Глава 15-2

Тут же капитан старался успокоить себя.

Создавалось впечатление, будто какая-то часть его сознания стояла за первый вариант, и, причем все приводимые доводы имели ощутимый вес в ее пользу. Однако разум имел на этот счет свое мнение — вот почему ему приходилось убеждать сознание, предоставляя последнему свои факты. Правда, пока это у него не получалось, а все потому, что Алексей не знал куда деться, за что взяться и что, в конце концов, сделать. Капитан просто шел вперед, даже не понимая, какая у него цель, он полностью доверял своей интуиции, которая могла не только ошибиться, но и жестоко подвести. Впрочем, Васильев верил ей, казалось для него больше ничего не существовало, кроме крепкой уверенности в самого себя, в свою счастливую звезду. Он верил, что в этих улицах, проулках, всегда запутанных, грязных, среди мрачных силуэтов местных многоэтажек, стоящих здесь на отшибе, на окраине огромной столицы, можно найти ответы на все интересующие его вопросы.

Но разве подобное возможно при такой кромешной темноте? Вновь капитан задумался. Впрочем, все его мысли теперь касались каких-то отвлеченных тем, он размышлял то ли от страшной безысходности, то ли просто из-за того, чтобы отвлечься от окружающей обстановки, он думал, даже сам не подозревая о чем, а его ноги, словно чувствовали, куда необходимо им идти, самостоятельно выбирали дорогу. Может поэтому походка Алексея стала более уверенней — он не спотыкался, как тогда на пустынном дворике.

А мысли Васильева тем временем из головы постепенно перебирались на язык.

— — Вот я иду и не знаю куда — совершенно не подозреваю. Как и на что решиться? Ведь кругом абсолютная пустота, и нет нигде ответа. Только сплошная неизвестность и загадки. Как из этого всего что-то найти, как построить стройный логический ход мыслей? Как?! Такая грязь вокруг, не пройти, не увязнув, и я среди нее увяз, и до сих пор не могу выбраться. Более того, с каждым днем я все глубже и глубже погружаюсь в нее, кажется, еще немного, и меня совсем сроет из вида, бросит в самую настоящую гущу порока и ненависти, а может статься, что меня, напротив, вырвет из нее.

Боже, как все-таки это походит на качели: сначала ты оказываешься по одну сторону, затем через мгновение по другую, а между ними как бы существует незримая грань, остановившись возле которой, можно непременно раскрыть все тайны и загадки. Вот только беда — качели слишком быстро ее проскакивают, и у меня нет никакой возможности проникнуть в них. Очень сложно и трудно! Если бы остановить их, сколько проблем сразу бы отпало тогда само собой; но, похоже, не получится, потому что качели останавливаются лишь в одной точке — точке собственного покоя, а от нее до другой, до самой необходимой еще слишком далеко.

Михаил, дед и в какой-то степени Дмитрий, видимо, попытались остановить их, однако это сделать у них не удалось, и они разбились. Поучительный пример, во многом предостерегающий — тормозить подобную громаду равносильно самоубийству, по крайней мере, сейчас. Но ведь потом она наберет скорость, и остановить ее станет еще сложнее.

Посмотрим, временем свободным я пока располагаю.

Алексей замолчал, тщательно перебирая что-то в памяти. Он наверняка находил, но сразу же выкидывал найденное, видимо считал недостаточно необходимым, а может, напротив, ему как назло ничто не приходило на ум.

Между тем капитан прошел достаточно, да и направление, в котором он двигался, было неизвестным, соответственно появилась необходимость остановиться, оглядеться по сторонам и задать себе один вопрос:

— — Куда я забрел?

"Вот что бывает, когда начинаешь думать на разные отвлеченные темы", — это снова проснулся тот самый голос, что заставлял его спуститься с чердака и расправиться с теми тремя оперативниками.

"Видишь я прав. Я всегда бываю прав. Так почему тебе не послушаться меня, и все послать грубо, по-русски, на три буквы. А…".

И действительно, куда только могут завести собственные мысли.

"Уйди куда-нибудь подальше, где тебя не будут ни терзать, ни преследовать. Ты там просто спрячешься и окажешься в полном спокойствии и умиротворении".

Голос из уравновешенного и рассудительного вдруг превратился в какой-то возбужденный, нездорово-энергичный. Он, словно почувствовал, что еще немного, и он окончательно убедит своего хозяина.

"И что тогда, — а это неожиданно заговорил второй голос, голос разума, — ты там на самом деле будешь ощущать себя спокойно, но лишь на некоторое время, — ведь сейчас в мире нет такого места, а если есть, то таковым оно будет оставаться недолго".

— — Так что теперь, черт подери, делать? За что браться? Куда идти? — чуть ли не закричал Алексей.

— — Туда куда надо, сынок, — прозвучало совершенно необычно, сказочно, казалось, нежный старческий голос шел откуда-то сверху — а иначе быть не могло — уж очень он был прекрасным, да и веяло от нее неправдоподобным добром и неземной лаской. Капитан огляделся, и вон там, позади и немного справа он заметил расплывчатый человеческий силуэт. Силуэт показался ему до боли знакомый, он его где-то видел, но вот только где — память никак не желала помочь Алексею, она пока его тщательно скрывала, видимо, боясь реакции своего хозяина. Васильев направился к нему, вскоре его взгляд мог рассмотреть фигуру, несомненно, принадлежащую старушке. Даже на расстоянии она притягивала к себе, заставляла проникнуться некоторым расположением, доверием, поэтому ничего странного не было в том, что у Алексея появилось желание обо всем рассказать, обо все поведать, о том, что с ним произошло за последнее время. Еще никогда ни в этой, ни, даже в той жизни капитану не хотелось этого сделать.

Раскрыть перед посторонним человеком самые сокровенные тайны своей души. Что значило такое желание? Поначалу оно его сильно испугало, потом же пришло настоящее успокоение, еще через мгновение Васильев и вовсе удивился — ноги стремительно несли его к старушке. Господи! подумать только и куда делось его прежняя установка: сторонись посторонних людей, прячься от них, едва увидев, и не доверяй никому своих тайн, иначе можно глубоко пожалеть о содеянном. Интересно, куда она делась и почему он испытывает такое расположение к незнакомой старушке.

— — Бабушка, ты кто? — Тихо, почти неслышно, однако, все-таки стараясь, чтобы его слова долетели до нее, проговорил Алексей Васильев. Видимо, его взгляд со стороны выглядел слишком жалким, просящим о чем-нибудь, он словно жаждал некого освобождения от гнетущих мыслей, лишь одним своим присутствием создававшими тяжелое настроение, некого глотка живительной влаги — так обычно смотрят люди обреченные, находящиеся как бы на последней ступени перед страшной бездной; их кто-то упорно пытается столкнуть вниз, кто-то из них уже летит в черную пустоту, и вдруг один каким-то невероятным движением успевает схватиться за небольшой кустарник, растущий на каменном выступе: он повис, он держится, переводя дух и выжидая, и вот человек начинает подниматься, а может все-таки лучше будет спуститься.

— — Милый мой, кто я совершенно неважно, важно лишь то, что я хочу помочь тебе, — голосок стал еще более ласковым, так обычно разговаривает бабушка со своим нерадивым внуком.

Капитан прибавил шаг, стараясь поскорей приблизиться и рассмотреть лицо говорившей женщины, — черт побери, не получается — силуэт, как ни старался Васильев, оставался по-прежнему на своем месте, он не приближался. Впрочем, ему удалось рассмотреть странное свечение, вроде ауры, исходящее от фигуры старушки. Алексей оторопел, остановившись.

— — Я, сынок, хочу помочь тебе найти и понять, — продолжал говорить голос — и на него словно повеяло легким свежим ветерком.

— — Что именно понять и найти? — спросил он.

Старушка едва заметным движением головы попросила приблизиться Алексея к себе. Теперь он мог подробней осмотреть старушку: та сидела, вот почему ему поначалу фигура показалась очень маленькой, совершенно неказистой и неправдоподобной, учитывая окружающую обстановку. Алексей заглянул в ее лицо, и его будто ожгло: он, испуганный и потрясенный тем, что увидел, тем, что обнаружил, отскочил в сторону и быстро-быстро замотал головой, видимо все еще не веря в происходящее. Поверить, однако, пришлось.

Сидящая старушка смерила офицера укоризненным взглядом, затем покачала головой — ее добрые глазки так и блуждали по нему. В первое мгновение Алексея сильно взбесило то, с каким усердием, и с какой тщательностью они осматривали его, казалось, что он вовсе не человек, а какая-то доисторическая обезьяна, помещенная в клетку в зоопарке, и все, кто проходит мимо, считает своим долгом изучить его.

Обезьянка, да еще доисторическая! Вот оказывается, до чего дошел он, неужели капитан действительно превратился в нее. Для того чтобы удостовериться, Алексей посмотрел на свои руки — вроде нормальные, человеческие, не волосатые, пощупал лицо — вроде то же самое: нос прежний, нижняя челюсть не выдвинута вперед, щеки и подбородок покрыты короткой щетиной. Похоже, все дело во внешнем виде, в том, как он отскочил, воспринимая эту неожиданную встречу, как смерил бедную старушку своим озверевшим обезумевшим взглядом. Страшна, удивительно страшна сущность человеческая, ужасно, когда он подчиняется грубой силе и начинает жить совсем другой жизнью, совершенно не той, какой жил раньше. Ведь, становясь таким, необходима причина или обычное желание забыть все прошлое, уничтожить его, чтобы уже никогда не возвращаться к нему. Стоит лишь найти причину или просто сильно захотеть, и ты действительно станешь таковым, ты превратишься в своего доисторического предка, у которого основным было его животный инстинкт без абсолютного сознания. Вот он-то сейчас и является повсеместной человеческой собственностью, постоянным атрибутом окружающего мира. То, что тогда, в незапамятные времена было законом, теперь перешло к нам: побеждал только тот, кто сильнее, и тот, у кого установка по отношению к другим отличалось особой жестокостью и кровожадностью.

— — Не бойся, сынок, я с тобой и ничего плохого тебе не сделаю, — голос старушки нисколько не изменился, правда, прибавилось немного жалости, которая так раздражала капитана, однако именно она сейчас показалась ему по-настоящему милой.

"Господи, совсем как в моих снах, жаль только это не сон", — Алексей Васильев вспомнил, где видел старушку.

Да, это действительно была она, самая добрая и самая бескорыстная прорицательница, постоянно помогающая и готовая в любой момент помочь.

Васильев, наконец, пришел в себя, от первоначального недоумения не осталось и следа, оно сразу сменилось радостью — все-таки как хорошо найти такого же живого человека, незомби, как прекрасно почувствовать теплоту и ласковую доброту от простого общения. Еще никогда в своей жизни он не хотел так стоять и разговаривать с сидящей старушкой. Неужели это такое счастье видеть рядом с собой себеподобного, ощущать его близость, наслаждаться умиротворенностью и тишиной — и совершенно не той, что царила вокруг, а той, которая как бы успокаивала, создавала впечатление полной безопасности. Казалось, ничто не сможет помешать их мирному разговору, никакая могущественная сила, а все из-за того, что она встретится здесь с неменее величественной и могущественной, способной достойно ответить на все притязания первой.

"Она действительно спасет меня", — капитан в этом нисколько не сомневался. Мрачные впечатления, навеянные мыслями, обстановкой и сумраком, несколько разбавились. Теперь Алексею все представлялось в ином свете, да и победа уже не выглядела несбыточной мечтой.

"Ничего поднапряжемся и покажем им кузькину мать", — это размышлял тот самый прежний Алексей, уверенный в своих силах, убежденный в конечном результате. Времени у него хватало, и он мог тщательней осмотреть сидящую старушку, ведь в тех снах, капитан так до конца и не смог запомнить всех подробностей своих добрых ночных видений.

Вот он обычный, по-русски широкий образ, с открытым душевно-красивым лицом, испещренным мелкими, но глубокими морщинками. Таких много встречал на своем веку Алексей, впрочем, таковой была и сама Россия, собравшая многих старушек и женщин преклонного возраста, не скрывающих свои добродушные натуры от злых взглядов и прекрасных в своей старости, в них даже морщины привлекательны. Морщины — они магические, они свидетели прожитой жизни, они кладезь многолетнего опыта; чем они глубже, тем благороднее человек, тем надежнее спрятаны его истинные помыслы и качества от зла.

"Сейчас я попытаюсь вытряхнуть все из себя, все выложу ей на чистоту, тогда она мне и поможет", — от таких мыслей капитану стало легко, свободно, прежняя сосредоточенность на лице несколько смягчилась, она смягчилась лишь потому, что Алексей впервые ощутил то, что сможет часть своих проблем переложить на чужие плечи. Некоторые подобный поворот называют очень красиво: сбросить камень с плеч. На самом же деле все выглядит совершенно иначе, ничего здесь нет красивого и хорошего, тем более, когда человек пользуется слабой женщиной.

Ее голубые, не постаревшие глаза — именно эти две особенности отметил про себя капитан, светились счастливой одухотворенностью, радостью того, что жизнь продолжается, что они просто могут лицезреть, пускай, творящиеся вокруг одни безобразия, в них еще осталось доброжелательность и добродушие к людям — и все при том, что эти самые люди совершают только одно зло, и любой, окажись тут, непременно уничтожил ее.

Через мгновение в глазах старушки что-то вздрогнуло, и никакой жалости уже в них не было, а было лишь любопытство и интерес. Взгляд, оглядывая капитана, словно говорил: "Вот, стало быть, какой ты!"

"Вот, оказывается какая ты?" — в свою очередь оценил ее Алексей.

Маленький, миниатюрный носик, не задетый временем, седые, не утратившие своей особой привлекательности, ухоженные волосы распущены и ниспадают на плечи. Все это мало, что изменилось, она по-прежнему сохраняла свою первозданную нетронутую красоту, однако время все-таки постаралось оставить свое клеймо, даже переусердствовало — руки, все морщинистые, с глубокими личинками, расходящимися в разные стороны, дряблые, избитые и израненные — раны и ссадины были свежими, полученные совсем недавно. У зла нет таких рук.

Одежда старушки была по-простому мила: чистое белое платье с большими красивыми розочками — оно радовало глаз хотя бы тем, что имело светлые тона и создавало некоторую гармонию с царящим черным цветом. Капитан и не догадывался, что подобное одеяние неслучайно, что оно имело достаточно явный смысл и как бы являлось прямым вызовом той силе, которая гуляла по российской столице.

— — Куда, сынок, направляешься, если не секрет? — слова взяты из доброй народной сказки, где главный герой встречает волшебницу, которая обязательно должна ему помочь. Правда, почему скамейка кажется совершенно естественной, таких много находятся около подъездов, и на них часто сидят вот именно подобные старушки, перемывая косточки своим знакомым.

— — Ты не бойся, добрый человек, говори, — видимо капитан молчал слишком долго, и бабушка попыталась настроить прохожего на разговор.

— — А откуда Вы знаете, что я добрый человек, ведь их добрых сейчас не осталось, а если все-таки они есть, то наверняка прячутся где-нибудь, — Алексей говорил уклончиво, в душе продолжая не доверять постороннему человеку.

— — Отбрось сомнения, сынок, я не та, о ком ты думаешь, — старушка вполне отчетливо понимала, о чем думал ее знакомый незнакомец, — а откуда я знаю, что ты добрый человек, — лицо у тебя грустное, хоть ты и старался это скрыть, а глаза постоянно ищут чего-то, да и сейчас они такие же, нисколько не изменились.

— — Они тоже ищут…

— — Они ищут себе очередных жертв, и взгляд у них соответствующий, а твой такой, как словно ты в поисках чего-то давно потерянного.

— — Бабушка, похоже, ты сильно ошибаешься — я ничего не терял, а если я не терял, так зачем спрашивается мне искать что-то, черт подери.

Старушка улыбнулась той самой нежной ласковой улыбкой, которая расплывается на губах людей совершенно чистых. Как после нее Васильеву не доверять ей, она пропуск к доверию.

— — Не старайся показать себя хуже, чем ты есть на самом деле, Алексей. Это как раз и сгубило всех нас, — седоволосая старушка подвинулась, словно приглашая сесть капитану. Тот не отказался от молчаливого предложения, тем более ноги сильно ныли и болели, напоминая о себе.

"Куда я направляюсь, никого не касается", — вновь напомнил о себе тот самый отвратительный голос.

— — Уничтожь его, сынок, — рука старушки легла на руку Васильева.

Господи! что это?! Что-то хорошее, теплое начало скользить по коже, проникая внутрь. Сразу появилось странное ощущение необыкновенной свободы, тело освободилось от гнетущего напряжения, в голове воцарилась полная ясность, а сам капитан почувствовал самого себя: громкое, отчетливое биение сердца, шум переливающейся по артериям и венам крови, нервные импульсы, быстро перебегающие по крохотным головкам иголочек-нервов. Противный голос мгновенно исчез, и от этого Васильев испытал страшное облегчение.

— — Мир наш погряз в темноте и зле, и, чтобы победит их, необходимо найти…

Она нарочно замолчала, так и не договорив, что хотела сказать.

Алексей в нетерпение поерзал на скамейке, затем бросил строгий сосредоточенный взгляд, мол, перестань, бабушка, молчать — это некрасиво, и поскорей поделись со мной своими знаниями.

— — У меня есть то, что тебе необходимо, Алексей.

И во второй раз капитан не удивился тому, что старушка назвала его по имени, зато он от последней новости даже подпрыгнул, быстро встал и еще строже посмотрел на сидящую незнакомку — не шутит ли она. Неужели бабка разыгрывает его? Если это так, то ничего хорошего из этого не выйдет — он просто не выдержит и покажет старой карге, где раки зимуют.

— — Понимаете ли…

— — Оттого, что ты меня изобьешь, — прервала старушка речь Алексея Васильева, продолжая смотреть на него своими добрыми глазами, — действительно ничего хорошего и толкового не выйдет.

Алексей начал нервничать — и правильно, кому понравится, когда читают его мысли, словно открытую книгу. С нервами пришли некоторая неловкость и неудобство, а с ними некое чувство неполноценности. Последнее обычно приходит тогда, когда человек заведомо осознает свою слабость перед другим.

— — Успокойся, милый мой, нет необходимости нервничать, — старушка снова усадила своего собеседника и заставила слушать себя, но усадила и заставила как-то по-особенному, по-своему, с присущей нежностью и любовью, — не стоит тревожиться, ведь мы столько времени знакомы.

— — Однако мы нигде и никогда не встречались, — покривил душой капитан, забывая о прошлых своих снах или просто нарочно утаивая это.

— — Разве?! А мне кажется, что встречались, и ты прекрасно знаешь где и когда. Ведь неправда ли?!

— — Сны не в счет.

— — Кроме них мы виделись практически везде, — в последнее слово добрая волшебница из народной сказки внесла много смысла, в него она заключила все свое тайное знание, стремясь к тому, чтобы он, тот, кто сидел рядом с ней, в конце концов, догадался и нашел.

— — Но я ничего не помню… ничего не знаю… я действительно ничего не видел, — Алексей был обескуражен, потрясен, его обескураженность и потрясение как раз складывались из первых трех эмоций — он не мог прийти в себя, он просто сидел на скамейке около загадочной незнакомки и только и делал, что хлопал глазами, осознавая полную свою беспомощность. Но вот в них проскользнула искра, и он загорелся.

— — Значит, была… — память Алексея Васильева постепенно прояснялась, расчищалась от темных туч непонимания. Он вдруг с полной отчетливостью припомнил, что кроме своих снов, капитан ее видел еще в некоторых местах — сознание это ему подсказало: в тот прекрасный солнечный день, когда они всей семьей фотографировались на одной знаменитой площади и когда поднялась страшная буря, ее образ неожиданно всплыл где-то в стороне. Она стояла и просто наблюдала за ним. Самая первая встреча с доброй волшебницей из сказки произошла в канун первого свидания его с Марией в Тихих Ключах — ее взгляд даже тогда следил за ним. В последний раз он видел старушку совсем недавно, этим сентябрем, в тот момент, когда они с Потаповым, получив извещение о смерти Колченогова, спускались вниз по лестнице, они пробежали мимо седоволосой бабушки, сидящей на скамейке перед дверьми подъезда, а та, приподняв свою маленькую головку, проводила друзей жалостливым взглядом. Словом, этот человек присутствовал на всем протяжении его жизни, точнее на самых важных ее этапах, присутствовал, нисколько не изменяясь внешним видом, присутствовал, постоянно напоминая Васильеву, что у него нет ближе и роднее, чем эта добродушная улыбающаяся старушка.

— — Да, ты наконец-то вспомнил, — не скрывая своей радости, проговорил ангел хранитель Алексея, — я именно та, которая всегда была с тобой и давала своим присутствием хоть какую-то надежду на будущее. Да, именно та, которая приходила к тебе во сне, чтобы помочь найти путь к истины.

Бабушка совершенно не смутилась за такие высокопарные слова, казалось, они для нее являлись настолько обычными и естественными, насколько являются таковыми самые обычные и естественные вещи.

— — Помни, сынок, у меня есть то, что ты с таким усердием ищешь.

— — Честно говоря, — капитан поник головой, — я еще и сам не знаю, что ищу.

— — Но ведь, милый мой, я знаю, что тебе необходимо.

— — Может быть, Вы меня просветите, или все-таки дадите мне то, что я ищу.

— — Конечно, сынок. Только для этого нужно пройти кое-куда.

— — Куда же? — капитан весь внутренне сжался, почувствовав некий подвох в словах старухи — жизнь, особенно сегодняшняя, научила его не доверять.

— — Ко мне домой.

— — Домой?!

Да, именно туда!

Сомнения капитана еще более укрепились, они просто его стали по-настоящему сильно терзать.

— — Сынок, ты можешь не сомневаться в моих намереньях, — бабушка попыталась взять за руку Васильева, но тот отдернул ее, — хотя я прекрасно понимаю твое теперешнее состояние — тебе не хочется опять идти туда, не зная куда. За последнее время, Леша, у тебя выработалось твердое убеждение — никому не доверять и всех опасаться, сторониться, обходить стороной, иначе цена за несоблюдение этого правила твоя жизнь. Окажется она во власти чужих, и тогда ты, как человек, погибнешь, ты провалишься в иной мир, совершенно непохожий на наш, ты предстанешь один на один перед тысячелетним злом, перед сотнями себеподобных, которые будут стремиться, чтобы тебя убить, — и ни одного, кто бы тебе посочувствовал и помог.

— — Хорошо сказано, — согласился капитан, тем неменее продолжая сомневаться.

— — И все-таки продолжаешь не доверять. Ты не хочешь найти того единственного человека, который хотел бы тебе помочь.

— — Я хочу, однако боюсь довериться, — признался офицер.

— — Нормальное человеческое чувство, — старушка твердой поступью шла к конечной своей цели, и не потому, что у капитана просто не было другого выхода, а только потому, что она никогда не сомневалась в своих силах, и прекрасно понимала, что это последний шанс, которого у нее больше не будет, — и если ей не удастся воспользоваться им, то все сразу пропадет, все навсегда исчезнет.

— — Однако сам посуди, — продолжала она, — ты — взрослый, молодой мужчина, я — слабая и дряхлая старуха-пенсионерка, как, скажи на милость, я могу сделать тебе что-нибудь плохое. У меня на это не хватит сил. Бояться должна я, но я-то не боюсь, так как мы просто пройдем ко мне домой, ты получишь то, что тебе необходимо, и мы разойдемся, может быть, навсегда.

Все! В конце концов, старушка оказалась права, да и капитану ничего другого не оставалось, как согласиться, — видимо, был тот самый случай, когда за неимением лучшего приходилось довольствоваться тем, что есть.

Шли они довольно-таки долго, даже очень. Временами Алексею Васильеву казалось, что конца и края этому пути не будет: они заходили куда-то — куда капитан просто не мог разглядеть, и вновь выходили, забирались, порой, в такие закоулки и тупики, что создавалось впечатление, оттуда нет выхода, но, как часто бывает, таковых оказывалось сразу несколько. Капитан не видел, что делалось вокруг, однако он чувствовал, что никогда здесь не бывал, кроме того, он ощущал большую убогость и дикость, и потому так хотелось поскорей покинуть эти места, к которым Алексей испытывал только одно отвращение. Они шли по дворам, сворачивали с одного на другой и тут же, не успев по нему пройти и нескольких минут, поворачивали на третий, оказываясь на четвертом. И так до бесконечности.

Васильеву уже представлялось, будто они со старушкой будут ходить-бродить так до тех пор, пока те самые пульсирующие сгустки не проглотят их. Пройдя еще одну улочку и миновав что-то вроде небольшого парка — ближайший находился по подсчетам капитана далеко в стороне от Марушевского, парочка вышла в дворик и увидела перед собой всего в нескольких десятков шагов возвышающуюся громаду со смутными расплывчатыми очертаниями белого двухэтажного здания старой хрущевской постройки. Едва Васильев вступил на этот дворик, как сразу все его тревоги и сомнения мгновенно исчезли, словно их и не бывало вовсе; он вдруг почувствовал, что это место владения его добродушной собеседницы-покровительницы — владения того нашего добра, и именно здесь оно еще в состоянии бороться с нашествием из иного мира, хотя сопротивление и становилось с каждой минутой все слабее и слабее.

Когда Алексей со своей старой спутницей подошли поближе, то он смог еще лучше осмотреть двухэтажное строение: оно представляло собой покосившееся от времени, одряхлевшее и прогнившее от старости здание, совершенно непригодное для жилья, однако, словно в насмешку, в нем продолжали жить.

— — И таких в превеликом множестве находится сейчас в городе, — с печалью в голосе проговорил капитан. Видимо, вместе с печалью в нем прозвучала невероятная боль, так как бабушка посмотрела на него с некоторым одобрением.

Лохматая, будто сплошная рана на всем теле, разбитая — шифер местами пробит, а местами просто вырваны целые листы, истерзанная — без боли на нее невозможно было смотреть, крыша. Это злобный и бессердечный великан, имя которому время и старость, а еще человеческая небрежность, оставили следы своего пребывания здесь. У этого великана свои пристрастия и наклонности, они, например, в том, в чем состоит и смысл его существования: как можно дольше разбить и покалечить, посмеявшись, ненароком дотронувшись до чего-нибудь. И действительно, крыша выглядела именно так, будто ее ударила огромная рука.

Прогнивший, местами поломанный или вырванный штакетник — пьяная человеческая дурь не могла спокойно смотреть на целое, с такими же прогнившими и поломанными лавочками у подъезда — они как никто иной являлись хранителями местной истории, сплетен и всяких досужих вымыслов.

И все-таки помимо разрухи сам дворик казался ухоженным, аккуратным. Странно, но нигде не виднелось разбросанного мусора, за изгородью красовались цветочные клумбы со своими милыми жильцами, правда уже давно утратившие свою первозданную прелесть и необычную летнюю красоту. Создавалось впечатление, что цветы умерли, как умерли все люди, но на самом деле они продолжали жить, лишь постепенно угасая. Угасали и деревья, которые скинули свое убранство — легкие, постоянно о чем-то шептавшие листочки-шубки, угасали не так, как обычно, прощаясь с живительным летом и встречаясь с холодной зимой, а угасали насовсем, — теперь они представлялись грозными и совершенно мрачными чудовищами с длинными растопыренными руками в виде голых веток и безобразных сучьев, с отвратительной кожей в виде израненной коры, казавшейся в разбавленном ночном сумраке еще отвратительней. Впрочем, на самом деле они сами боялись, они в царящей темноте испуганно озирались по сторонам в надежде найти спасение, а находили, к сожалению, только свою гибель. Господи, как деревья не желали погибать — страсть, как не хотели, однако они чувствовали приближение конца.

Старушка смело направилась в один из подъездов. Капитан направился за ней. Как только они оказались в нем, Алексей Васильев несколько опешил, смутился — он не решался идти дальше, его пугала царящая тут темнота, страшная, ужасная, прячущая всякие неожиданности. Зачем же тогда рисковать, если игра не стоит того, если обещание собеседницы помочь остается только на словах, а им сегодня доверять особо нельзя. А может, все-таки попытаться? Алексей постоял, немного помялся и затем сделал один неуверенный шаг, и сразу же, словно ошпаренный, отскочил назад, туда, где он стоял. И снова постоял и немного помялся.

— — Не беспокойся, сынок, здесь и до этого всего было темно, а теперь и вовсе беда, — поспешила успокоить Васильева бабушка, заметив его колебания. Старушка нарочно выделила "до этого", будто подчеркивала границу между тогдашним миром и сегодняшним.

— — Запомни, здесь ничего нет постороннего, не нашего.

Слова благотворно подействовали на состояние капитана, и он принялся подниматься по лестнице, правда уверенности в том, что с ним ничего не произойдет, по-прежнему не было.

— — У меня прекрасные соседи, мало кто из них изменился, все остались прежними, — она старалась укрепить надежду в сердце собеседника, и тот подался, ухватившись за нее и не желая упускать.

В последнее время Алексей начинал чувствовать, как силы оставляют его, — приходилось проявлять упорство, крепко сжимать зубы и продолжать взбираться на вершину, какую он не мог видеть и до которой он уже не надеялся добраться. Но тут появился его добрый ангел-хранитель, он показал ему живой неиссякаемый источник силы — надежду, и капитан с превеликой радостью воспользовался ею.

"Значит, не все еще потеряно", — думал теперь Васильев.

— — Однако, Лешенька, так долго продолжаться не может, — капитан почувствовал, как странная попутчица схватила его за руку, и вновь умиротворение и удивительное спокойствие разлились по всем членам, он сейчас совершенно не беспокоился и не волновался — беспокойство и волнение отступали на второй план, остались достоянием прошлого.

Поднимались они не долго: через минуту старушка шедшая впереди, остановилась у двери на третьем этаже и что-то достала из кармашка.

"Ключ", — сразу догадался Алексей.

Затем она этим ткнула куда-то в темноту и несколько раз повернула — замок приглушенно щелкнул и дверь открылась. Интересно, что скрывалось за ней, что она прятала от постороннего взгляда, что надежно хранила? Капитан попытался заглянуть через ее плечо, чтобы разглядеть всю обстановку старушкиной квартиры — не получилось — дверь снова открывала вход в сумрачную неизвестность.

— — Заходи, сынок, — бабушка шагнула в сторону, пропуская своего попутчика в гости.

На этот раз Васильев оказался более смелей и решительней, он сделал один шаг, потом второй и третий, и вдруг неожиданно замер, остановившись в прохладе. Впервые за последнее время на его бесстрастном лице отразилось абсолютное недоумение, причем оно было повсеместным: и в глазах, и на его губах, и даже на всех мышцах лица. В следующее мгновение Алексей зажмурился, сильно встряхивая головой, — ничего не изменилось, все осталось прежним. Господи! это сравнимо с ударом молнии, с раскатами грома, это совершенно необычное среди такого обычного.

Еще секунду назад капитан не видел обстановки квартиры из-за темноты, но не успел он переступить через порог, как яркие мощные потоки невесть откуда взявшегося света ударили по нему. "Откуда он? Что это могло быть? И вообще, зачем он здесь?" — размышлял Алексей, с удивлением замечая, что свет не режет глаз.

— — Он не повредит их, он… — заговорила позади него старушка и не смогла закончить, вернее она досказала фразу, но Алексей до конца ее не дослушал, он и так понял: "Действительно я попал именно туда куда надо".

Впервые Васильев осознал, что не думает о плохом. Впервые! Раньше мысли работали только в одном направлении: все против меня, все хотят извести меня, покалечить, но зачем — ведь я такой… такой, словом меня нельзя убивать. Сейчас капитана не волновали подобные мысли, более того они ему казались смешными и убогими — в конце концов, теперь ему никто не угрожает, никто не причиняет боли, теперь ему, напротив, свет ласково и нежно щекочет руки, заставляя разливаться по всему телу приятной теплоте, совсем как тогда, в те недавние летние деньки, когда он отдыхал под жаркими солнечными лучами на берегу прекрасной дикой речушки.

Алексей оглядел комнату, куда зашел. Это была обычная комната в обычной квартире обычного среднестатистического горожанина начала девяностых. Бедно обставленная, видимо последняя покупка хозяйкой производилась в брежневские застойные времена, она в своем интерьере имела: шкафчик для верхней одежды, с желтыми пятнами в верхней части, небольшой столик, шатающийся и с потрескавшейся полировкой и два уже более современных стула. Зато квартира оказалась богата иным — удивительной добротой и пониманием, душевной красотой и обычной чистотой. Еще что почувствовал капитан, находясь здесь, так это страстное желание никуда отсюда не уходить — просто хотелось зайти, сесть на стул и наслаждаться, наслаждаться, наслаждаться.

"А ведь такого я ни разу не встречал, даже там, в нашем мире: ни в столице, ни в любом другом городе, городке, деревне, селе".

Вот сейчас о чем размышлял Алексей Васильев, впрочем, он не мог в данный момент думать о другом, не хотелось просто вспоминать о плохом, а хотелось наслаждаться настоящим.

Старушка, закрыв за собой двери, удалилась. Она не стала мешать Алексею, который сидел в совершенном тумане и не обращал внимания на разные мелочи, ему было действительно хорошо, словно все заботы и страхи остались по ту сторону двери, они мгновенно исчезли, а то, что присутствовало тут, наоборот, успокаивало и умиротворяло, придавало надежды. Капитан откинулся на стуле, вздохнул полной грудью — воздух показался свежим и ободряющим; улыбка пробежала по губам, и он принялся бросать мимолетные взгляды то вправо, то влево. Хорошо, действительно хорошо! Может пройтись, так будет лучше. Алексей поднялся со стула и прошелся по прихожей, будто у себя дома. Странно никакой скованности и дикости в том, что он находится в чужой квартире, офицер не испытывал, хотя он не отличался особой храбрость, выступая в роли гостя. Стало еще лучше!

Вскоре вернулась старушка, она держала в руках какой-то небольшой сверток. "Неужели это и есть то, что так необходимо мне", — с некоторым сожалением заметил Васильев, видимо офицер надеялся на что-то значимое, но на самом деле значимого как раз и не получалось. По всей видимости, он, сверток и являлся таковым. Алексей смотрел на него, а старушка, державшая то, на что смотрел капитан, стояла возле него, может быть, впервые испытуя сомнения отдавать ли его гостю сейчас или пока повременить. По ее виду всегда грустно-добродушному, но сейчас озабоченному, Васильев догадался, что значит он для его милой спутницы. Наконец, старушка решилась и протянула сверток со словами:

— — Вот то, что тебе необходимо.

Алексей взял его, повертел перед глазами, прочитывая некоторые выдержки из газетной бумаги, в которую был завернут странный предмет. Несмотря на небольшие размеры, он оказался довольно тяжелым, Васильев даже ощутил, что будто бы это обычный камень. От подобного открытия ему стало неприятно, словно над ним просто издеваются, нагло смеются, он с совершенным недоверием посмотрел на старушку. Что это? — говорил его взгляд.

— — Как раз то, о чем ты думаешь, но, поверь, эта вещь пригодится тебе, — голос был точно таким же спокойным и добродушным, однако в нем чувствовалась некая сила — та, что заставляла ее сомневаться в конечном успехе.

Взгляд капитана вновь переместился на сверток, желание проникнуть внутрь него, съедало Алексея — так хотелось познать его тайны, разгадать, что и для чего он. Впрочем, разворачивать сверток пока он не собирался, побоялся — вдруг, развернув, непременно произойдет что-нибудь вроде взрыва.

— — Вот это, — особенно подчеркивая слово "это" и кивая головой в сторону свертка, к которому оно относилось, произнесла хозяйка, — вот это то, — снова подчеркнуто, чтобы окончательно дошло до гостя, повторила она и затем продолжила, — что тебе, сынок, необходимо. В свертке находится вещь, которой уже пользовались десять тысяч лет назад, она помогла тогда расставить все по своим местам, возвращая миру прежний его облик, и сейчас она нас спасет. Береги ее, она хранится у меня с самого детства и получила я ее от своей матери, та от своей, последняя же от моей прабабки. Ее история уходит в такое древнее прошлое, что я просто не знаю предмета древнее его — а я, поверь мне, знаю многое. Долгое время для меня назначение этой вещи было большой загадкой. То, что передавалось из поколения в поколение, как бы не имело никакого смысла — она являлось обычной семейной реликвией, служившей памятью о близких людях, давно умерших, но теперь я начинаю кое-что понимать.

Старушка, отвернувшись, отошла в сторону, и принялась рассматривать свою прихожую, словно видела ее впервые.

— — У меня будет к тебе одна просьба, — бабушка повернулась достаточно резко для своего возраста, и смерила своего спутника совершенно другим взглядом, не похожим на тот нежный, ласковый взгляд доброй старушки, он был строгим, пронзительным, проверяющим.

— — Я отдаю тебе то, что для меня составляет цель всей моей жизни, ради чего я живу и существую. Я надеюсь на тебя, и поэтому скажи, сынок, пожалуйста, скажи по совести: сохранишь ты его?

На глазах старушки выступили слезы, взгляд снова изменился, он стал жалким, беспомощным, таким, каким он обычно бывает у людей ее поколения. У Васильева сразу возникло желание прижать это божье создание к себе и погладить по ее маленькой седой головке. "И меня сейчас бы вот так", — предательская мысль подсказала ему, что, находясь в этой комнате, в этой квартире, в этом трехэтажном доме, он на самом деле не находишься в полной безопасности. Капитана охватила мелкая дрожь, его трясло с каждой последующей минутой все сильнее и сильнее, казалось, не было той силы, которая смогла бы успокоить его.

— — Конечно, бабушка, конечно, — поспешил заверить ее он.

Та достала из кармана своего платья носовой платок, и хорошенько высморкался. Так обычно сморкаются старые люди, обладающие одной отличительной особенностью — вызывать жалость, и требующие соответствующего к себе отношения — разве такие могут в чем-нибудь помочь.

— — Тогда я спокойна и, слышишь, сынок, сильно надеюсь, — в который раз предупредила старушка, крепко-накрепко вбивая данную установку в голову своего гостя.

Еще несколько мгновений тягостного молчания и затем опять:

— — Теперь я буду говорить, и постарайся, Алексей, меня не перебивать, — ее голос изменился до неузноваимости, однако, несмотря на жесткие и строгие нотки, он не казался Васильеву таким жестким и строгим на самом деле.

— — Почему не перебивать?! Да, потому что речь пойдет о вещах достаточно важных и необходимых. То, что я тебе передала, является не просто обычным свертком или очень дорогим талисманом, он есть настоящий ключ.

— — Ключ?!

— — Именно ключ Мира и Равновесия, ключ Вселенной, который, если хочешь, открывает и закрывает дверь между абсолютным Злом и абсолютным Добром.

Господи! похоже на какую-то ахинею. И такое приходится слушать. Алексей Васильев сильно тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли — не получилось. А впрочем, разве то, что происходит вокруг, не является настоящей ахинеей. Ну, что ж придется послушать.

— — Сейчас она, эта дверь открыта и через нее в наш мир проникает несущие насилие и развал. Правда, и раньше он был не святым и не столь идеальным, как того хотелось, но все-таки он казался нашим, пускай даже в него и просачивалось зло небольшими порциями — просто тот, кто прикрыл эту дверь десять тысяч лет назад, совершил одну большую ошибку, в результате которой оно нет-нет да все же проникало к нам через расщелину, дырочку, сея в нашем сознании картины, извращенные и отвратительные. Теперь дверь и вовсе открыта настежь. Вот почему мы не можем на такой прекрасной и цветущей планете, забыв то, что нам причинили другие, жить в мире и благоденствии, не трогать никого и не быть тронутыми, помогать и в случае беды быть спасенными. А кто так не желает жить? Кто? И ты, и я, да и остальные — все хотят. Однако подобного не случится до тех пор, пока они открыты. Пока эти двери открыты, открыты и наши души, сердца для того несущего насилие и развал, а коль они открыты, то мы и будем творить одно насилие и развал, ненавидя друг друга все сильней и острей.

Старушка замолчала. Вместе с голосом изменился и внешний вид ее: из добродушного, ласкового, нежного, понимающего человеческую боль он стал немного строгим, требовательным, настойчивым, таким, с каким обычно посылают на совершенно безнадежное дело. Верила ли она в успех? В ее глазах Алексей Васильев видел сомнения. И она действительно сомневалась. Господи! тогда что говорить о нем. Но она ведь старая женщина, прожившая свою жизнь, и, следовательно, сравнивать обычную бабку с взрослым человеком никак нельзя.

Странно, к тому, что только сейчас ему поведала его добрая спутница, капитан относился равнодушно, обыденно, словно речь шла о вещах настолько повседневных, насколько вообще можно себе представить обычную повседневность. Неудивление Алексея по-настоящему смутило старушку.

— — Понимаешь, сынок, — постаралась хоть как-то изменять настроение она, ее голос приобрел излишнюю торопливость, создавалось впечатление, что старушка не на шутку забеспокоилась и за подаренный Васильеву сверток, и за самого посетителя, и за успех всего предстоящего дела. По тону женщины капитан склонен был предполагать, что бабушка волновалась за подарок, именно за него, черт побери, и от такого сознания в нем стали закрадываться первые нехорошие мысли, принялись прорастать первые побеги неудержимой злобы — неужели та древняя могучая сила постепенно проникала и в эту квартиру, разрушая ее мир.

— — Леша, ты, похоже, меня не так понял, — бабушка принялась растеряно оглядываться по сторонам, видимо и она почувствовала, что к ней проникло Нечто. Нет, оно продолжало проникать.

— — А собственно, как я должен был Вас понять?

На лице Васильева играла злорадная саркастическая улыбка — сомнения гостеприимной хозяйки он принял за обычный человеческий страх.

— — Помни, сынок, для того, чтобы как бы изолировать наши души и сердца от потусторонней мерзости, необходимо постараться закрыть эти двери, и тогда все вернется на свои места. То постороннее, не из нашего мира уйдет отсюда и наступит такое долгожданное Равновесие, где добро и зло будут вести постоянную борьбу друг с другом, но где не будет окончательной победы той или иной стороны.

— — Хорошо ты говоришь, — не пряча сарказма и не замечая, как он перешел на "ты", проговорил Алексей.

— — В нашем прошлом мире, сынок, побеждала лишь та сторона, которая либо своей нежной человечностью и любовью, либо обыкновенной жестокостью и неудержимой ненавистью могла привлечь к себе людей. И в этом была жизненная борьба, да и впрочем, сама жизнь.

И снова сплошная ахинея. Ее сложно понять, но все-таки что-то здесь есть, что-то было скрыто старушкой в словах — и, причем с какой-то особой целью. Может, с той, которая подхлестывает и заставляет действовать. Для чего? Для будущего, и скорей всего сомнительного, для того, чтобы его превратить в настоящее, сделать явью, а не мечтой, пускай далекой и недоступной, трудновыполнимой, покрытой мутной непроницаемой пеленой. Вообще, очень тяжело верить во все это.

— — Алексей, ты должен! Нет, ты просто обязан идти до конца, — старушка пошла на реши тельный шаг, потому что…

"Ах, вот оказывается куда она клонит", — у капитана то ли от удивления, то ли от переполняющей его злости перехватило дыхание. Он стал задыхаться, пальцы правой руки невольно сжали газетный сверток, страшно хотелось сорваться и проучить зарвавшуюся хозяйку.

"Господи, что с тобой, ведь она старая женщина", — Алексей стал постепенно успокаиваться, волны дикого неудержимого желания избить ее отхлынули, но они могли и вернуться.

"Однако она этот божий одуванчик посылает тебя на верную смерть", — они вновь возвращались, эти гребные волны.

— — Я, сынок, прекрасно знаю: ты дойдешь, обязательно дойдешь и сделаешь то, что от тебя требуется.

Старушка и по-настоящему сомневалась, и имела некоторую растерянность, словом она чувствовала сотню подобных переживаний, но только не страх, о котором сейчас думал Васильев.

Наступила минутная пауза: молчала хозяйка квартиры, молчал и ее гость. После острого приступа беспричинной злобы ему было, мягко говоря, неловко и неудобно за свое поведение. Впрочем, Алексей имел оправдание за такие поступки: он ровным счетом ничего не понимал из того, что сказала старушка, и потому чувствовал, как увязает, страшно запутывается, хотя и считался человеком неглупым и достаточно рассудительным, способным понять, даже если это невозможно понять.

Глупость ужасная вещь, она преступление — и только из-за того, что человек не может своим умом разобраться. Ему требуется дополнительная помощь и время, но их, как обычно, не хватает, ему необходимо перевести на свой язык, чтоб было ясно и доходчиво, но собеседник не обладает подобным талантом, и все выглядит слишком неказисто и некрасиво, ему хочется сочувствия, однако другие его хотят не меньше.

— — Вы, Леша, не поняли!

Капитану было стыдно признаться в своей беспомощности, он просто смотрел на добродушную хозяйку и взглядом просил ее разъяснить — открыто сказать о такой своей просьбе Алексей стеснялся. Та же в свою очередь, словно не находя подходящих слов, продолжала повествование. Фразы брались сами по себе — она даже не знала: откуда они появлялись, складываясь в красивые, правда бессмысленные предложения.

— — Сынок, ты многое пережил за последнее время — я знаю. Однако скажи, пожалуйста, кто не испытывал подобного же, кто не оказывался на краю — ведь кто-то прошел путь гораздо тяжелее, чем твой. У тебя убита семья и лучший друг, погибший по иронии судьбы от руки твоего же сына, что само по себе ужасно. Тебе пришлось сделать самое ужасное, что можно себе представить и что может совершить отец по отношению к сыну. Я знаю, Леша, что ты к нему испытывал — ты ведь любил его и до сих пор любишь.

— — Не люблю, — капитан сказал довольно грубо, он не желал, чтобы кто-то из посторонних вмешивался в его личную жизнь. Но была ли она его личной — вот в чем вопрос.

— — Мне сдается, что ты по-прежнему его любишь.

— — Думаете?! А разве от большой любви человек убивают свое родное дитя, убивает собственными руками и намеренно, — Алексей приподнял их и стал разглядывать, наверное, пытался найти следы недавнего преступления — в конце концов, он запятнал же себя кровью, несмотря на то, что после выстрела он не прикасался к телу Дмитрия. Впрочем, причина почему он поднял руки имела простое объяснение: Васильев старался скрыть слезы, неожиданно выступившие на глазах и которые он не хотел демонстрировать своей собеседнице. Пелена из слез скрыла от Алексея Васильева ладони, он их не видел, а смахнуть их с глаз означало признаться в своей слабости, в том, что он действительно испытывал некоторые теплые чувства к сыну.

Васильев продолжал смотреть на свои руки, какие-то противоречивые ощущения терзали его, не давая покоя: с одной стороны капитан не видел иного выхода в том, как он поступил; с другой — его переполняла страшная ненависть к себе — как он мог достать пистолет и с такой холодной расчетливостью нажать на спусковой крючок. Как, черт возьми?!

Словом, спутница Васильева снова догадалась об его переживаниях, она читала капитана, как раскрытую книгу и, перелистывая страницу за страницей, заглядывала и в прошлое, и в настоящее. Вот только с будущим все складывалось гораздо сложнее.

— — И все-таки ты, Леша, сильно огорчен и теперь терзаешь самого себя, — выдала настоящую истину она.

— — Как я смог собственными руками пристрелить свое родное чадо, — офицер, наконец, оторвал взгляд от причины своего горя и с огромной горечью посмотрел на собеседницу. В его глазах стояли слезы, которые сейчас он совершенно не скрывал — а, собственно зачем.

— — Если честно, бабушка, я до сих пор не в состоянии понять, как у меня получилось сотворить подобное, как я смог совершить такое убийство, — слезы, не стыдясь, струились по щекам.

"До чего я докатился — плачу при посторонних", — промелькнула быстрая мысль и исчезла.

— — Застрелил, как худую собаку, как человека, изменившего родине. Я просто застрелил Дмитрия. Я просто сделал вот так, — и Алексей Васильев приподнял над головой свою правую руку, сжал пальцы в кулак, а указательным, как бы имитируя те прошлые события, нажал на воображаемый спусковой крючок.

— — Господи, как такое могло произойти, — капитан продолжал сокрушаться, и слезы продолжали литься, — как я мог убить собственного сына. Бог, дай ответ на это. И вообще, почему ты меня не остановил? Почему?

Алексей сделал паузу, словно давая время тому, к кому он обращался, на ответ, но его не последовало, — а, собственно, чего ожидал офицер от Всевышнего. Комок подступал к самому горлу, встал поперек, стало тяжело дышать, совершенно невыносимо, оставалось только взвыть, закричать и больше ничего. В сознании почему-то всплыла одна картина, вернее это было сравнение, достаточно емкое и точное. Он видел огромного матерого волка-вожака, раненого, истекающего кровью, его загоняет осатаневшая от быстрого бега и азарта, лающая на разные голоса свора борзых. Она нагоняет свободолюбивого хищника, тот прекрасно осознает, что рано или поздно, но его настигнут, однако волк цепляется за любую возможность — он хочет жить, он борется за нее, он, если необходимо, убьет любого из этой своры, чтобы хоть на мгновение продлить замечательные минуты прекрасной любимой свободы.

— — Ну, что же ты, черт возьми, молчишь, — лицо капитана исказила нечеловеческая гримаса, — почему не отвечаешь? Или тебе безразлична судьба тех, кого ты послал на землю, а может, ты нарочно устроил подобную чехарду, чтобы показать: какой ты сильный и всемогущий, или ты просто захотел посмотреть, что из этого получится, — какая разница, что погибнут сотни тысяч, а другая сотня тысяч будут страдать.

Дальше капитан не мог уже себя сдерживать. Как все походило на истерику, когда человек вдруг приходит к полной безысходности и начинает проклинать: проклинать все вокруг, проклинать Его, своего Создателя, проклинать всех, но только не себя. Досталось даже добродушной старушки — почему-то показалось, что именно она виновата во всех его злоключениях — не случайно же бабка, возможно по иронии судьбы или вполне намерено, сидела на том самом месте, где проходил и он.

Спутница капитана обиженно покачала головой — и тут она разгадала о чем размышлял Алексей. Впрочем, сложности не было никакой, все мысли прекрасно читались на лице Васильева, кроме того, его слова относились и на ее счет, поскольку старушка, будучи человеком искренне верующим, не могла разделять того, о чем Васильев так горячо высказывался.

"Как он сможет все сделать, не имея веры", — говорили ее грустные глаза.

Алексею не понравился такой взгляд — он вообще не доверял людям, которые религиозны, они, по его мнению, являлись весьма ограниченными, зацикленными только на одном, словом слабаками, однако офицер никогда не выносил на общее обсуждение такие свои мысли, считая, что каждый должен во что-то верить. Впрочем, он нисколько бы не удивился и не обиделся, если бы оказался неправым.

Дальше больше: капитана охватило страшное раздражение и по отношению к другим. Во-первых, на сына Дмитрия — как так, черт возьми, он стал тем, кем он стал на самом деле? Он вопросительно посмотрел на хозяйку квартиры, словно пытаясь найти ответ на свой вопрос; та просто молчала и, подперев маленьким кулачком подбородок, осуждающе покачивала головой. А как, черт побери, случилось, что Мишка Потапов получил пулю от его сына? Зачем он полез нарожон, если прекрасно осознавал на что шел? А Матвей Степанович, такой же красавец, уперся и не захотел переезжать из Степановки, когда он ему предлагал. В результате оказался один на один с Матусевичем в том гребном колке. А Мария, моя единственная любовь, даже сейчас смешно подумать, что я испытывал, — тоже мне мать-одиночка, героиня, не смогла нормально воспитать Дмитрия, да еще настроила против меня.

"Что-то я совершенно не о том", — Алексей уронил голову на руки, на те самые, которыми он совершил ужасное убийство.

— — Сынок, ты продолжаешь с ним бороться, — ласково проговорила хозяйка квартиры, она стояла, как и раньше, подперев меленьким кулачком подбородок, — впрочем, ты всегда с ним боролся, и здесь наш Всеблагой мученик, наш Спаситель совершенно не причем — ведь ему оттуда, — бабушка кивком головы указала туда, где раньше было небо, — Всемогущему трудно уследить за всеми человеческими прегрешениями.

— — Трудно уследить, — улыбка иронии пробежала по губам Алексея — в голове созрел обидный ответ, обидный для любого искренне верующего человека, — может, он не уследит только из-за того, что отдыхает или просто чем-либо другим занят.

Несмотря на нежелание говорить, слова, словно потоком желчи, изливались из него.

— — Зачем ты так, Алексей? Нехорошо так говорить, ведь ты не хочешь, но все-таки говоришь, — старушка обиделась на Васильева, обиделась сильно и наверняка окончательно.

— — Сынок, оглядись вокруг. Сколько зла и в нас, и в окружающих, сколько неисправимой ненависти и жестокости. Только они, и больше ничего не осталось в людях, ничто не сохранилось. Горько-то как! Ох, горько и печально, что не смогли мы выдержать такого испытания, уготовленного Им для нас. А спрашивается: зачем наш Великий и Всемогущий наслал этот морок? Да затем, что Он неединожды предупреждал нас: "Не сотвори себе кумира!" Однако мы не послушались и теперь страдаем, а чтобы эти страдания прекратить необходимо пройти через очищение.

— — И кого же мы себе сотворили? Кто тот кумир?

— — Зло и ненависть, которые постоянно в нас живут, которым мы поклоняемся и даем им, бисовым детям дорогу в нашем мире. Вот они и разгулялись, набедокурили, натворили делов, и нет им преграды, потому что эти бисовы дети не имеют на себя управы. Одна только надежда — на тебя.

— — На меня?! — Васильев удивился, хотя и не скрыл, что подобная значимая роль ему пришлась по душе. Заметила это и хозяйка квартиры.

— — Именно на тебя, — добродушная старушка готова была весь день провести в разговоре лишь бы, в конце концов, объяснить Алексею то, что от него требуется, — ты наша надежда.

Уверенность в своих силах просто заструилась по жилам капитана, он вдруг осознал, что действительно сможет, пускай и другие будут мешать, он сможет даже тогда, когда он умрет, он сможет, потому что в нем сокрыта огромная неудержимая мощь, сила всего человечества.

Как все-таки бабушка тонко подошла к самолюбию Алексея. Медленно, постепенно, не раня его, переходя с одного на другое с какой-то присущей только ей мягкостью и спокойствием. Ее умение общаться с подобного рода людьми казалось полной тайной, которую невозможно разгадать или понять. Может, капитан никак не мог понять или разгадать из-за того, что добродушная старушка представлялась женщиной ненастоящей и недосягаемой, может она — существо неземное, как бы родившееся в противовес этому мраку, этим пульсирующим сгусткам. Впервые Алексей посмотрел на свою собеседницу иными глазами, и он увидел в самой хозяйке квартиры нечто, что его потрясло. Господи! неужели это правда, неужели все не так плохо.

— — Посмотри, сынок, — повторила она то, что держала в себе, и гость посмотрел туда, куда указала старушка, — впрочем, там ничего особенного не было, обычная комната, — посмотри внимательней, — хозяйка говорила, словно настраивая Васильева, и следующим движением руки обвела все пространство, где она жила, — здесь никогда не бывает темно. Сейчас же все по-другому, я вижу сумрак, он постепенно поглощает свет, и мне впервые по-настоящему страшно. Страшно и оттого, что он проникает сюда, и оттого, что я чувствую свое бессилие, я не могу ничего сделать, я в растерянности. Последний раз такое происходило очень много лет тому назад и тогда все происходило примерно также. Однако помни, Алексей, пока есть здесь, в этой квартире, в этой комнате хоть частичка света, наш мир до конца не погиб. Он будет жить, и зло не будет иметь столько силы и возможности создать его заново по другому образу. Запомни это и еще то, что пока я жива, как бы мне страшно не приходилось, ему не удастся раздавить меня, я буду его сдерживать и тем самым помогать, сынок, а ты пойдешь вперед, не оступаясь и не падая.

— — Возможно ли такое? Ведь оно может подавить меня только одним желанием, так, как оно сделало со многими другими.

— — А почему оно тебя раньше не раздавило. Сколько у него было подобных возможностей.

Васильев задумался: "А действительно!.."

Старушка оказалась права, ведь сколько раз капитан попадал в такие ситуации, когда, казалось, не было выхода, но что-то происходило, и он выходил из них в полной целости и сохранности. Странные противоречивые чувства раздирали тогда его: с одной стороны возникали подозрения, что кто-то помогает ему, с другой — разум подсказывал, что это обычное стечение обстоятельств, а не чья-то помощь. Вот сейчас их и вспомнил Алексей Васильев. Вместе с воспоминаниями пришел и страх — страх реальный, ощутимый, страх за то, что и офицеру и старушке больше никто не поможет, и они станут свидетелями ужасающего действа: темные пульсирующие сгустки, собирающиеся в темные пульсирующие пятна, вовсю станут хозяйничать там, где они никак не должны хозяйничать, причем их присутствие не будет напоминать поведение стеснительного гостя в чужой незнакомой квартире, они станут полноправными хозяевами положения.

И опять Алексей вернулся в прошлое — вспомнилось далекое-далекое детство. Тогда с ним приключился совершенно безобидный эпизод, который с небольшими дополнениями может произойти, да и происходил с другими детьми. Его мать ушла куда-то по личным делам, наказав Леше ни в коем случае не баловаться, и как всегда мальчишка поступил совершенно наоборот: он достал из письменного стола маленькую баночку с чернилами, и то ли от нечего делать, то ли от обычного любопытства: что же, в конце концов, получится, принялся увлеченно и старательно, высунув язык, капать на чистую белоснежную скатерть. Капитан помнил, что эту скатерть семья Васильевых использовала только по праздникам, но в тот день по какой-то причине ее оставили накрытой на столе. Зачаровано мальчишка наблюдал, как расплывались небольшие пятнышки чернил, совсем как сейчас. Не побоялся он добавить в художественное оформление этих клякс что-то свое. Получилось очень даже нечего, по крайней мере, ему так показалось. Леша Васильев испытал истинное наслаждение и удовольствие, и не подозревал, что делает вещи чрезвычайно плохие, — впрочем, он догадывался и предполагал какое наказание его ожидает после прихода матери.

Мог ли Алексей предположить, что спустя несколько десятков лет, он окажется в схожей ситуации. Только в роли капитана той поры выступало нечто другое, да и происходящее уже не напоминало детскую невинную шалость, а скорей всего походило на достаточно серьезное преступление.

Ох, и неслучайно на память пришел именно этот эпизод, далеко неслучайно — прошлое заставило Алексея несколько расслабиться, улыбнуться. Интересно, о чем тогда размышлял маленький Леша, — вспомнить было очень тяжело — а, впрочем, о чем может думать мальчишка, совершая очередную, пускай и незначительную пакость, уж наверняка не о своем будущем или о других более взрослых и важных делах. А ведь вполне возможно предположить, что пятилетний ребенок все-таки как раз и думал об этом — кто знает, что творится в голове юного парня, когда он совершает под час самые непонятные и трудно объяснимые поступки. Словом, мечты и желания детей никогда не разгадать взрослым, несмотря даже на то, что и они когда-то были таковыми, с такими же мечтами и желаниями, может, подобное происходит потому, что со временем они незаслуженно забываются.

Наивное детское прошлое и ужасная реальность, как они между собой переплелись, и переплелись они так, что нет теперь возможности их разорвать, не причинив кому-нибудь боли.

— — Так что будем делать дальше? — старушка посмотрела на Алексея Васильева, она знала, о чем сейчас размышлял он и, честно говоря, не хотела прерывать его мысли, однако время неуловимо тянулось вперед, и необходимо было торопиться.

— — Ничего! — ответ поначалу обескуражил хозяйку квартиры, — ведь последняя не сомневалась, что она подготовила своего собеседника, довела его до необходимой кондиции, а значит, офицер созрел для того, чтобы…

— — Как ничего, — обескураженность сменилась страхом.

— — Все будет так, — Алексей говорил спокойным и ровным тоном, видимо снова пришел к той внутренней гармонии, когда ничто постороннее не мешало ему, — как было и раньше: так же, как и всегда, будут цвести цветы и так же вместе с ними будет расти радость и обычное счастье, так же люди будут спешить по своим обыденным делам, оставаясь такими же, как и раньше, даже еще немного лучше и добрей, так же будет подниматься солнце и так же оно будет светить на таком же привычном небе, так же будет жить природа, может быть, несколько изменившись, но все-таки она будет жить.

Капитан помолчал, а через секунду добавил:

— — Странно, для меня Вы совершенно незнакомый человек и, несмотря на это, я доверился Вам.

— — С некоторыми сомнениями, сынок.

— — На то и другие времена, — продолжал офицер, — ты доверишься, а тебя жестоко обманут, предадут, унизят. Другое дело, что я не боюсь этого, поэтому и поверил, и знаю: даже погибнув, моя смерть не пройдет бесследно; я буду уверен: не зря; я буду понимать: ради чего; я буду верить: в счастливое будущее и в жизнь.

— — Вот за такие слова спасибо, — старушка не скрывала своей радости, она светилась на ее небольшом морщинистом личике, — успокоил ты меня, Леша, сразу, как бы камень свалился с души.

Господи! "Леша"! Давно так его не называли, очень давно, может с самого детства. Хотя нет: Проскофья Тимофеевна так постоянно звала его, да и жена не забывала в минуты нежности, правда от последней это "Леша" звучало как-то обыденно. Сразу стало Алексею легко, спокойно и радостно, хотя его лицо продолжало хранить мину сосредоточенного безразличия.

Старушка ободряюще закивала головой, мол, видишь все не так плохо, как кажется. Ее взгляд еще раз пробежал по капитану, и сколько в нем ощущалось благородной теплоты — все-таки гость согласился сделать то, что ей было так необходимо; затем постепенно переместился с Васильева и остановился на настенных часах, висящих позади и немного правее собеседника.

— — Ну, кажется пора. Нельзя сейчас терять ни секунды, а то скоро время станет нашим настоящим врагом.

— — Согласен. Вот только вопрос: куда идти?

— — Куда сердце подскажет. Внимательно слушай его, оно непременно тебе подскажет и приведет туда, куда необходимо. Больше, Леша, к сожалению, я ничего не могу сказать.

Она тяжело вздохнула — видимо, ей действительно неизвестно было куда идти и такое незнание старушку сильно тяготило — тяготило то, что она не могла помочь человеку, шедшему на верную смерть. Или, может, бабушка обо всем знала, вот только раскрывать такую правду, даже тому, кто шел на верную гибель, она никак не имела права.

"Сказка какая-то — сердце тебе подскажет истинный путь", — закралась предательская мысль в голову капитана, он возможно в последний раз огляделся по сторонам, наверное, пытаясь навсегда запомнить планировку квартиры — может пригодиться, и прошел к дверям. Старушка последовала за ним, как делала бы она раньше, провожая обычного знакомого гостя в совершенно обычный день. Да и разговор хозяйка повела о всякой всячине, словоохотливо рассказывая о шкафе, который по ее словам был чуть ли не единственной достопримечательностью местной обстановки, она поведала его историю с самого его появления здесь. Поначалу капитан сильно удивился подобной перемене в разговоре, но потом немного успокоился и понял — оказывается, неслучайно старушка завела об этом речь, она просто хотела несколько отвлечь своего гостя от ужасного настоящего. Затем разговор повелся о старом потертом паласе, висящем вместо ковра в спальне — Алексей, конечно же, его не видел, как и не заметил он и то, что теперь стоял около входной двери, не в силах оторваться от рассказа, в котором вторая ценная вещь в квартире перешла к ней от ее детей. Васильева заинтересовало и сообщение о пятне на обоях в гостиной и о том, как оно было поставлено. Бабушка поспешила заметить, что вообще не мешало их поменять.

Хозяйка замолчала также неожиданно, как и начала свое повествование. Дальше они стали прощаться, именно прощаться, потому что она знала, да и Алексей предполагал, что их ждет впереди. Растование получилось каким-то поспешным, словно она старалась избавиться от неприятного посетителя, а он стремился поскорей уйти отсюда. На самом деле добродушная старушка с маленьким морщинистым личиком совершенно не желала оставаться одна, а вот Алексей Васильев просто не хотел лишний раз выказывать всю свою человеческую слабость. Мрачно, очень мрачно расставаться и оставаться в полном одиночестве.

"Может все бросить по добру по здорову и убраться куда-нибудь в более безопасное место, а там отсидеться", — подумал капитан, внимательно смотря на хозяйку гостеприимной квартиры.

"Можно действительно так сделать", — мысленно отвечала она, и Васильев со страхом в сердце и с настороженностью в душе понял, что и он в состоянии читать чужие мысли.

Что это такое было у обоих? Что? Чувство пустоты и безысходности оттого, что нужно непременно сделать, а посередине небольшая черная точка, которая росла, увеличиваясь в размерах, пока не превратилось в огромное пятно, называемое просто — ужас. Главное, чтобы оно не заслонило собой то, куда шел Алексей.

— — Ну, с Богом, сынок, — чуть не плача, совсем тихо проговорила старушка, и лишь только Алексей отвернулся, чтобы спуститься вниз по лестнице, туда в непроглядную темноту, она незаметно его перекрестила.

Еще через мгновение их разделила входная дверь, еще через одно лестничная площадка, а спустя секунду другую — целый пролет. Больше он ее не увидит — Алексей это твердо знал, так твердо, словно уже находился на последней грани, когда все действительно уже предрешено и ничего иного не должно случиться.

Вокруг одна темнота, и ничего не видно. Алексей постоял на ступеньках, постепенно привыкая, и потом принялся спускаться. На улице было жутковато.

"Дальше — хуже", — мысль не растревожила, а, напротив, успокоила капитана.

Интересно, куда идти? Действительно, куда? Как, черт возьми, попасть в место последней своей надежды, как свои желания воплотить в реальность. Снова вспомнилось далекое прошлое: каждый вечер перед сном мама постоянно читала ему сказку: "Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что!" Однако то сказка, а здесь…

Алексей огляделся по сторонам — видимо, в поисках ответа на свой вопрос. Не нашел.

— — Ну, что ж, — капитан, наконец, решил действовать по старому своему плану: довериться своим ногам, авось они куда-нибудь его и приведут — привели же к подъезду, где сидела добродушная старушка, привели из заброшенного дворика с одним-единственным узким выходом.

И вновь Алексей натыкался по пути на разный хлам, проваливался практически по колено в грязь — в конце концов, его взбесило: собственно, зачем я согласился — это абсолютная ахинея, совершеннейшая чушь, но тогда почему такие мысли крутятся в голове, а ноги продолжают идти вперед. Разум смутно представлял: зачем, с какой целью?

Между тем время стремительно бежало вперед, и капитан начинал беспокоиться за то, что не успеет, опоздает — уж слишком медленно он продвигается, с таким темпом ничего не получится, учитывая, что по дороге непременно что-нибудь произойдет. Приходилось сразу же строить различные планы, прорабатывать всевозможные варианты: если вдруг случится то-то, то необходимо будет поступить так-то, и при этом просчитать, что может случиться иное.

На одной такой мысли Алексей остановился, его преследовало устойчивое чувство, что будто бы делает что-то бесполезное — зачем все просчитывать наперед — ведь это дело неблагодарное и абсурдное. Как вообще можно предугадать то, что произойдет? Капитан встряхнул головой, мол, действительно пора подобную чушь отогнать подальше. Стало немного легче, зато голову мгновенно заполнили иные проблемы.

"Как она сейчас, о чем размышляет", — взгляд смотрел туда, откуда Васильев пришел, однако ничего кроме кромешной темноты он не видел. Страшная, ужасная темнота.

"А она помогла", — Алексей продолжал стоять на месте, хотя следовало бы поторопиться, вместо этого его загружали пустые мысли, впрочем, таковыми офицер их не считал: "Как так получилось, что старушка оказалась именно в том месте, где был и я?"

Вопрос заранее оставался без вразумительного ответа, потому что на него никто не мог ответить: ни он сам, находящийся сейчас в некоторой растерянности, ни та добродушная старушка, которая отдала ему.… Кстати, да! Алексей Васильев нащупал в кармане брюк газетный сверток.

"Неужели эта штука в состоянии что-то изменить", — сомнения не переставали беспокоить капитана. Сомнения и беспокойства — господи, как все достало: достало до отвращения, до ужасной мерзости. А как хотелось, чтобы они исчезли, и осталось лишь одно желание: набрать в легкие побольше воздуха и закричать: "Да пошло все на…"

Алексей не закричал, сдержался. Тем неменее на душе остался неприятный осадок, избавиться от него никак не удалось, может, поэтому Васильев пару раз натыкался на что-то очень громоздкое, пару раз, пытаясь обойти смутные очертания, напоминающие брошенные своими хозяевами автомобили, спотыкался и падал, пару раз в приступе неудержимой злобы сжимал руки в кулаки, готовый расправиться со своими невинными обидчиками, — и все из-за того, что неприятный осадок будоражил его изнутри.

Блуждания капитана продолжались, наверное, прошло уже часа полтора, как он покинул гостеприимный дом. Порой, у него создавалось впечатление, что он бесцельно ходит кругами — слишком все вокруг представлялось совершенно однообразным. Васильев остановился, оглядываясь по сторонам. Через минуту он снова шел, и удивлялся про себя: сколько все-таки в российской столице хлама и грязи. Куда бы он не ступал, всюду раздавались чавкающие звуки; уже кожа ног через брюки ощущала липкую жижицу, она страшно раздражала тело, появился какой-то озноб, вдобавок эти пульсирующие сгустки, словом достаточно отвратительный ассортимент.

— — Хоть можно еще терпеть, пускай, крепко сжав зубы, однако можно, — решил капитан, прекрасно осознавая, что возможно там впереди будет гораздо сложнее.

Время невозмутимо бежало вперед: каждая секунда, каждое мгновение были золотыми, каждая минута — бесценна, о часах и говорить не приходилось, они даже не могли сравниваться с самым дорогим богатством планеты Земля. Мысли о таком колоссальном только подстегивали Алексея, он теперь чуть ли не бежал, и тем неменее ему казалось, что все это он делает слишком медленно. Вскоре с нескрываемым удовольствием капитан ощутил, как, наконец, вышел на твердую поверхность; он бросил быстрый взгляд под ноги — вроде асфальт, постепенно глаза поднялись, и Васильев увидел, что находится на широкой и просторной улице, похоже проспекте. Здесь в отличие от многочисленных закоулков, тупиков и двориков было светлее, словом то, что происходило вокруг, не составляло особого труда рассмотреть.

И вдруг прямо тут и сейчас Алексей с ужасом осознал: он один, он в этом безбрежном бескрайнем море пустоты, где уже во всю хозяйничает иной мир, совершенно один. Господи, подумать страшно, что по этой улице, как по многим другим, когда-то спешило и бежало человечество, по этому асфальту мчались автомобили, попадая в пробки и останавливаясь около красочных витрин универмагов и супермаркетов (красивое английское слово, оно оккупировало наш лексикон, укоренилось в нем, отодвинув на задворки привычное русское — "магазин&quot.

Знакомые очертания: вон парикмахерская "Радость" — в ней часто приводил в порядок свои прически и Алексей, и Михаил; вон мини-бар "Счастье в общении" — в нем любили расслабиться друзья после утомительно рабочей недели; вон то самое пресловутое западное — супермаркет с милым нашим названием "Здравствуй, хозяюшка!" — конечно, Васильев и Потапов не относились к числу последних, однако они именно здесь покупали себе продукты и предметы первой необходимости. Все это на Марушевском.

Интересно узнать — удастся ли вернуть на него прежнее оживление, прежнюю радость и счастье, когда действительно можно сказать: "Здравствуй!". Наверное, удастся! Непременно удастся!

"У нас так всегда, — с горечью подумал Алексей Васильев, — только боль, тревога, ненависть, тоска открывает перед нами истинную сущность бытия. А что есть такое обычные радость, счастье, любовь, надежда? Глупость?! Вот именно тогда и приходится срочно менять свое отношение: что-то пересматривать, а что-то добавлять".

Попав на знакомую улицу, капитан тем неменее не почувствовал облегчения. Напротив, здесь он чувствовал себя острожным и сдержанным, ему казалось, что стоит немного расслабиться и на него обязательно нападут.

— — Ну, и что теперь делать? — вопрос являлся насущным: что делать — не могло не волновать Алексея, правда беспокоило и другое: как не стать таким, каким стали остальные, как не поменять свою душу на черные потемки, непроходимые дебри, в которых она навечно останется, блуждая в поисках выхода. Неужели душа утратила всю свою силу, мощь, даже надежду на то, что в мире большого зла все-таки есть защита и спасение, а может, все же на эту громаду грубой силы найдется та самая малая правда, которая и окажется сильнее и непременно победит ее. О, если бы это было на самом деле! Как надеялся Васильев, мечтал о подобном исходе, мечтал и надеялся всем сердцем, всем существом, чтобы так случилось; но, увы, пока все складывалось не в пользу желаний и надежд капитана, — и это вскоре подтвердилось.

Не успел он пройти и нескольких метров, как, словно из-под земли, вырос перед ним человек в милицейской униформе. Появление блюстителя правопорядка произошло так быстро, что Алексей на мгновение остолбенел, застыл, удивленно глядя на искаженное от злобы и ненависти лицо лейтенанта. Офицер был из его Отдела, он часто встречался с ним, правда их общение ограничивалось легким кивком головы, может, поэтому Васильев не знал фамилии этого человека, да и имя припоминалось с огромным трудом — вроде бы Сергей.

"Откуда он тут?" — билось в нем, вырывалось наружу, однако он сам прекрасно понимал, что улица Марушевского зона ответственности его Отдела и на нем постоянно дежурят, но дежурят не по одному, а значит, кто-то еще есть, возможно притаился в засаде.

"Откуда?" — между тем Алексея продолжала терзать одна и та же мысль, он совершенно не обращал внимания на свои же разумные доводы.

"Столица большая, однако лейтенант почему-то оказался именно здесь. Откуда он вообще узнал, где я нахожусь? Может, они оцепили весь город?"

Господи, все эти откуда, когда, где для капитана становились сущей напастью, которую разгадать было делом чести.

Со стороны мини-бара "Счастье в общение!" по темным расплывчатым силуэтам капитан определил приближающихся двух оперативников, они шли, явно торопясь, да и намеренья у них были не из добрых, точь-в-точь, как у лейтенанта.

Удивление и потрясение на лице Васильева постепенно сменились на холодную сосредоточенность и спокойствие — он честно рисовал на себе свою правду, которую считал по-настоящему стоящей; его маска оказалась неподражаемой, она принадлежала только ему и больше никому, она могла злить, вызывать страшную ненависть и еще с десяток подобных ощущений у других, но ее хозяина терзало лишь одно любопытство. С холодной сосредоточенностью и спокойствием и в тоже время именно с ним, с нескрываемым любопытством наблюдал Алексей за своими врагами, в голове давно уже созрел план, как он поступит дальше. Лейтенант потянулся к кобуре за пистолетом, в его глазах загорелись злобные огоньки, не предвещающие ничего хорошего. В глазах капитана, заметившего движение противника, заиграли точно такие же огоньки. Теперь все зависело от того, кто окажется проворнее, у кого установка более жестче и более кровавей. И на все это считанные мгновения, а дальше должно произойти то, что, в конце концов, и произошло: Васильев стремительно, насколько вообще мог, прыжком очутился около лейтенанта, причем его позиция позволила ему скрыться от тех двух оперативников, приближающихся к ним, следующим движением ноги отбил руку противника от кобуры и сильным ударом сбил его с ног. Последнее, что увидел Васильев, это совершенно бесстрастное выражение падающего лейтенанта.

"Неужели он так озлоблен, что в состоянии убить того, кто ему ничего плохого не сделал", — мысли капитана посетили, когда он уже убегал в направлении знакомого универмага. Там, Алексей знал, есть небольшой проулок, который выходил в темный, даже в те времена, дворик. Бегал Васильев очень быстро, он мог убежать и он убегал, и может, поэтому позади сначала раздались крики, но бесстрастные и обращенные не к Алексею, а к тому лейтенанту, посмевшему его упустить, а после и первые выстрелы, опять же предназначавшиеся человеку, с которым офицер раньше, встречаясь, просто приветствовал его. Впрочем, лейтенант видимо так же не остался в роли мальчика для битья: в результате на асфальте лежало два тела, а один, не обращая никакого внимания на бывших своих товарищей, застреленных им же, принялся беспорядочно пускать пулю за пулей в сторону убегающего Алексея. Неудачно — последний успел-таки скрыться в проулке.

Капитан не разбирал дороги. Он даже приблизительно не знал, где находится? В какую сторону все-таки бежать? Однако его ноги несли туда, куда надо, — срабатывала та самая интуиция, с которой древний неардельталец, спасая свою жизнь, полностью доверялся своему чувству самосохранения. Видимо, ноги спасли его, если человечество смогло дожить до настоящего времени, и не просто дожить, а стать за такой короткий промежуток царем над теми, кто еще тогда за ним охотился.

Тем неменее случались и такие моменты, когда людям приходилось таким же способом спасаться от преследования. Вот только убегали они от себеподобных, от их жажды кровавой страсти унизить другого, от жадности и от стремления просто убить, убить во что бы то ни стало. Убегающему постоянно кажется, что его преследователи, подпитываемые какой-то до сих пор непонятной для него силой, — может быть, как раз той самой потусторонней, неотвратимо приближаются к нему. Еще чуть-чуть, еще немного и они догонят его — он начинает все отчетливей и ясней слышать их голоса. Какие они противные, в них ничего нет человеческого, живого, они дышат смертью, призрением к нему — и это действительно страшно.

Алексей вдруг вспомнил о лейтенанте. Ах, да! Его зовут либо Сергей Кульчий, либо Сергей Кульгин, он служил в отделе по расследованию убийств, а вот его должность была капитану неизвестна. В Отделе о нем ходили достаточно распространенные слухи о том, что он имел привычку брать взятки, правда все оставалось как раз на уровне слухов и не больше, хотя служба собственной безопасности однажды вышла на него, вышла случайно и так же случайно с элементами некоторой наигранной неожиданности решила оставить его в покое. Словом Сергей Кульчий или Сергей Кульгин, даже не беря в расчет его привычку, не отличался хорошими манерами — видимо, злую шутку сыграло воспитание в детском доме — там человек либо с юного возраста приучается к кражам и постоянным дракам, либо остается настоящим человеком, проходя через все испытания. Кульчему-Кульгину, к сожалению, не суждено было выйти из него уже сформировавшейся личность, память воскресала минувшие события, может, невольно, а может, нарочно, и он никогда не забывал того, что ему вложил детский дом, он постоянно хранил это в себе, оберегал от посторонних посягательств, и, ненавидя окружающих, творил одно зло.

"Наверняка его избивали старшие мальчишки, через побои заставляли делать то, что вероятно ему совершенно не хотелось делать", — подумал Алексей Васильев.

Вспомнил капитан и о другом проступке Кульчего-Кульгина: на одном из допросов он хорошенько отделал подозреваемого. Впрочем, здесь ничего такого сверхъестественного не было — многие применяли в своей практике такие способы добычи столь необходимой информации, но не с подобной жестокостью. А избивал Сергей действительно безжалостно, входя во вкус и испытуя страшное удовольствие, несравнимое даже с общением с красивой девушкой. Все его удары отличались профессионализмом, точностью; искусство доставления боли он познал еще тогда, в детском доме, и, находясь в роли блюстителя правопорядка, лейтенант владел им в совершенстве. По рассказам тех, кто находился рядом с ним, зрелище представлялось одновременно пугающим — не может человек так издеваться, и завораживающим — ведь, сколько страсти и энергии чувствовалось во всех движениях Сергея, словом после такого избиения подозреваемого, который в результате оказался невиновным, лейтенанту влепили строгий выговор и отстранили от подобного рода занятий, но лишь на полгода. Кульчий-Кульгин соответственно страшно обиделся и затаил злобу на тех, кто наказал его. Он обиделся так, как обижаются непризнанные гении, впрочем, таковыми почему-то считали только они сами себя.

"Они сейчас меня догонят, — размышлял капитан, продолжая убегать от своих преследователей, — и сделают со мной то, что они уже сделали со стариками Колченоговыми и Потаповым. А вот пускай подавятся — не бывать такому, у них не хватит силенок, чтобы сломать меня".

Ох, и долог был путь для Васильева и, видно, тяжек, однако он пока не собирался останавливаться, хоть и начинал задыхаться, ноги наливались непривычной свинцовой тяжестью — это не на шутку испугало его — подобного с ним еще никогда не случалось, не происходило. Тут что-то не то! Бег заметно замедлился; в довершении всех несчастий, свалившихся на голову капитана, подул ледяной колючий ветер, обжигая и заставляя сжаться, пульсирующие черные сгустки принялись больно кусать лицо. Как бы Алексей Васильев не поворачивал голову, стараясь спрятаться от ветра, как бы он не прикрывал лицо руками, они доставали офицера, постепенно уничтожали его и презрительно напоминали, твердя одно и тоже: "Помни — помни — помни ты всего лишь че-ло-век! Простой бессильный че-ло-век!"

А ветер продолжал комками бросать ледяной воздух навстречу бегущему капитану. Вскоре это стало походить на достаточно сильные и плотные удары, они безжалостно терзали ничтожного человечишку, забирались под пиджак и рубашку, неприятно холодя голую грудь. Пару раз Алексей переходил на спокойный шаг и он с ужасом замечал, что ветер мгновенно затихал при этом, а сгустки не так уж досаждали. Мысли о том, что его просто не хотели пускать вперед, вызывали бессильную ярость простого обычного человека, впрочем, он был именно им. Стоило только Алексею Васильеву прибавить шаг, как они, сгустки рваной темноты и ветер начинали кружиться в какой-то бешеной пляске, они дико смеялись от сознания полного своего превосходства, тем самым оглашая все окружающее пространство неправдоподобным неестественным визгом. Однако, несмотря на протестующую стихию, Алексей бежал, бежал, даже не поворачиваясь, потому что преследователи теперь его интересовали мало, — он вдруг понял, что они отстали, и по-настоящему Васильева больше беспокоили они, эти пульсирующие сгустки и холодный северный ветер. Временами он, страшно обозленный, совершал небольшие рывки, и по мере того, как угасали силы, их становилось все меньше и меньше. В конце концов, ноги задрожали, приступ тошноты заставил тяжело задышать, в голове назойливо билась одно и то же желание: как бы преодолеть следующий метр, потом еще один, и еще один, и, черт возьми, и этот бы — и так дальше до бесконечности…

Может, стоит поразмышлять о чем-то другом отвлеченном? Тогда и станет полегче, посвободнее. Уф! В сознании Васильева всплыл прекрасный образ Марии. Почему именно она?! Почему не старики Колченоговы, например, или сын Дмитрий. Он подумал о ее ненависти, которую Нехорошева испытывала к нему, к своему мужу. Вполне возможно это было обычное пренебрежение — для мужчины подобное отношение самое страшное, что только можно себе представить.

Пожалуй, неслучайно, что Алексей вспомнил о Марии, о своей Марии. Впервые он ощутил ее женскую слабость, ее нужду в обычном внимании и мужской ласке. Васильев припомнил последнюю их встречу, и вдруг осознал, какая она была тогда одинокая, какие у нее были грустные и прекрасные глаза, они чего-то просили, но капитан не спросил ее, что именно. Казалось, не имелось на свете силы, способной с таким доскональным изяществом отобразить весь эмоциональный накал, все душевные переживания, которые испытывала она. И только Алексей сейчас понял их — Нехорошева просила его не уезжать, ее на самом деле что-то пугало — что именно, капитан теперь знал. Господи, почему она не попросила его, наверное, женское самолюбие и достоинство помешало это сделать.

"Бог ты мой", — Васильев пришел в ужас, и ярость на самого себя толстокожего нахлынула с все нарастающей силой. Капитан прибавил шаг, стыд заставлял его бежать, не обращая внимание на ветер, но убежать от собственных мыслей у него не получалось.