папа, — сделайте для всех нас великое благо, принесите тексты папской буллы и указов по Риму. Вы знаете, где их искать.

Сергий нетвердым шагом направился к дверям папской спальни, провожаемый взглядами всех присутствующих. Наступала кульминация. Даже челюсть Манассии остановила свой конвейер.

— А если я откажусь?

— Боюсь, тогда нам придется добиваться вашего согласия силой, — сказал Константин и вслед за сенатором Бенедиктом излек из ножен меч и положил его на стол. Сводные братья встретились взглядами, во взгляде Альбериха сквозила философская пытливость психолога, изучающего несовершенный мир, во взгляде Константина блеснули первые лучи долгожданного торжества.

— Вы поднимите на меня меч, брат мой? — Альберих нашел в себе силы придать голосу насмешливые нотки.

— Только в случае вашего упрямства, брат мой. Я также готов принять ваш вызов, если вы потребуете ордалию.

В папский кабинет вернулся Сергий и передал папе свитки указов с уже прикрепленными к ним печатями. Священник сел на свое место с совершенно окаменевшим лицом.

— В одном из этих указов, мессер, великий Рим, своей милостью и в благодарность за долгое ваше ему служение, оставляет за вами и потомками вашими дом на Виа Лата и имение в Тускулуме. Будьте же благоразумны, сын мой, и вы, быть может, даже сохраните за собой тогу сенатора. А Тускулум великий и богатый город, его населяет народ, жадно требующий для себя великого правителя и мечтающий о возвращении былой славы.

Заключительную фразу Стефана уже мало кто расслышал. Внимание всех присутствующих переключилось на шум, раздавшийся из папской спальни и нараставший с каждым мгновением. Сюда, к ним, шли люди, много людей, много вооруженных людей, ибо все явственней был слышен звон их кольчуг и лязг вынимаемых из ножен мечей.

— Время вашего правления закончилось, принцепс, — сказал Константин, поднимаясь из-за стола. За ним последовали все прочие, лишь Альберих остался недвижим и не спускал глаз с двери, ведущей в спальню. Шаги приближались. Что означали они для него, приближающееся спасение или отсчет последних мгновений его власти?

— Я слышал, тут кто-то вовсю делит Тускулум. А как быть с правами их сегодняшних владельцев? — папский кабинет огласил трубный рык первого вошедшего в триклиний. Вслед за ним в залу вошли еще два десятка человек, вставших по трое за спиной каждого папского гостя, в том числе и за спиной самого папы Стефана, с которого моментально слетел ореол сурового обвинителя.

— Что? Что все это значит? — пролепетал папа и, близоруко прищурясь, оглядел вошедших. — Бургундцы? — вопросил он, удивленно поворачиваясь к Манассии.

Его преподобие уронил кусок жаркого, готовый уже было исчезнуть в святой пасти, обратно на блюдо. Похоже, он был удивлен не меньше понтифика.

— Сир?

Смех Альбериха совсем ненадолго опередил смех, раздавшийся из глоток вошедших. Константин был один из немногих, кому не стало смешно. Он отпрянул было к стене, но уже в следующий миг был обездвижен стараниями нескольких стражников, повисших у него на руках. Бенедикта постигла та же участь, он только успел бросить на пол свой меч.

— У вас завидная реакция, мессер Бенедикт, — заметил предводитель вошедших, — ваш друг Марий, себе на беду, оказался не столь проворен.

— Что с ним, друг мой? — спросил Альберих, стараясь сохранять спокойствие, хотя мгновением раньше едва сдержал себя, чтобы не кинуться на шею своему спасителю.

— Точнее на ваш вопрос, принцепс, ответят уже только ангелы небесные, хотя думаю, что у чертей еще более верные сведения. Судьбу своего господина разделила еще пара слуг, все прочие молятся в подвалах Замка Ангела в надежде увидеть следующий рассвет.

— Аллилуйя! Слава тебе, Господи, слава и тебе, друг мой. Велика милость Создателя, подарившего мне такого друга, что ближе мне, чем лживые братья мои. Но откуда у вас бургундские шлемы и штандарты?

— Король Гуго предложил нам обменяться баннерами и штандартами, чтобы проще ввести в заблуждение наших врагов.

— Проклятие! Проклятие тебе, епископ! Твой король предал нас! — крикнул Константин в лицо Манассии. Тот и бровью не повел, на лице его отразилось лишь восхищение хитростью его дяди.

— У короля много грехов, но у него есть ум, что выгодно отличает его от вас, мессер, — ответил епископ. Дальнейшие взаимные оскорбления, готовые сотрясти стены и потолок триклиния, предотвратил Альберих, поднявшийся со своего места и подошедший к папе.

— Самое время вернуться к нашему разговору, Ваше Святейшество, — начал было он, но на сей раз в триклиний застучали со стороны приемной залы папского дворца.

— Ваша милость великий принцепс! Ваше Святейшество! Все ли у вас в порядке? — В разноголосье римских стражников Альберих узнал голос архонта своей личной стражи.

— С вами говорит принцепс Рима, — ответил Альберих, подойдя вплотную к двери, — вернитесь к своим обязанностям, мессер Никколо. Здесь не происходит ничего из того, что может мне навредить.

Шум за дверью стих, и Альберих вернулся к понтифику.

— Итак, Ваше Святейшество, вы готовы повторить свои обвинения в изменившихся для вас условиях?

Папа не отвечал. По вискам его тек пот, разум отказывался соображать. Внезапно Константин вырвался из объятий стражников и ринулся навстречу Альбериху.

— Ордалию! Я! Я готов повторить обвинения тебе и потому требую ордалию! Да свершится Суд Божий! — завопил он, замахиваясь мечом на брата, но его удар остановил, выбив искры, меч Кресченция.

— Однако у вас странные представления о Божьем поединке, мессер бывший магистр, — заметил сенатор.

— Ордалию!

А чего еще оставалось требовать Константину? Он не рассчитывал уже на прощение брата, его голову уже не могла спасти тиара или казула пресвитера, он в этой партии поставил на кон все и проиграл. И жизнь, и честь, и богатство. Терять ему уже было нечего.

— Мессер принцепс, если вы не возражаете, я готов стать вашим представителем и соучастником в Божьем поединке, тем более что этот поединок, можно сказать, уже начался, — сказал Кресченций. — Вас же, мессеры, — добавил он, обращаясь к остальным присутствующим, — прошу впоследствии свидетельствовать, что все происходило по закону.

— Вы хотите устроить поединок здесь, в покоях апостола Божьего? — изумился папа.

— Не вижу ни для апостола, ни для Церкви Его ничего обидного. Здесь не храм, не крипта, не реликварий, и кто-то из вас намерен был именно здесь снять все вопросы. Вас же, сенатор, благодарю сердечно и с благоговением принимаю вашу помощь, — Альберих говорил удивительно спокойно, хотя в двух шагах от него находился Константин, размахивающий своим мечом, и лишь Кресченций оставался помехой между ними.

— Мои гарантии! — закричал Константин.

— Не вижу большого смысла обсуждать их, мессер Иуда, ибо в Божьем поединке истина всегда берет верх. Но если вдруг, паче чаяния, вы выйдете ко всеобщему позору победителем, я клянусь и призываю всех в свидетели моей клятвы, что вы покинете этот город невредимым и свободным, а далее уже все будет в руках вашего хозяина, черного Люцифера.

К ногам Альбериха кинулся Сергий.

— Пощади, пощади его, брат, выпусти его отсюда без всяких поединков! Ведь он же брат тебе! Ведь ты же обещал его пощадить!

Раздался звон железа. Константин от неожиданного признания уронил свой меч.

— Так это ты предал меня? Меня? Меня?

Сергий закрыл лицо руками и зашелся в рыданиях.

— Будь ты проклят навеки! Ты предал меня, ты предал свою мать! Мне не нужно твое заступничество, мне не нужны лживые блага твои и выпрошенное тобой милосердие у тирана. Проклинаю тебя вместе со всеми! А ты, — Константин повернулся лицом к Кресченцию, — ты укажешь им всем дорогу в ад!

— Эта дорога станет тебе известна раньше, — ответил сенатор, и их мечи скрестились.

Молодость и ярость Константина возобладала в начале схватки. Град ударов заставил сенатора отступать по всему периметру триклиния. Противники кружили вокруг длинного трапезного стола, и все сидевшие за ним послушно поворачивались, следя за противоборством, словно флюгеры за быстро меняющимся ветром.

Кресченций выдержал первый натиск, лишь пару раз пропустив неопасные удары плашмя и лишившись наплечника. С течением поединка он постепенно начал все смелее совершать ответные выпады, а его противник, утомившись, брал все большие паузы перед новой атакой. В один из моментов Кресченций оказался напротив Альбериха. Они встретились взглядами.

— Делай, что решил, — негромко сказал принцепс.

С этим словами Кресченций перехватил инициативу. В своих атаках он не частил так, как Константин, уповавший на свою скорость и маневренность, но удары сенатора были подобны падающему Мьельниру[1]. Константин отразил несколько угроз, но, смущенный пробудившейся мощью противника, начал отступать. Удар… еще удар… невероятный по силе удар! Меч вылетел из рук Константина, и уже следующим выпадом Кресченций вонзил меч в грудь противнику. Сталь пробила кольчугу, с противным треском сокрушила грудную клетку и со скрипом глубоко вошла в дерево стены. Вопль Константина пробрал всех до дрожи. Кресченций повернулся к поверженному спиной, так и оставив того приколотым к стене. К умирающему бросился Сергий, но тот плюнул ему в лицо кровавой пеной.

— Прочь! Прочь! Мне не нужен виатикум из твоих рук. Ваше… Ваше Святейшество, прошу вас… Прошу… Только от вас я приму причастие.

Папа Стефан склонился над телом Константина.

— Ради страданий Христа! — крикнул папа. — Смилуйтесь, вытащите из него меч!

Кресченций сделал знак слуге, и тот открепил Константина от стены. Никто более не мешал понтифику, напротив, все отошли от них, насколько позволяли просторы триклиния. Только Сергий, все так же терзаемый рыданиями, не последовал их примеру и униженно целовал ноги умирающего.

— Его плоть погибла, — произнес папа, поднимаясь на ноги. Сергий немедленно заключил в объятия труп брата, неистово требуя от окровавленного мертвеца прощения.

— А у меня, святой отец, — вдруг раздался над его ухом голос Альбериха, — у меня вы не желаете попросить прощения?

Сергий замолчал, поднялся с колен и, опустив низко голову, замер перед принцепсом.

— Предатель презираем всеми, — сказал Альберих. — Ваш брат нашел способ достойно уйти из мира сего. Но вам, предавшему и тех и этих, уверен, суждена долгая жизнь. Идите прочь, святой отец, оставайтесь со своими мыслями наедине, это станет тягчайшим для вас наказанием. Продолжайте служить Господу, спасайте души, учите всех истинам Писания, если считаете, что такой, как вы, может служить, спасать, учить. Но только не в Риме, здесь я вашего присутствия не потерплю. Отправляйтесь в Непи, вы получите от Святого престола все необходимые распоряжения. Правда ведь, Святой престол?

Взгляды всех покинули несчастного Сергия, тут же отползшего в угол, и устремились на папу. Альберих подошел к Стефану, но с разговором не спешил, изучая враз осунувшееся лицо понтифика. В триклинии повисла недобрая тишина.

— Великий принцепс, епископ Рима есть лицо неприкосновенное и людскому суду не подлежащее, — заметил Манассия, успевший пожалеть, что навряд ли ему удастся еще когда-нибудь отведать кассату.

— Насчет первого не спорю, насчет второго возражения имеются, — ответил Кресченций, только-только отдышавшийся после тяжелого боя. Он снял кольчугу и теперь ощупывал плечо, распухшее от могучего удара Константина.

— Суд базилевса когда-то отправил папу Мартина[2] умирать на необитаемый остров в Понтийском море. А папу Константина решением Рима прокатили на паршивом осле, отрезали язык и ослепили.

— Он был антипапой[3], — заметил Манассия.

— Ну, таковым он стал уже после суда над ним. А до той поры его посвятили согласно всем законам церкви в соборе Святого Петра.

— А нужен ли нам сейчас прилюдный суд? — прервал спор сенатора и епископа Альберих. Папа Стефан при этих словах заметно съежился.

— Ого! Ну, если вы хотите поступить с ним так же, как с Иоанном Гундо[4], то кто же вам сейчас сможет запретить? Но заранее прошу прощения, принцепс и друг мой, я вам в этом деле не помощник.

— Люблю и уважаю тебя, друг мой, но ты иногда несешь поразительную чушь. Не дрожите, Ваше Святейшество, вашей презренной жизни ничто не угрожает, ибо голова ваша надежно защищена святой тиарой, короной корон, а ваш зад покоится на троне, принадлежавшем когда-то Создателю Церкви. Вам не суждено будет стать еще одним из тех сомнительных мучеников, которых Церковь награждает венцом только потому, что их жизненный путь был насильственно прерван, и мало вдается в подробности этого самого пути. Не будет и никакого суда, ибо вы… правы в своих обвинениях. Да, вы не ослышались, я нахожу ваши упреки справедливыми, но ваша смелость и красноречие отчего-то испарились вместе с душой моего грешного брата, покинувшего нас сегодня. Да, я плод чудовищной греховной связи, из-за своей алчности и властолюбия я заключил в темницу собственную мать и обрек Рим на голодные годы. Я признаю, что поставил Святой престол в зависимость от моей власти, я сделал из вас, епископа Рима, послушную куклу, такую же, какую в Константинополе неизменно делает любой базилевс из своего патриарха. Но я остаюсь во мнении, что глава Церкви должен таковым оставаться и не превращаться в правителя света, ибо это ведет к обмирщению Церкви, отходу ее от евангельских истин в пользу стяжательства и властолюбия. Людям вполне достаточно светских правителей с их сумасбродством и детскими неизлеченными амбициями, но в тысячу раз преступнее и лживее для них будет выглядеть правитель, утверждающий, что имеет власть над ними якобы от Бога и требующий потому поклонения себе, как того якобы требует Вера. Такие правители непременно потребуют жертвенности, такая Церковь непременно прольет кровь, так может, лучше и в самом деле устроить все по византийскому образу и подобию?

Середина Десятого века с ее порнократией в Риме и междуцарствием империй Каролингов и Оттонов, по сути, являлась кратким периодом исповедования римской церковью доктрины цезарепапизма. Начиная с Николая Великого на трон апостола Петра все чаще начали попадать понтифики, без оглядки убежденные в правомерности своего титула Князя князей и требующие безусловного подчинения своей персоне всех светских монархов. Таковыми были Иоанн Восьмой, Формоз, Иоанн Тоссиньяно. Период порнократии, при всей негативной исторической оценке, являл собой попытку гражданского общества Рима остановить властолюбивые притязания своих епископов и ограничить их влияние сугубо вопросами Церкви. Мароции и Альбериху это удалось в полной мере, пусть даже ценой дискредитации Святого престола, но их последователи, среди которых преобладали Кресченции и графы Тускуланские, оказались менее удачливы. Очень скоро Рим расколется на два враждующих лагеря, в многолетней войне которых паписты одержат верх. К счастью ли, к несчастью, судите сами. Обвинения в реках крови, выпущенных католичеством, звучат и по сей день, а виной тому явилось властолюбие верховных иерархов, на протяжении веков игравших независимую и порой доминирующую роль на европейских исторических подмостках. Но едва ли выгоднее в этом свете предстает православие, за которым, быть может, и нет столь обширного моря крови, но которое было готово во все времена оправдать тиранию своего светского владыки, какие бы уродливые и преступные формы она не принимала. Иконоборчество в свое время принесло не меньше бед, чем инквизиция, а благословение крестовых походов выглядит не более отталкивающим, чем позорный альянс и ассимиляция с посткомунистическим режимом наших дней.

— Суд над вами, Стефан, будет моим судом. Судом хозяина над обманувшим его сервом. Судом сеньора над предавшим его оруженосцем. Судом мужа над изменившей ему женой. Вы не изменник Церкви, Вере, Риму. Но вы изменили мне. Я создал вас, я вытащил вас из бытового ила, именуемого толпой. Я и накажу вас. Кресченций!

Он обернулся к сенатору, а тот, в свою очередь, к одному из слуг. Большинство стражи покинуло триклиний, но подле Кресченция оставались еще пятеро китонитов. Один из них вытащил из мешка инструменты и положил их на жаровню в камин триклиния.

— Что вы намерены сделать? — забеспокоился Манассия, а лицо Стефана сделалось зеленым.

— Для начала моего нерадивого слугу надлежит хорошенько выпороть.

— Ах! — вскрикнул Стефан.

— Его зад хорошенько запомнит все то, что натворила его голова. Быть может, эта память предостережет его от новых искушений.

— А это зачем? — Манассия указал на начинающие рдеть на огне инструменты.

— Порка — мера, безусловно, полезная, но служит в назидание только непосредственным очевидцам наказания. Сегодня таковых удручающе мало. Я же намереваюсь вынести оценку своему слуге на публику, чтобы каждый при встрече с ним видел, что за преступление он однажды совершил и чьим рабом является.

— Вы не сделаете этого! Господь накажет вас за муки преемника апостола! Вы не сделаете этого! Господь не допустит! Альберих, сын мой, сжальтесь!

— Вы были слишком правы, Ваше Святейшество, — холодно ответил Альберих, — я недооценил вас, а вы, оказывается, можете быть опасным. А я не могу оставить опасного человека рядом с собой. Вы ведь утверждали, что все свои деяния я совершаю исключительно ради укрепления собственной власти!

— Простите! Это был злой оговор! Альберих, ну пожалуйста! Не-е-ет! — заверещал папа, увидев, что к нему направляются слуги, чтобы сдержать его.

Все мольбы и метания несчастного папы оказались тщетны. Альбериха невозможно было разжалобить. С папы сорвали облачение, и повизгивающая от удовольствия плеть раскрасила спину понтифика десятью лиловыми рубцами. Все, затаив дыхание, наблюдали за экзекуцией. Даже Сергий оставил в покое бездыханное тело брата и не верил теперь глазам своим.

Князя князей и Раба рабов, викария Христа и главу Вселенской церкви вновь изловили, словно кролика, проворные слуги и повисли у него на руках и ногах. Еще один слуга, все это время деловито разогревавший на огне два стержня, убедился, что все готово, достал стержни из камина и приблизился к римскому папе.

Крик, заставлявший помимо воли зайтись самое стойкое сердце, дважды потряс папский триклиний. По всему залу распространился ужасный, ни с чем не сравнимый по гнусности запах горелого человеческого мяса. Слуга отошел от Стефана, и все прочие увидели на обезображенных щеках понтифика две буквы «T». Traditor![5]

— Господи! Прости и помилуй всех нас! — воскликнул изумленный Сергий.

— Наказание свершилось, — ничто в этом мире не смогло изменить ледяной тон голоса принцепса.

— Бог ты мой! У вас отменные слуги, сенатор, — промолвил Манассия.

В двери триклиния снова застучала стража, встревоженная жуткими криками папы. Кресченций поспешил успокоить охрану.

— Живите теперь с этим, Стефан, — подвел черту провальному заговору Альберих. — Мой друг, — обратился он к Кресченцию, — определи сенатора Бенедикта ко всем прочим, суд над ними состоится после отъезда короля, всем им будет предъявлено обвинение в заговоре против законной власти Рима и против Святого престола. Да, вы не хотите рассказать, как вам сегодня сопутствовала удача? Секретничать здесь больше нечего.

Кресченций ответил принцепсу, что бургундские штандарты помогли ему вернуться в Рим через ближайшие по ходу движения ворота Святого Панкратия и достичь Замка Ангела еще до того, как мимо них проехал Альберих. Здесь сенатору пришлось обнаружить страже замка свою персону, только после этого его люди были допущены внутрь. Далее его дружина проследовала к подземному ходу, где уже прятались люди Константина во главе с Марием. В узком тоннеле произошла короткая и яростная схватка, в которой попавшие в западню заговорщики потерпели окончательный крах.

— Очевидно, что Его Святейшество отныне будет редко появляться на людях, — утолив свое любопытство, решил переменить тему разговора Манассия.

— Вам не терпится узнать, ваше преподобие, кому я отныне отдаю предпочтение?

Епископ хихикнул.

— Что ж, вы и ваш король заслужили право знать. Камерарием Святого престола является Гвидо Остийский, но все, включая его самого, уже позабыли, сколько ему от роду лет, а потому с моей стороны будет просто бессовестно утомлять эту почтенную особу частыми визитами в Рим. Распорядителем же или, если угодно, канцлером папского двора на время частых, как мы все предвидим, недомоганий понтифика станет отец Марин, священник церкви Святого Кириака. Рим рассчитывает на известные добродетели этого служителя церкви и полагает, что он удержит авторитет кафолической церкви на той недосягаемой высоте, на которую ее вознес действующий папа, — иронически закончил Альберих, покосившись на сидевшего на полу Стефана, продолжавшего скулить от боли.

Для Стефана выбор Альбериха стал новым ударом. С отцом Марином они были давними антагонистами, так что своим решением принцепс окончательно выбивал из рук папы римского последние остатки самостоятельности. Примечательно, что Альберих, приближая к Святому престолу послушного отца Марина, лишний раз давал понять, что лояльность собственной персоне для него значит неизмеримо больше, чем качества, долженствующие присутствовать у кандидата в преемники святого Петра. Так, на периферию возможного выбора Рима в который уже раз в своей жизни оттеснялся отец Агапит, любимый горожанами, но уж слишком независимый в своем мировоззрении.

Впрочем, для действующего папы все эти расклады сейчас не имели никакого значения. Папа, сидя на полу в присутствии важных гостей, не мог дать адекватную оценку даже происходящему вокруг него, его сознание было притуплено физической болью, рухнувшими надеждами и стыдом от предстоящеготеперь каждодневного позора на всю оставшуюся жизнь. Если бы Альберих казнил его, это не уронило бы авторитет римского епископа сильнее, чем клейма, горящие теперь на щеках Стефана.

Снова, уже в который раз, раздался стук в двери триклиния.

— Да что там такое, дьявол вас забери?! — вскричал Альберих.

Кресченций рявкнул на слуг, но на сей раз стук не прекратился.

— Ваша милость! Ваша милость, великий принцепс! Беда, беда, нападение!

Кресченций отодвинул засов, в триклиний вбежал архонт стражи Альбериха и какой-то запыхавшийся человек в пыльной монашеской рясе. Человек сразу грянулся на колени.

— Встань и говори.

— Беда, принцепс, нападение! Нападение на монастырь Святой Марии! Убиты люди, убита аббатиса! Велите запереть все ворота города!

— Да, немедленно запереть ворота! Кто напал на монастырь? Бургундцы?

— То-то что нет, эти слуги дьявола несли штандарты римской милиции!

Альберих оглянулся на Кресченция. У сенатора тут же округлились глаза, он схватился руками за голову и, вслед за монахом, упал перед принцепсом на колени.

— Какой же я глупец, Альберих!

— Да, ты все правильно понял, Кресченций! Нас с тобой все-таки провели. Можно уже не спешить к Фламиниевым воротам, они давно за пределами Рима. Скажи мне, достойный служитель Божий, — обратился он к монаху, — пропал ли кто-нибудь из монастыря?

— Вы сами знаете, кто мог пропасть из монастыря, — раздался голос Манассии, — две очаровательные девочки, носящие одно и то же имя.

Альберих развернулся в сторону епископа с видом, уже знакомым его сегодняшним сотрапезникам, один из которых теперь не вылезал из-под стола.

— Прежде чем горечь поражения окончательно помутит ваш рассудок, принцепс, — дерзко ответил отважный епископ, — вспомните, что в заложниках у короля находится ваш сын. Королю Гуго не понравится, если с его племянником случится нечто худое.

— Он прав, Альберих, — сказал Кресченций, — эти негодяи предусмотрели все.

— Даже более, чем вы думаете, сенатор, — ответил Манассия, поднимаясь из-за стола. За весь долгий вечер он сделал это впервые. — Благодарю Господа и слуг Его за обильную и великолепную пищу, дарованную нам днесь. Признаться, даже не вспомнишь, когда последний раз я столь увлекательно проводил время. Распорядитесь насчет моей постели, Ваше Святейшество, надеюсь, ваш господин еще позволяет вам это делать без отдельного своего согласия. Завтра в полдень, величайший из принцепсов, мой король будет ждать вас одного на Фламиниевой дороге. Там, где вы уже встречались накануне брачного таинства. Он ответит на все ваши вопросы, если таковые еще остались, и подведет окончательную черту под всем тем, что сегодня произошло в Риме.

[1] Мьельнир — молот скандинавского бога Тора. Он был настолько тяжелый, что его мог поднять только Тор.

[2] Мартин I Исповедник (? — 655), римский папа (649-653).

[3] Константин II (? — 769) антипапа (767-768).

[4] Имеется в виду папа Иоанн VIII, первый признанный церковью папа, умерший насильственной смертью.

[5] Traditor (лат.) — предатель.