Эпизод 28.

Эпизод 28. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 940 года от Рождества Христова)

Как же все-таки хорошо, что матушка Пелагия, аббатиса монастыря Святой Марии, разрешает воспитанницам начинать свой день только с примы[1]! Они с маленькой Бертой ни за какие богатства суетного и вечного миров не согласились бы променять эти два лишних часа благословенного сна! И наверняка были бы в том не одиноки. Для этого достаточно было только взглянуть на опухшие лица других сестер, стоящих сегодня вместе с ними на службе, на их красные, слезящиеся глаза, на их то тут то сям дрожащие челюсти, пытающиеся одновременно удержаться от кощунственного зевка и не сбиться при исполнении очередного антифона[2]. Одной только госпоже аббатисе каким-то непостижимым образом, не иначе как при поддержке высших сил, удается каждый день и уже на приме выглядеть бодрой и деятельной. Просто невероятная женщина! Юная Берта всегда преклонялась перед ней и, что скрывать, немного побаивалась.

Было от чего! Невоздержанные на язык сестры рассказывали про суровую аббатису легенды, одна страшнее другой. Некоторые говорили, что аббатисе уже больше ста лет и она управляет монастырем с тех самых пор, когда Святой престол передал территорию монастыря василианским переселенцам[3]. Другие, не опровергая, а дополняя первых, пугали юных сестер тем, что их монастырь основан на месте храма богини Минервы[4] и каждую ночь аббатиса спускается в подземелье, чтобы принести дары своей тайной покровительнице, которая взамен наделяет матушку Пелагию столь необычайной выносливостью и долголетием. Третьи уверяли, что никакого жертвенника языческой богини нет, но сами стены подземелья действительно имеют свойство исцелять от многих болезней, важно только уметь найти нужный тебе камень, иначе есть риск самому стать рабом этих камней. Занятно, что при всей нелепости последней версии, она тем не менее отлично объясняет, почему спустя семь столетий именно в стенах Святой Марии отречется от своих взглядов великий Галилей.

Окончив службу, юные воспитанницы вместе с монахинями прошли в трапезную, где на скорую руку организовали сами себе весьма скудный и примитивный завтрак из бобов и разбавленного вина. Далее они проследовали унылой вереницей на улицу, где матушка Пелагия дежурно начала определять для каждой из своих подопечных занятие на сегодняшний день. В целом начинался обычный безликий день, от которого ни Берта, ни прочие не ожидали грандиозных событий.

Однако все они на сей раз ошиблись. Мать Пелагия, сделав торжественное и таинственное лицо, поведала своим сестрам, что часть из них сегодня будут приглашены во дворец Его Святейшества. Накануне к папе Стефану прибыл какой-то важный священник из далеких земель и, будучи завзятым любителем пения, возжелал послушать именно их хор. Среди сестер немедленно раздались ликующие вскрики, шутка ли — сегодняшний вечер они проведут, ублажая слух самого папы и его дорогого гостя, который, возможно, не поскупится на какие-нибудь подарки. Да и прогулка по Риму к Леонине выглядела уже сама по себе неплохим подарком.

Сестра Берта не разделила радости подруг. Она даже расстроилась, услышав эту новость. По какой-то одной только аббатисе известной причине ее никогда не брали на подобные мероприятия. Странно, ведь голос у нее всегда приятно выделялся в хоре, и почему-то в стенах монастыря матушка частенько поручала ей пение псалмов, но всякий раз, отбирая сестер для торжественного выступления, будто бы забывала о ее существовании. Может быть, сегодня она наконец-то вспомнит о ней?

Но нет, аббатиса осталась верной себе и отрядила Берту вместе с пятью монашками на рынок за продуктами. Берта печально вздохнула, что ж, все-таки какое ни на есть, но тоже развлечение, куда лучше, чем муторная стирка или совершенно бессмысленная работа по поддержанию убогого монастырского хозяйства на его, опять же вечно убогом, уровне. Ввиду того что аббатиса со своими сестрами сегодня вернется поздно, всем прочим обитательницам монастыря стали известны поручения на следующий день. Берте выпало идти на Марсово поле одаривать всех тамошних нищих и калек нехитрыми дарами монастыря. Берта снова вздохнула: уж лучше бы ей досталась стирка.

Юной воспитаннице было позволено перед походом на рынок ненадолго вернуться в свою келью. Туда она пошла одна, ее младшую сестру вместе с другими детьми забрали монахини для проведения учебных занятий и кратковременных игр. Берта мысленно позавидовала сестре, в свое время ей не очень нравились все эти монотонные чтения Священного Писания и особенно заучивание вслух Псалтыря, но как только ей исполнилось тринадцать, ее учеба закончилась, а взрослая жизнь оказалась куда скучнее, чем она думала.

Неужели ей суждено всю жизнь провести в этих стенах? Время от времени их монастырь принимал новых сестер, и на короткое время те становились объектом всеобщего внимания. Они рассказывали невероятные, как ей, во всяком случае, казалось, истории, при них всегда были удивительные и необычные вещи и одеяния, и ей все время мучительно хотелось задать один и тот же вопрос: почему они решили изменить свою яркую и свободную жизнь, заперевшись в серых стенах милого, но невероятного скучного монастыря? Как-то раз она осмелилась спросить об этом у матушки аббатисы и в ответ услышала, что страсти, переживавшиеся этими людьми, были на самом деле страшным грехом, что душа их, напротив, требовала очистительного спокойствия и покаяния, каковое есть высшее счастье и каковое можно найти только в стенах храмов и монастырей. Берта согласилась с доводами аббатисы, но, случайно или нет, после того разговора она заметила, что ее стараются в одиночестве больше не оставлять. Поэтому сейчас она, сидя у окна и аккуратно расчесывая свои черные волосы деревянным гребнем, не спешила спуститься к сестрам, дорожа каждой секундой своего уединения.

Ни у кого из ее подруг не было зеркала, поэтому вечерами они любили, собравшись в укромном уголке монастыря, описывать внешность друг друга. Никто из них не хотел обижать другого, поэтому все воспитанницы монастыря на словах оказывались неземными красавицами. Часто после этого она слышала, как острые на язычок сверстницы выносили уже совсем другие оценки недавно обсуждаемой. С этими оценками она, как правило, мысленно соглашалась, но при этом всегда мучилась сомнениями, а не обсуждают ли за глаза подобным образом и ее саму? Однажды она попросила своих подруг поклясться на Библии, что те, говоря о ее внешности, искренни в своих словах, и ее начали горячо уверять, что таких красивых волос нет ни у кого в монастыре, что ее серые, как будто со льдинкой внутри, сверкающие глаза способны очаровать даже благородного сеньора, что ее зубы не смогла повредить даже отвратительная монастырская пища. Сразу после этих хвалебных гимнов другая девочка также попросила сестер принести подобную клятву, но те, захихикав, отказались. Отказалась и Берта, отчего эта девочка убежала в слезах, и вскоре матушке Пелагии стали известны подробности вечерних посиделок ее воспитанниц. Последовали строгие проповеди насчет красоты души и греховности тела, невинные посиделки прекратились, а дети на долгое время рассорились.

Время от времени их с младшей сестрой навещали взрослые. Как правило, приезжала грузная женщина со светлыми волосами, которую настоятельница называла сенатрисой, а их с сестрой просила называть тетей. Тетя всегда привозила с собой подарки и сладости, которые аббатиса потом забирала себе и выдавала всем воспитанницам поровну и только на Пасху или Рождество. Тетя-сенатриса спрашивала их о здоровье, не обижают ли их в монастыре, отличаются ли они прилежанием. За спиной тети при этом вечно маячила сутулая фигура матушки, а потому с прилежанием все всегда было в порядке, а обиды отсутствовали.

Помимо тети, раза три-четыре за это время к ним в монастырь наведывался, вопреки правилам, мужчина средних лет со светлыми волосами и мягкой бородкой. Своим появлением он обычно вносил жуткий переполох в монастырскую жизнь, так что Берта со временем по суматохе во дворе их святого жилища уже заранее начала предугадывать их скорую встречу. Мужчина разговаривал с ней и с сестрой, при этом был необыкновенно ласков и спокоен, и сестры его уже начали принимать за доброго ангела, время от времени спускавшегося к ним с Небес, пока он сам на одной из последних встреч не сказал, что приходится им братом.

Братом! Как только Берта услышала это, ее первым желанием было просить брата разрешить ей покинуть монастырь. Она тогда воздержалась из робости перед ним, затем ей в голову пришли здравые мысли, что, покинув монастырь, она вынуждена будет как-то добывать себе пищу и кров. Возможно, не только для себя, но и для младшей сестры. А как? Может, брат подскажет ей и поможет? Она твердо решила задать ему этот вопрос при их следующем свидании, и пусть потом мать-настоятельница заставит ее за эту дерзость часами стоять на коленях в покаянной молитве. Пусть!

Их следующая встреча, и пока последняя, состоялась прошлым летом. Но Берта не смогла задать ему желанного вопроса, ее «ангел» на сей раз был сердит и встревожен и раз десять заставил ее рассказать в подробностях о событиях, произошедших накануне. Масла в огонь подливала и мать Пелагия, уже пообещавшая ей суровое наказание, как только за братом закроется дверь.

Берта покорно кивала своей головкой, но на деле не понимала, в чем серьезность ее проступка. Накануне она, вместе со всей монастырской семьей и под предводительством аббатисы, присутствовала на коронации нового папы. Было нестерпимо жарко и душно, Берта никогда не видела такого количества людей, все они колыхались, толкались и гудели одной серой массой. Где-то внутри этого людского моря уже бессмертный, по мнению многих, Гвидон, епископ Остии, проводил торжественную церемонию посвящения, но Берте решительно ничего не было ни видно, ни слышно, а все ее попытки прорваться поближе пресекались либо локтями впереди стоящих, либо грозными окриками всевидящей матушки. В отчаянии девушка взглянула вверх, будто небесное воинство могло помочь ей и поднять ее в воздух над всеми, и вдруг в этот момент услышала:

— Руку! Дай руку! Здесь видно все!

Кудрявый парень лет пятнадцати с бесстрашными карими глазами протягивал ей руку, а сам висел, обхватив другой рукой ствол колонны, поддерживающей свод одной из трибун для благородных гостей. Ногами он упирался в небольшой пьедестал, такой узкий, что вряд ли кто, кроме ловких подростков, мог еще оседлать колонну. Берта испуганно оглянулась на аббатису, но та в этот момент куда-то пропала, будучи, по всей видимости, кем-то отвлеченной. Соблазн был велик, и Берта недолго ему сопротивлялась.

— Давай же!

Подросток втащил ее на пьедестал колонны и обнял. Перед глазами Берты открылась площадь базилики Святого Петра, ряды конной и пешей знати, от многоцветья одеяний которых с непривычки рябило в глазах, а в центре согбенная, дрожащая от немощи фигурка его высокопреподобия Гвидона заканчивала последние приготовления перед торжественной церемонией, которую епископ Остии совершал в своей жизни уже в рекордный двенадцатый раз! Забегая вперед, скажем — не в последний.

Редкое великое событие, очевидцем которого она неожиданно стала, должно было заставить юную воспитанницу рядового римского монастыря запечатлеть в памяти каждое мгновение папской коронации с фотографической точностью. Пройдут года, пройдет вся ее жизнь, и на склоне немалого числа лет она сможет с гордостью рассказывать всем прочим смертным, что однажды была живой свидетельницей посвящения папы Стефана VIII, что она видела так же ясно, как всех вокруг нее собравшихся, и нового папу, и грозного принцепса Рима, и легендарного епископа Гвидона, и посла базилевса, и еще многих-многих гостей из далеких стран.

Ее глаза скользили по всей этой почтенной публике и… не видели ничего. Ее сердце трепетало, но отнюдь не от сопричастности к творимой на ее глазах Истории. Она только чувствовала на своей талии сильную руку державшего ее юноши, его дыхание волшебно овевало ей волосы, и более всего на свете сейчас ей хотелось обернуться, чтобы еще раз увидеть его лицо.

Ее желание быстро исполнилось, но не так, как она хотела.

— Пресвятая Дева! Берта! — раздался крик откуда-то из суровой, добропорядочной преисподни. Преисподня, представьте себе, тоже может быть добропорядочной.

По глади людских волн грозным ледоколом к ней протискивалась матушка Пелагия. Берта испуганно обернулась к державшему ее юноше, но тот только весело улыбнулся ей:

— Зато я знаю теперь твое имя!

И он осторожно начал опускать Берту вниз.

Строгая аббатиса первым делом оторвала руку подростка от талии Берты. Все звуки мира, даже нескончаемое пение монахов, в ушах Берты сменились на строгое шипение рассерженной матушки. Берта, подталкиваемая аббатисой в спину, еще дважды нашла в себе смелость оглянуться, неизвестный сорванец все так же улыбался ей вслед и махал рукой. Шипение над ухом меж тем все усиливалось, поток нравоучений становился все более громким, а грядущие кары Небесные все более страшными. Вот бы удивилась святая матушка, если бы ей в эти минуты кто-нибудь сказал, что Берта совершенно не слышит ее, но по-прежнему ощущает на талии руку первого мужчины, прикоснувшегося к ней.

После совершения коронации, зачитывания новых привилегий, среди которых действительно новых практически не было, принятия взаимных присяг, приветствий и даров, подписания необходимых документов, в числе которых был и список запрещенных церковью еретических трудов, настало время приветствий нового папы со стороны граждан Рима. К руке понтифика были допущены в том числе и юные воспитанницы монастыря Святой Марии. Берта опять-таки плохо запомнила этот момент, поскольку в память врезалось другое. Когда новый папа протянул ей красную и влажную от жары и предыдущих лобзаний ладонь, Берта робко подняла глаза вверх и вдруг увидела стоящего подле папы брата.

— Вы?! — изумилась Берта. Его Святейшество вздрогнул и как-то обиженно оглянулся назад. Стоявший за ним Альберих милостиво улыбнулся сестре и знаком указал ей на протянутую руку понтифика, продолжавшую сиротливо висеть в воздухе.

Ах, какой сегодня счастливый день! Как жаль, что непрерывный людской поток к Святому престолу не позволил ей задержаться подле него дольше, чем пару мгновений. Ей так захотелось, чтобы весь Рим, и в первую очередь строгая матушка, увидели, что это ее — ее! — брат. Дети бывают очень наблюдательными, Берта интуитивно почувствовала, что загадочный брат здесь, на площади Ватикана, является фигурой не менее важной, чем сам папа.

Но вечером тучи над Бертой начали сгущаться. Для начала девочка стала центром всеобщего внимания монастырской семьи, как наиболее среди них согрешившая за сегодняшний день. День завершился стоянием на коленях, а ночью аббатиса потребовала участия Берты в утрене и лаудах[5]. Утром экзекуции продолжились. Измученная бессонной ночью Берта, возмущенная несоразмерностью своего поступка и последовавшего наказания, в какой-то момент сорвалась:

— Мой брат — правитель Рима! Как смеете вы указывать мне?! Я все расскажу ему!

Мать Пелагия более не сказала ей ни слова. Но вечером в монастырь пожаловал Альберих и, вопреки ожиданиям Берты, не только подтвердил справедливость ее осуждения и наказания, но и сурово отчитал ее, словно имел на это право. Берта от неожиданности бурно разрыдалась, в ее сознании образ брата-защитника разрушился в прах, а на его место встал образ тюремщика, который к тому же настойчиво пытался выведать, кто был тот самый нахальный сорванец. Но Берта клялась, что не знает его имени и что сегодня видела его первый и последний раз жизни. Концом испытаний стала для нее клятва на Святом Распятии в часовне монастыря. Прикоснувшись губами к священному дереву, Берта повторила, что не знает имени юноши и не встречалась с ним ранее.

Об одном только умолчала девушка. В день коронации, возвращаясь вместе с сестрами домой, она подметила у ворот монастыря своего сегодняшнего знакомца: очевидно, тот проследил за ней. Берта все следующие дни страстно ждала благословенного момента, когда ей поручат какое-нибудь дело за пределами монастырских стен. Такой момент однажды настал, но ее постигло горькое разочарование: там, за стенами, никто более не ждал ее. Это повторилось и снова, и опять, надежда постепенно покидала ее, но даже спустя год не угасла совсем, и сегодня, собираясь на рынок, она вновь вспоминала подробности той встречи, фантазировала насчет возможного имени юноши и молила Господа снова свести их.

Пять спутниц с корзинками в руках уже поджидали Берту у ворот монастыря, старшая их группы не преминула проворчать, что Берта заставляет всех ждать, а теперь уже и торопиться, ибо аббатиса наказывала вернуться до оффиция девятого часа. Выйдя за пределы монастыря, Берта по привычке огляделась по сторонам, но вокруг снова никого не было, если не считать трех-четырех нищенок, ожидавших подаяния. Монашки уселись на небольшую повозку, которой управлял старый глухонемой раб, единственный мирской мужчина, которому было позволено вступать в пределы монастыря. Ну, если не считать Альбериха и стражи у ворот.

Дом принцепса, кстати, располагался совсем рядом с монастырем. Берта уже давно задавалась вопросом относительно хозяина этого великолепного здания, а теперь всякий раз, проходя или проезжая мимо него, размышляла, почему ее брат не берет их с сестрой к себе жить. В этом доме наверняка есть мягкие постели, зимой там тепло, как летом, а на обед подают что угодно, но только не опостылевшие бобы. В этом доме живет ее брат, у него, верно, есть жена, есть слуги и охрана, но неужели в таком большом доме не найдется комнатка для них с младшей Бертой? Ведь он же брат их…

В то время взрослели чрезвычайно рано, и Берта понимала, что такое родной брат и брат сводный, и подозревала, что общий родитель с Альберихом у них мог быть только один. Так же, как и у нее с маленькой Бертой. Она ничего не знала об отце, а о матери у нее осталось только яркое цветное воспоминание, как об ангеле небесном, никогда и ни у кого она не видела столь прекрасного лица. Но, может, это лишь игра воображения, может, это ее воображение доработало и усовершенствовало образ матери? Ведь для каждого ребенка его мать априори прекраснее всех на свете.

Торговые рынки Рима в эпоху раннего Средневековья оставались в большинстве своем на месте античных форумов. Изменения претерпел, пожалуй, только рыбный рынок, который переместили под бок бычьему, почти к самому мосту на остров Тиберия. Здесь же рядом располагался овощной рынок и квартал, где разрешено было селиться евреям. Дорога сюда заняла у Берты и ее товарок не более получаса, при этом в стороне остался самый вожделенный для монашек форум Траяна, где продавались ткани и ювелирные украшения и куда монашки наведывались крайне редко.

Берта упросила старшую монахиню избавить ее от посещения рыбного рынка с его нестерпимыми запахами, прилипчивой чешуей и вечной грязью. Та была женщиной ворчливой, но доброй, ее ворчание в стенах монастыря могло испугать только новеньких. В итоге Берту с двумя подругами направили на овощной рынок, где помимо овощей продавались также фрукты, сладости, ну и всего понемножку. В какой-то момент их компания распалась, одна остановилась у продавца бобов, вторую заинтересовала капуста, и Берта, к ее неописуемому счастью, оказалась предоставленной самой себе.

Берта начала не спеша прохаживаться вдоль рядов, мурлыча незатейливую городскую песенку и ожидая, когда подругам понадобится ее помощь. Денег при ней не было, полномочия покупать ей также никто не давал, и она лишь устраивала пир своим глазам, любуясь то на яркие пушистые персики, то на пузатые груши. Некоторые фрукты и овощи она видела в первый раз, у таких она оставалась подольше, принюхиваясь к ним и пытаясь понять, вкусны ли. Более прочих ее заинтриговали продолговатые, сросшиеся между собой плоды, по форме напоминавшие огурцы, но обладавшие абсолютно гладкой и золотой кожей. Негоциант, торговавший ими, сказал, что это арабский муз[6], и уверил, что вкус их не уступит ни одной ягоде рая. Его слова Берте проверить не удалось, попробовать муз, по причине его дороговизны и невозможности отрезать кусочек, так и осталось мечтой. С обычными фруктами все обстояло гораздо проще: торговцы в основной массе своей при виде миловидной монашки расплывались в улыбках, и на дне ее корзинки уже перекатывались по паре персиков, яблок, цитронов, а также горсточка лесных орехов.

В хождениях своих она дошла до рядов, где торговали евреи. Здесь было не так многолюдно, ибо прежний папа Лев, не исключено, что с подачи влиятельных городских торговцев, задался целью выжить евреев из Рима, для чего последним были подняты торговые и въездные пошлины, а с амвонов римских базилик раздались проповеди о неблаговидной роли этого народа в судьбе Господа. В итоге многие добропорядочные христиане на какое-то время отказались от покупок у торговцев из Палестины. История, в которой нет ничего нового и для нашего времени.

Очередной удивительный то ли овощ, то ли фрукт возник перед ее глазами. Она остановилась перед лавкой, в которой, помимо чужедальних сладостей, уже привлекавших внимание и возбуждавших аппетит, лежали несколько больших косматых шаров. Берта инстинктивно протянула к ним руку, чтобы погладить их, но тут же отдернула руку прочь, заметив язвительный, с прищуром, взгляд продавца, старого еврея с большим, классическим для представителей этого народа носом и лопухами волосатых ушей.

— Что, дочка? Видишь такое первый раз? Уж не знаю, красавица, разрешают ли вам есть их в ваших святых стенах. Это плоды далеких индийских пальм, великие орехи Индии, как называл их Косма Индикоплевст[7], и стоят они по солиду за штуку, но ты можешь потрогать их совершенно бесплатно.

По целому солиду! Берта уважительно погладила кокосовые орехи и, набравшись смелости, приподняла один из них.

— Что, в самом деле можешь купить? За твои серые глазки я, пожалуй, сброшу тебе полденария.

Берта положила кокос на место и извиняющимся взглядом одарила продавца. Тот в ответ только усмехнулся.

— Сколько стоит это невиданное лакомство? — раздался у нее за спиной звонкий голос.

— Солид за штуку, юный мессер, — ответствовал продавец.

— Дайте мне вон тот, самый крупный.

«Берет за целый солид, и не торгуясь!» — восхитилась Берта и, оглянувшись, оторопела еще более. Ведь это был ее прошлогодний знакомец!

Парень, не сказав ей ни слова приветствия, деловито расплачивался с продавцом. Удивленная и обиженная Берта даже дернула его за рукав, и только тогда он улыбнулся ей:

— Ну разумеется, я тебя узнал. Держи, это тебе, — сказал он, протягивая ей орех.

Берта взяла кокос, но тут же попыталась его вернуть.

— Я не могу это принять. Матушка Пелагия накажет меня, такие подарки нам не могут дарить. И она все равно его отберет.

— Однако какая у вас строгая аббатиса! Тогда я предлагаю съесть его немедля. А ну-ка, любезный, есть ли у вас, чем разбить его?

Спустя минуту двое молодых людей, расколов орех одолженным молотом, сидели в тени невысокой пинии и грызли кокосовую мякоть. Берта даже не вспомнила, что ее могут искать.

— Как твое имя? Откуда ты? — спросила она.

— Я Георгис, слуга одного навклира[8] из Неаполя. Мой хозяин прибыл в Рим по своим торговым делам и отпустил меня до вечера. Само провидение помогло мне отыскать тебя.

Берта внимательно взглянула на него и недоверчиво хихикнула.

— А по-моему, ты врешь!

— Отчего же? — удивился и даже почему-то испугался Георгис.

— Оттого, что все южные лангобарды невежественны, а у тебя из кошеля торчит пергамент с письменами, и это не латынь.

— Верно. Это греческий язык.

— Ты знаешь греческий?

— Ну да, что в этом удивительного? Я родился в Коринфе, а в Неаполе оказался лишь три года тому назад.

— Откуда у тебя такие большие деньги?

— Навклир человек небедный.

— В прошлый раз вы приезжали посмотреть коронацию папы?

— Он — да. А я приехал, чтобы встретить тебя.

Берта мило улыбнулась. Разговор не очень клеился, девочка не знала, как следует себя вести в подобной ситуации, а мальчик не торопил события, довольный произведенным эффектом.

— Где ты живешь в Риме?

— На Авентине. В одной из тамошних вилл.

— Это далеко от нашего монастыря, — вздохнула Берта. — А вы долго намерены здесь быть?

— Через день мы возвращаемся в Неаполь.

— Уже через день! — воскликнула Берта. Ей вдруг стало нестерпимо грустно, она готова была расплакаться.

— Ты хотела бы встретиться вновь?

— Конечно! Ой, — осеклась она от собственной самоуверенности, — а ты тоже хочешь?

— Ха! Разве я стал бы тогда тебя спрашивать? Что ты будешь делать завтра?

— Я завтра иду с сестрами на Марсово поле, матушка-аббатиса посылает нас передать помощь монастыря местным нищим.

— Это, конечно, прекрасно, но не хотела бы ты встретиться без участия ваших сестер и матушки-аббатисы?

— Как же это возможно, если нас отпускают в город не каждый день и никогда поодиночке?

— Зато к нашим услугам ночь…

Берта вздрогнула и строго взглянула на ушлого подростка. Но тот говорил серьезно, и в глазах его Берта увидела не меньшее отчаяние.

— Как сильно охраняется ваш монастырь?

— Очень сильно, сильнее прочих. У главных ворот всегда дежурит дюжина дорифоров.

— Ого!

— Наверное, все это из-за близости дома принцепса.

— Да, это возможно. Но ты сказала «у главных ворот». Значит, есть и не главные?

— Есть еще ворота для загона скота, они редко когда открываются, их охраняют пятеро дорифоров. И есть вход для просящих приюта, совсем маленькая калитка, но и там есть стража.

— Такая же сильная?

— Нет, там всего пара сторожей. Но и этого достаточно.

— А забор высок, — полувопросительно, полуутвердительно сказал Георгис.

— Да, высок.

— Что же нам делать? Неужели нам никто не поможет?

Берта задумалась. Одна мысль пришла ей в голову, отчаянная мысль, но прежде надлежало все разузнать самой.

— Похоже, тебя ищут, — сказал Георгис, указав Берте на двух сестер, отчаянно жестикулирующих и шарящих глазами по торговым рядам.

— Да, это за мной, мне надо идти.

— Постой, — Георгис схватил Берту за руку и прижал ее руку к своему сердцу, — я буду ждать тебя этой ночью. Я найду вход для просящих приюта и всю ночь проведу возле него. Если ты сможешь выйти ко мне, мне нечего будет желать. Поверь, я не сделаю ничего против твоей воли.

Берта также хотела сказать ему на прощание что-нибудь волнительно-ласковое, но до ее уха донеслись истошные вопли сестер, и она в ответ смогла подарить Георгису лишь свою яркую улыбку. Когда она подошла к сестрам и обернулась, под пинией уже никого не было. Выслушав все, что о ней думают смиренные монахини аббатства Святой Марии, она покорно нагрузила себя дополнительными корзинами и поплелась к ожидающей их на берегу Тибра повозке. Ей определенно сегодня повезло с попутчицами, они пообещали не рассказывать матушке Пелагии про ее внезапное исчезновение и малую помощь в работе.

Как только Берта с товарками вернулась в монастырь, она тут же справилась у сестер, оставшихся в тот день на хозяйственной работе, где сейчас сестра Мелина. На ее счастье оказалось, что эта самодовольная лентяйка только что пошла в свой дормиторий[9] и до сих пор не вернулась. Медлить было нельзя. Берта с грехом пополам доставила продукты на кухню и стремглав побежала к монастырским кельям. Ей важно было застать сестру Мелину одну.

Год назад монастырь принял в свою семью эту двадцатилетнюю веснушчатую красотку с пышными рыжими волосами и глазами цвета изумруда. С первых же дней сестра Мелина повела себя строптиво и доставляла матушке Пелагии куда больше хлопот, чем все остальные воспитанницы вместе взятые. В частности, она отказалась состригать свои волосы, на работах выказывала леность и часто пропускала службы, ссылаясь на приступы гемикрании[10]. Непонятно, с чем было связано такое долготерпение аббатисы, возможно, кто-то хорошо заплатил за то, чтобы на какое-то время спрятать эту рыжую бестию от мира. Пожалуй, никого из семьи монастыря не окружало столько сплетен, подозрений и откровенной хулы, как сестру Мелину, некоторые даже уверяли, что она умеет летать и, естественно, что отнюдь не силы Небесные даровали ей такую способность. Сторонники же этих сплетен аргументировали свой вывод тем, что у сестры Мелины порой обнаруживались такие странные вещи, которые можно было приобрести, только самостоятельно посещая город. Понятно, что юным воспитанницам монастыря не рекомендовалось вступать лишний раз в разговоры с сестрой Мелиной, а уж тем более навещать ее келью. В этом плане легко понять, сколь удивилась сестра Мелина, услышав стук в дверь, и сколь робка и смущена оказалась ее гостья.

— Чего тебе надо, милая? — проворковала Мелина, впустив Берту за порог. — Тебя прислала наша святая Пелагия?

Берта отрицательно мотнула головой. Мелина удивилась еще более, а затем, проследив за направлением взгляда Берты, расхохоталась. Взгляд Берты уперся в сладости, разложенные на столе монахини.

— Хочешь мед или орехи? Нет? А что же ты тогда хочешь?

Берта шевелила губами, вся покраснела, но не могла выдавить из себя ни слова.

— Может, ты хочешь что-нибудь из этого?

Глаза Берты расширились от удивления, а лицо покраснело еще более. Сестра-искусительница достала из-под своего дощатого ложа небольшой сундучок. В нем оказались румяна, благовония и все прочее, что во все времена смущало женскую натуру.

— Ну уж не знаю, что тебе еще предложить, — сказала Мелина, и ее красивое лицо вдруг нехорошо исказилось, — разве что вот это…

И она извлекла из тайника выточенное из дерева мужское достоинство. Берта в ужасе отпрянула к двери.

— Тогда пошла прочь! И не смей рассказать аббатисе, я голову тебе оторву! — последние слова полетели Берте уже в спину. Она сбежала к себе в келью, дрожа от потрясения увиденным.

Мало-помалу Берта успокоилась, и на место страха пришла досада за свое малодушие, что она вела себя с этой Мелиной как полоумная дурочка. И что теперь прикажете делать? Вновь идти к рыжей Мелине и набираться греха? Глупее не придумаешь, но ничего другого совсем не остается.

Стук в дверь прервал ее мысли. Она решила, что с занятий вернулась ее младшая сестра, однако, отворив дверь, она обомлела. Сестра Мелина, не спрашивая у нее разрешения, бесцеремонно пересекла порог.

— Может быть, сейчас ты скажешь, что тебе было надо?

— Мне надо покинуть монастырь этой ночью, — решилась Берта.

— Отчего ты решила, что я тебе могу в этом помочь? Оттого, что я умею летать?

— А это правда?

— Вот ведь дурочка, конечно нет! И что же ты хотела сделать, выйдя из монастыря? Бежать?

— Нет, что вы, сестра!

— Называй меня Мелиной, твоя сестра спит по ночам рядом с тобой. Славная ты девочка! А можно я угадаю, что тебе надо? У тебя ведь, верно, свидание?

Берта смущенно кивнула головой.

— Чего же тут постыдного? Стыдно в твоем возрасте — не влюбляться, еще стыднее — не быть любимой. Я очень рада за тебя. Он ведь славный парнишка?

— Да, сестра.

— Понятно, по имени ты называть людей не привыкла. А что, твой воздыхатель — сын богатых родителей?

— Да… Мелина, — сказала Берта, опустив глаза. С одной стороны, это была явная ложь, ведь Георгис был слугой какого-то господина, но с другой стороны, лишь отчаянный богач мог позволить себе купить орех, пусть даже такой огромный, за целый золотой солид.

— Вот и умница! Передай своему возлюбленному, что, если он захочет увидеть тебя этой ночью, он должен будет заплатить два денария охране. Я помогу тебе договориться.

Берта упала на колени перед Мелиной.

— О, как я благодарна тебе, сестра! Но… Но я не увижу его сегодня более, а у меня с собой нет денег.

— Увы, моя милая, но в кредит они не дают. Подумай, как тебе быть. Тем более что… есть еще одно условие, чтобы выйти из этих стен.

Странный тон голоса Мелины заставил Берту подняться с колен и вопросительно уставиться на рыжую мошенницу.

— Стража выпустит тебе за два денария, но ты должна будешь один раз дать им себя.

— Как это?

— Судя по тому, как ты резво убежала, завидя фаллос, тебе не нужно объяснять, как это. А ты что думала? Мужчины любят не только деньги.

— Это невозможно, сестра!

— Да? Значит, ты не так сильно хочешь увидеть своего милого.

— Но ведь не такой ценой! Что будет стоить моя любовь к Георгису в тот момент, когда я увижу его после того… как…

— Георгис? Интересное имя!

— Он из греческой Лангобардии.

— Очень хорошо. Люди, приезжающие в Рим с юга, обычно не скупятся. Хотя о греках из самого Аргоса такого не скажешь. Итак, что же ты решила?

Берта закрыла лицо руками, плечи ее затряслись.

— Нет, я не смогу, я не должна так поступать, — всхлипнула она. Мелина оглядела ее, сначала презрительно, затем с печалью.

— Ну хорошо, — произнесла распутница, — я помогу тебе. Но это будет стоить тебе не два, а четыре денария. Два ты отдашь страже, а два мне. За то, что я заменю тебя собой.

— Ты пойдешь на это ради меня? — изумилась Берта.

— Не ради тебя, глупая, а ради двух денариев, — усмехнулась Мелина, — и не делай вид, что переживаешь за мою душу, на ней уже столько подобных грехов, что еще один не сильно утяжелит ей ношу. Подумай лучше, как получить деньги со своего любимого. Надеюсь, он стоит твоей любви, вот заодно ты его лишний раз и проверишь!

[1] Прима — служба первого часа согласно Литургии часов (около шести утра).

[2] Антифон — в католическом богослужении рефрен, исполняемый до и после псалма.

[3] Василиане — католический орден византийского обряда, основанный греками, бежавшими в Италию в период византийского иконоборчества. Следуют уставу, авторство которого приписывают святому Василию Великому.

[4] На этом месте сейчас в Риме находится базилика Санта Мария Сопра Минерва.

[5] Утреня — полуночная служба, лауды («хваления») — служба на рассвете.

[6] Бананы.

[7] Косма Индикоплевст (в переводе с греч. «плававший в Индию») — византийский мореплаватель 6-го века, автор «Христианской топографии».

[8] Навклир (визант.) — собственник торгового корабля.

[9] Келья, монашеская спальня.

[10] Гемикрания (греч.) — мигрень.